а
протащила меня  вверх по лестнице на наш третий этаж: она  не желала слушать
Гнедкова.
     Потом перегнулась через перила и оттуда, сверху, еще раз метнула в него
копье:
     -- Отыскивать слабое  у  сильных, мелкое  у крупных  -- утешительно для
себя, не правда ли? Так вроде и сближаешься с ними?
     --  Что  вы  имеете в  виду?  И кого?  --  вопрошал  снизу  Гнедков так
обескураженно,  будто,  играя,  ударил по мячу,  внутри  которого  оказалась
взрывчатка.


     Мама точно  знала, кто,  в какой квартире и  чем  болен. Казалось,  она
получила задание  отвечать за  здоровье всех  жильцов нашего дома. "От  кого
получила?"  -- размышлял я. И  лишь повзрослев,  понял, что это задание дала
маме ее совесть.
     Больных она определяла  сразу: по  цвету лица,  по воспаленному  блеску
глаз,  по  движению и походке. Она  не могла пройти  мимо  человека, который
недомогал.
     -- Это уж моя болезнь, -- говорила мама.
     "У-у, как вы дышите! -- обращалась она к одному.  -- Не помогать сердцу
-- это варварство, бескультурье".
     "Зачем  вы стараетесь превозмочь  болезнь  на  ногах?  -- обращалась  к
другому. -- Конфликт с организмом не кончится в вашу пользу!"
     Людей, пренебрегавших здоровьем, мама считала жестокими:
     -- Себя не жалеют, так пожалели бы близких!
     "Ваш  вид мне не нравится!" -- говорила она, вытягиваясь на носках, как
во время  гимнастики,  и  ощупывая  чей-нибудь  лоб.  Ладонь  ее  определяла
температуру с точностью до десятых.
     Постепенно, сама того не желая, мама  приучила соседей обращаться к ней
не только по медицинским вопросам, но и с  другими просьбами.  "Бюро  добрых
услуг" -- прозвали нашу квартиру.
     -- Необидное прозвище, -- сказала мама. -- Но в бюро не  может работать
один человек. Должно быть минимум два. Ты понял?
     -- Живете  на  износ, --  сокрушался Гнедков  --  А  те,  ради кого  вы
изнашиваете себя, захотят ли вас ремонтировать в случае какой-либо жизненной
аварии? Ведь врачи, я догадываюсь, не только лечат, но и сами болеют.
     Порождать неверие в окружающий мир  было болезненной страстью  соседа с
нижнего этажа.
     -- Видел бы  ваш покойный  супруг! Он-то ведь до  этой своей болезни...
нежил и баловал вас, как дитя!
     Нежность, однако, не изнежила маму, а баловство не избаловало. Она жила
на износ так, будто износа быть не  могло: прятала  усталость, а поступки не
выдавала за подвиги.
     -- Врач -- не только профессия, но и образ жизни, -- уверяла она.
     И бюро добрых услуг продолжало действовать.
     Одинокие болели гораздо чаще и дольше, чем семейные.
     --   Одиночество,   как  притаившаяся  инфекция,  подтачивает  организм
изнутри, -- сказала мама. -- Страшно подумать,  но некоторые  одинокие  люди
радуются  болезни:  о  них  вспоминают!  Приходит  врач  из  поликлиники.  Я
прихожу... Нельзя оставлять людей одинокими!


     "Ненавижу  войну'" -- каждый раз повторяла мама, подходя  к квартире на
первом  этаже,  где жила  Надежда  Емельяновна.  Этими  словами  мама  будто
стучалась к ней.
     -- Иди домой, Петя!  Она, когда разговаривает  с детьми... плачет.  Так
что иди.
     Дочь Надежды Емельяновны погибла на войне в сорок первом году. Ее звали
Таней.
     -- Иди, Петя!
     Мама брала меня за локоть и осторожно подталкивала к лифту.
     Мама уже тогда отставала от меня на полголовы, но  все в ее облике было
зрело, определенно.
     -- Я --  завершенный  объект,  -- говорила  она. --  А ты выглядишь еще
недостроенным.
     Это действительно было  так. В  незавершенном  здании одна какая-нибудь
часть непременно  обгоняет  другую и  при  этом  нелепо выглядит,  выпирает.
Природа бросила свои главные строительные усилия на мои руки и шею: они были
несоразмерно длинными. Я знал об этом  -- и шею старался упрятать в плечи, а
руки  за  спину.  Мне вообще  казалось неудобным  быть  выше  мамы,  и  я ей
подчеркнуто во всем подчинялся: в лифт -- так в лифт, не заходить в квартиру
-- так не заходить.
     Но, когда Надежда Емельяновна тяжело заболела, мама сказала:
     --  Я  выписала  ей уйму лекарств. Но рецепты  сами  по себе  не  могут
помочь. Поэтому отправляйся по обычному маршруту -- в аптеку!
     Маршрут и  правда был  для  меня привычен: когда  мама  устанавливала в
какой-нибудь  из квартир  медицинский пост  и  начинала  атаковать  болезнь,
боеприпасы  в виде лекарств подносил я. Если,  конечно, у  пострадавшего  не
было родственников.
     Возле двери Надежды Емельяновны, машинально подражая маме, я прошептал:
"Ненавижу войну!", точно это был условный пароль.
     Шагов я не услышал, но дверь открылась.
     -- На улице холодно? -- спросила Надежда Емельяновна.
     -- Что вы? Тепло!
     -- А я замерзла.
     Кутаясь, как бы  прячась, в необъятный платок, она бесшумно вернулась к
постели.
     Я не раз  встречал ее во дворе... Но не мог разглядеть как следует: она
старалась пройти незаметно, боясь, что с нею заговорят.
     Над постелью висели фотографии двух  молодых красавиц. Таких  красавиц,
что я оторопел с пузырьками и коробочками в руках.
     -- Это моя дочь, -- глухо сообщила Надежда Емельяновна.
     -- А рядом?
     -- А рядом... я. Что, не верится?
     Чтобы  я не сравнивал  ее с фотографией,  она  еще глубже погрузилась в
платок.  Но я все же заметил, что губы ее, нос, подбородок остались теми же:
годы не смогли изменить  их форму,  стереть их значительность. Но раньше это
была значительность надежды, уверенности в себе, а теперь...
     Я помнил,  что,  разговаривая  с  детьми,  Надежда Емельяновна начинает
плакать. Изо всех сил старался, чтобы этого не случилось.
     --  Сегодня замечательная  погода! -- провозгласил  я. --  И  вид у вас
гораздо лучше, чем... в те дни.
     -- А ты в те дни у меня не был, -- глухо, без насмешки ответила она.
     --  Вечером  к   вам  придет   мама!  --  Своими  сообщениями  я  хотел
предотвратить ее слезы. -- А у нас в доме ремонт собираются делать!
     -- Дом старый, -- согласилась она. -- Но прочный. Сколько еще простоит!
     Ей хотелось, чтоб он простоял подольше.
     -- Таню я  прямо  сюда привезла. Из  родильного дома...  -- Помолчала и
добавила: -- Она любила выпрыгивать во двор через окна.
     -- Это уже... потом? Позже?
     -- Там, под окнами, ее ждали мальчишки. Сюда заходить не решались.
     Она шепотом попросила:
     -- Присядь.
     Я присел возле низкого квадратного столика, стоявшего у постели. На нем
были  разложены  листки, вырванные  из  тетрадей  в клеточку  и  линейку, из
блокнотов и записных книжек.  Листков  было  много...  С  возрастом их  цвет
изменился  и,  как на  лицах  людей,  появились  морщины.  Одни  были сплошь
исписаны, на  других было всего несколько строк, карандашных или чернильных.
Строки тоже не устояли перед годами: поблекли и выцвели.
     -- Это все когда-то Танюше писали... -- сообщила Надежда Емельяновна.
     Чувствуя, что она может заплакать, я воскликнул:
     -- Ее так любили?!
     -- Здесь только записки. А письма я прячу.
     Она  приподнялась, дотянулась  до  комода  и,  выдвинув  верхний  ящик,
достала оттуда несколько писем.
     -- Эти трое обещали  пожертвовать ради нее жизнью.  --  Она положила на
стол три поблекших конверта. -- Интересно, где они сейчас? Помнят ли ее?
     --  Помнят!  --  вскричал я, чувствуя, что  голос  ее дрожит и  вот-вот
оборвется. -- Эти помнят! И остальные, я думаю... Нет, я уверен!
     Надежда Емельяновна  закрыла  глаза, раздумывая,  можно  ли верить моим
словам. Наконец она тихо произнесла:
     -- Мне бы хотелось узнать, кто они... эти бывшие мальчики.
     -- Вы их не знаете?!
     --  Они же  страдали  под окнами... А  подписывались  одной буквой. Или
двумя. -- Она приподнялась. -- Только в этой записке есть имя: "Петя".
     -- И меня Петей зовут!
     -- Я знаю. Петя Перов...
     --  Получается:  Пе-Пе! Есть такой  рассказ.  Слышали?  Мои восклицания
сдерживали  ее, отвлекали от горестных мыслей.  Поэтому  я громко и чересчур
торжественно пообещал:
     -- Найду их! Не верите? Разыщу всех троих!
     -- Каким образом? -- Она вновь прикрыла глаза и медленно вытянулась под
одеялом -- Школы, в которой они учились, уже давно нет... Ее снесли.
     -- А после войны они приходили сюда?
     -- К кому приходить?
     -- К вам!
     -- Зачем я нужна  им? Гнедков,  который между  нами,  на  втором этаже,
живет, сказал однажды: "Стучатся в дверь, когда есть нужда!"
     -- И вы ему верите?
     --  Гнедков  с ними в одном классе учился. Я  расспрашивала его, а он и
ответил... той фразой. Получается, прав: ко мне они не зашли.
     --  Значит, в другие города переехали! -- уверенно заорал  я, чувствуя,
что голос ее вновь  готов оборваться. -- Переменили адреса -- вот и все. А я
разыщу! Перепишу эти буквы.
     -- Зачем? Ты письма возьми... Только не потеряй
     Тут я заметил, что пузырьки и коробочки с лекарствами все еще  у меня в
руках.
     -- Танюша была не только  красивой, --  сказала Надежда Емельяновна. --
Она  была  доброй.  Всегда стремилась помочь...  Как твоя  мама.  -- Надежда
Емельяновна тоже заметила пузырьки и коробочки. -- Как ты...


     Валька  Гнедков был сыном своего отца: встревал в дела, которые его  не
касались, и с любопытством следил за передвижениями в доме и во дворе.
     --  По  квартирам  ходишь?  --  спросил  он  испытующе,  как  неопытный
следователь, заглядывая мне  в глаза. Гнедков-старший делал это  осторожнее,
доверительно и сочувственно. -- Бюро добрых услуг? Ха-ха!
     -- А ты бюро каких услуг?
     --  Я  вообще  ни у кого в  услужении не  состою!  Хочешь,  чтобы  тебя
похвалили?
     Если  кого-нибудь  хвалили, Валька  тотчас  искал  причину,  которая бы
сделала похвалу незаслуженной.
     -- Брат милосердия? Доктор медицинских наук? Ха-ха!
     -- Что ты гогочешь под окнами? Она больна... Тебе неизвестно, что ли? У
нее дочь на войне погибла!
     -- Больна? Прости, я не знал. А дочь ее погибла не на войне.
     -- Как... не на войне?
     -- Не на войне. И не на земле. И не в воздухе! И не на море...
     Валька переминался в такт каждой фразе.
     -- А где же?
     -- Между небом и землей!
     Валька любил  обладать  чем-то таким, чем другие не  обладали. Часами с
барометром  и  секундомером... Футболкой  с  тигром,  разинувшим  пасть,  на
которого  Валька поглядывал с надеждой, как на  телохранителя. Или секретом,
или хоть самой маленькой новостью. Это выделяло его и вроде бы возвышало над
окружающими.  Разжигая любопытство собеседника, он таинственно переминался с
ноги на ногу, будто пританцовывал: а ну-ка догадайся, а ну-ка узнай!
     Я схватил  нагло  переминавшегося  Вальку  за узкие, костлявые  плечи и
притянул к себе:
     -- Где она погибла? Говори!
     -- Я же сказал: между небом и землей. На крыше!
     -- На какой крыше?
     -- Нашего дома.
     -- Откуда ты знаешь?
     -- Откуда! Она училась с моим отцом...
     ... Мама готовила  на кухне диетический бульон для Надежды Емельяновны.
Диете и режиму она придавала большое  значение.  Весь дом  знал от мамы, как
надо  питаться,  двигаться  и  дышать,  чтобы   не  вступать  в  конфликт  с
организмом.
     От имени нашей семьи придерживаться всех этих правил должен был я.
     -- Я буду  здорова, если будешь здоров ты! Считай, что стараешься  ради
своей единственной матери.
     Она часто ставила меня в безвыходные условия.
     -- Ты очень возбужден, -- глядя  в кастрюлю,  сказала мама. -- Чувствую
по дыханию
     -- Беседовал с Валькой Гнедковым.
     -- Сильнодействующий раздражитель!
     -- Он сказал, что Таня Ткачук погибла не на войне. А на крыше.
     --  На  крыше  тоже была  война. --  Мама  оторвалась  от  диетического
бульона.  -- Она сбрасывала зажигалки и  была смыта... взрывной волной. Если
бы не она, мы  бы с  Валькиным отцом могли задохнуться  в  бомбоубежище. Два
соседних дома сгорели дотла. Теперь на их месте сквер.
     -- А Валька  ехидничал,  пританцовывал...  Может,  вернуться  во двор и
вмазать ему как следует?
     Мама покачала головой:
     -- Победи его мирными средствами. Что у тебя в руках? Письма?...
     --  Старые,  еще  довоенные. Я  пообещал  Надежде Емельяновне  найти...
бывших мальчишек, которые присылали их Тане. Узнать  о них:  где живут и кем
стали.  А  как узнать --  сам не знаю. Обратных адресов  нет. Имен и фамилий
тоже.
     -- Всего три письма? -- удивилась мама.
     -- Да что  ты! Весь стол завален... Но эти  обещали  пожертвовать  ради
Тани жизнью.
     --  Закономерно. И  справедливо!  -- сказала мама. --  Это  была  самая
красивая  девочка  во  всей  школе.  Может  быть,  и  в районе! Как  встречу
начинающих красоток, обязательно с Таней сравниваю. Нет, не тянут! Я была на
полтора года моложе...  Увижу, бывало, ее  --  на  корточки приседаю.  А что
делалось  с  мальчишками, воображаешь? Они и приседали и вскакивали... Одним
словом, непременно себя в ее присутствии проявляли.
     -- А наш Андрюша?
     -- Тоже старался. Но особенно проявил себя потом... после... Как только
она погибла, на  фронт  ушел.  Ему едва семнадцать  исполнилось. Мог  бы год
подождать. А знаешь, что такое год  на войне? Но Андрюша и одного дня  ждать
не хотел!
     -- Значит, он, может быть, из-за нее... и погиб?
     -- Я могла бы так думать. Но не хочу!
     Мама вытерла полотенцем руки,  взяла конверты  и долго разглядывала их,
то приближая к глазам, то удаляя от глаз, точно это были картины.
     -- Довоенные штемпели, -- сказала мама.  -- Другой шрифт, другие цифры.
Все  по-иному... Так  и  вижу  на  плите  примусы  вместо  конфорок! -- Мама
вернулась к современности и выключила газ. -- Как же ты будешь искать?
     -- Надо, я думаю, прочитать письма и по их содержанию...
     -- Тебе, что ли, писали? -- перебила она.
     -- А как же тогда?
     -- Есть  живые свидетели. --  Она задумалась,  накрутила на палец  свою
мальчишескую челку. -- Вернее, свидетельница.
     -- Она сможет определить?
     -- Сможет. По инициалам... И, безусловно, по почеркам!
     -- Через столько лет? Ну, это ты...
     --  Сможет!  Андрюша  говорил:  "Екатерину Ильиничну  не  обманешь. Она
каждого из нас по почерку знает: в прямом и переносном смысле".
     -- Кто это?
     --   Их  классная  руководительница.  Живет  близко...   Через  дорогу.
Прогуливается   по   вечерам,   вышагивает   по  переулкам   согласно   моим
предписаниям.  Чтоб не вступать  в  конфликт с  организмом... Молодая  была!
Гораздо моложе, чем  я сейчас, а  в  характерах разбиралась.  Сама  ученикам
прозвища   придумывала.  Ничего   себе?  И  всегда   снайперски  точно!  Так
приклеивала, что, если  владельцу  прозвище и  не  нравилось,  отодрать было
невозможно.
     -- А как она Андрюшу прозвала?
     -- Горнистом.


     И снова я  сравнивал фотографию  на стене  с  женщиной,  которая стояла
рядом.
     -- Величественно я выглядела, не правда ли?
     -- Выглядели,  --  ответил я  с  детской  прямолинейностью,  которую не
всегда умел вовремя обуздать.
     -- У нас с тобой родственные манеры, -- сказала Екатерина Ильинична. --
Я тоже не  подвергаю фразы предварительной обработке. Говорят: "Слово --  не
воробей:  вылетит -- не  поймаешь".  Странная  поговорка:  как будто воробья
легко поймать! Я из любопытства пыталась, но безуспешно.
     -- Мой дядя рассказывал... Она перебила:
     -- Знаешь, как Андрюша именовал меня?  Прости, но дядей я  его называть
не могу.
     -- И я... первый раз назвал.
     --  Он  именовал  меня классной  руководительницей. Делал  ударение  на
первом  слоге  --  и оно становилось оценкой.  Теперь руководить некем.  А я
привыкла!
     Лицом она была не  вполне такой, как  на фотографии, а фигура  осталась
по-прежнему  властно  прямой,  статной.  Голосом  она  обладала  густым,  не
потрескавшимся от времени. "Ей бы Кармен исполнять! --  подумал я. -- Если б
не  золотисто-льняные   волосы!"  Они   тоже   удивляли  своей  густотой   и
добротностью.  И  завершались плотно сплетенной  косой, которая отдыхала  на
левом плече, как у  крестьянок  из русских сказок. Все в ней было добротно и
ладно. И лишь цвет лица был серовато-увядшим.
     --  Классная  руководительница  --  это  был  мой  чин,  --  продолжала
Екатерина Ильинична. -- А было еще  и прозвище... Екатерина Великая!  Эпитет
мне льстил. Но в сочетании с  именем... получалось  нечто самодержавное. И я
отучила так меня  называть! Пожертвовала уроком  своей родной  математики  и
совершила  небольшой  экскурс  в историю. Я нарисовала такой  портрет царицы
Екатерины, что сравнивать меня с ней стало попросту неудобно.
     Заметив, что я уставился на косу, Екатерина Ильинична объяснила:
     -- Прежнюю прическу свою я разрушила много лет  назад с  той же высокой
целью: чтобы не походить на представительницу свергнутого самодержавия.
     -- Я слышал, вы сами придумывали ученикам прозвища?
     --  Считала  это разумным.  "Раз уж прозвища неизбежны, надо их держать
под  контролем,  -- решила я.  --  А еще спокойнее --  сочинять  самой!"  Ты
согласен? Я слушаю... Отвечай.
     Дожидаясь моего  ответа, она подошла к старинному зеркалу  с паутинными
трещинками и стала всматриваться в свою фигуру, в свое лицо.
     -- А почему вы моего дядю прозвали Горнистом?
     В ее присутствии я второй раз произнес слово "дядя".
     -- Горнистом? Не потому, что он играл на горне. Нет...  Слуха у него не
было.
     -- Как у меня!
     Мне хотелось хоть чем-нибудь походить на дядю-героя.
     --  Иногда  я  хитрила, --  созналась Екатерина  Ильинична, все  еще не
отходя от зеркала. -- Придумаю ученику прозвище, которому надо, так сказать,
соответствовать --  и  наблюдаю, как он, бедный,  хочет до него  дотянуться.
Посвящаю  тебя в  некоторые тайны  педагогической  лаборатории!  Но  Андрюше
дотягиваться было не надо: он полностью соответствовал своему званию.
     -- В чем именно... соответствовал?
     --  Без нужды  не горнил,  а  только  если  следовало  предостеречь или
объявить тревогу: человек в беде, человек в  опасности! Тут  он не медлил...
Сколько  ему   доверяли   тайн!  Но  сам   в  тайники  не  лез.  Никогда!...
Деликатнейший был Горнист. И горнил осторожно, чтобы не оглушить окружающих.
Андрей  Добровольский... Попросят у него нарядную куртку, чтобы Таню в  кино
пригласить, а он заодно  и свитер  свой предлагает. Хоть сам  был влюблен...
Попросят  первый том "Графа  Монте-Кристо", а он оба несет. Безотказный  был
парень!
     -- Не умел говорить "нет"? Она подошла ко мне:
     -- Откуда такие сведения? Он не любил говорить "нет". Но это не значит,
что  не  умел.  Помню, одного  своего  одноклассника  он  беспощадно  (я  не
оговорилась, именно  беспощадно!) лупил по щекам и  приговаривал: "Нет! Нет!
Нет..."
     -- Лупил?! Мой дядя?
     -- Лупил не  дядя... Лупил  один юноша,  честный и смелый,  другого  --
бесчестного и трусливого.
     -- Когда это было?
     -- Есть  обстоятельства,  которые не позволяют мне раскрыть подробности
этой почти детективной истории. Именно тебе!
     -- Мне? Почему?!
     --  Андрюша, думаю, так считал:  хорошо должно быть не  всем подряд  --
хорошо должно быть хорошим!
     -- Но кого же он... бил?
     -- Тебя сейчас только это интересует? Вместо ответа  сама задаю вопрос:
зачем ты явился? Я слушаю... Отвечай.
     -- У меня есть дело. Есть просьба... Но мама предупредила, чтоб я сразу
к делу не приступал, а сперва узнал о вашей жизни, о вашем здоровье.
     Эти  ее  "Я  слушаю...  Отвечай", которые  она,  конечно,  перенесла  в
квартиру из школьного класса, заставляли ощущать себя отвечающим  у доски. А
у   доски  надо   отвечать   подробно   или,  как  говорила   моя   классная
руководительница,   "развернуто".   Я   и   сболтнул  зачем-то   о   маминых
наставлениях.
     Она вновь подошла к зеркалу с паутинными трещинками. Оттянула платье на
талии.
     -- Не