к  могло получиться, что мы с тобой пятнадцать лет не встречались?
-- вопрошал он. -- Теперь я так не смогу! И если только я поднимусь на ноги,
эти ноги будут тащиться к тебе ежедневно -- захочешь ты того или нет.
     -- Пусть тащатся... Я согласен.
     -- Если только я вернусь домой, ты этот дом не обойдешь и не объедешь!
     Произнеся слова "если только я", он всякий раз пытал меня взглядом.
     -- Скажи, а там, у меня внутри, ты ничего более страшного, чем  язва...
не обнаружил?
     --  Хирург  должен  находить  то,  что  он  ищет. Неожиданные встречи в
брюшной полости ни к чему.
     -- Именем нашего институтского братства?
     И хотя в институте мы с ним братьями не были, я ответил:
     -- Именем братства!
     -- За одно такое свидетельство надо благодарить утром и вечером.
     -- А ночью и днем?
     Мужчины  не  допускают  несерьезного  отношения  к  своим болезням.  Но
Зеленцов  видел в  шутках признаки моего спокойствия, а стало быть, и своего
исцеления.
     -- Если бы что-нибудь там...  обнаружилось,  ты  бы  не иронизировал. Я
понимаю. Спасибо тебе... Мог ли я думать, что ты сыграешь в моей жизни столь
огромную роль? После матери... никто не играл такой роли!
     Если сосредоточенно ждут беду, она откликается на ожидание.
     -- Ты уверен, что не будет осложнений? -- пытал меня словами и взглядом
Зеленцов. -- Боюсь воспаления легких!
     --  Не напрягайтесь, Виктор Валерьянович, --  продолжала советовать ему
Маша. -- Призываю вас к хладнокровию!
     Но он продолжал напрягаться... И легкие его, которые могли воспалиться,
а могли не воспалиться, в конце концов воспалились.
     Мы с Машей и Пашей следили за организмами больных, а сестра Алевтина за
организмом нашего отделения. Как только температура  у Зеленцова подпрыгнула
до сорока, об этом немедленно узнал  Семен  Павлович.  И  хоть осложнения  с
ремонтом  волновали его гораздо больше  зеленцовского  осложнения, он сказал
мне:
     --  Ну вот... Я знал, что без этого не  обойдется. Опасные случаи -- не
специфика нашей больницы.
     -- А для безопасных больница вообще не нужна.
     В  глубине души он был  доволен: вокруг  спасения  Зеленцова и  Машиной
самоотверженности стали складываться легенды,  которые  главный врач  должен
был развенчать.
     На очередной "пятиминутке"  он завел получасовой теоретический разговор
об  опасностях   послеоперационного  периода,  которых  иные  "легкомысленно
недооценивают".   Напомнил  и  о  том,  что  "незакрепленный  успех  подобен
поражению".
     Маша сказала Зеленцову:
     -- Вы  давно  не  были  на  "пятиминутках"...  Поди, соскучились!  -- И
воспроизвела речь Липнина.
     Зеленцов сделал попытку подняться с постели.
     -- Я пойду к нему, -- произнес он так, что я понял: он может пойти.
     -- Зачем? -- удивилась Маша.
     -- Объясню ему...
     -- Объяснить можно тому, кто хочет понять.
     --  Я  все  равно скажу  ему. Пусть  не  сейчас...  Действительно, надо
набраться сил. Но тут, в палате... --  Он оглядел стены, окно,  тумбочку. --
Здесь я и сейчас могу...
     Маше показалось, что его доверительность распространяется лишь на меня.
     -- Мне надо...
     -- Нет, нет!...  -- перебил Зеленцов. -- В моих жилах течет ваша  кровь
-- и у меня от вас нет секретов.
     -- Обожаю секреты! -- призналась она.
     --  Понимаете ли... Я всегда избегал  выяснять  отношения, объясняться,
исповедоваться. Это требует нервного напряжения.
     -- Вам нельзя напрягаться! -- напомнила Маша.
     -- И все же я хочу  исповедаться... Болезненный шок в тот день отключил
на  время мое  сознание.  А когда  оно вновь включилось,  то было уже  иным.
Рискую показаться банальным... Но не все, что часто повторяют, банально. Так
вот, страдание, я уверен, очищает...
     -- Чистого человека, -- вставил я, -- а скверного -- ожесточает.
     --  Но  по  крайней  мере,  оно  заставляет  задуматься...   Одно  дело
представлять  себе,  что такое  врачебная  самоотверженность,  а  другое  --
испытать на себе.  Своя операция уж  наверняка ближе к телу! И вот я  понял,
что быть врачами --  значит, действовать так,  как вы.  А свое хладнокровное
врачевание я отныне отметаю. И осуждаю... Давным-давно я  услышал: "Ездят на
тех, кто  позволяет  себя  оседлать".  Каждый делает эпиграфом  к  жизни  ту
мудрость, которая его устраивает. Я не позволял "ездить" на себе ни больным,
ни  здоровым...  Ни заботам,  ни треволнениям. И  так постепенно вообще стал
ездить и ходить в одиночку. Но если только я поднимусь...
     -- Пока  что у вас поднялась температура. -- Маша  положила руку ему на
лоб. -- Я не ошиблась.
     -- Еще  несколько слов... Ты, Володя, знаешь, что когда-то я  отказался
совершить двухлетнее путешествие:  оно казалось мне  долгим и сложным.  Даже
опасным... И хотя обошлись без меня, я фактически предал своего благодетеля.
Ты  знаешь, кого я имею в виду... А предатели благодетелей  караются девятым
кругом "дантова ада". Это тоже общеизвестно...
     -- Почему? Я, например, не знала этого, -- созналась Маша.
     -- Тем более... Об этом надо кричать всем  и каждому! Пока не запомнят.
Когда я встану, пойду к нему на могилу. Буду  искать прощения... -- Зеленцов
раскашлялся тяжко, навзрыд.  Но,  превозмогая  этот  приступ,  сказал:  -- Я
понял, что если ощущаешь врача своим благодетелем,  значит, это  врач. А все
прочее -- чепуха!
     "Инерция репутаций... -- думал я. -- Она безапелляционна,  самонадеянна
и  часто  вводит нас в заблуждение. "Чего от него ждать?"  -- говорим мы. Но
пока человек жив, надо ждать!"
     Покидая палату, Зеленцов написал в "Книге отзывов":

     Если  мне  когда-нибудь  представится  возможность отблагодарить  своих
благодетелей, я буду счастлив!

     -- "Книга жалоб и  восхищений"... продолжается, -- мрачно констатировал
Паша.

***

     Взгляд  у Семена  Павловича вновь был не просто открытым, а  прямо-таки
распахнутым. И опять столь приветливым, что от него хотелось уклониться, как
от засады... Что-то замышлялось. Это мне было ясно.
     Главный врач пригласил меня сесть.
     -- Не было бы счастья, да несчастье помогло!
     -- О каком несчастье вы говорите? -- спросил я.
     -- Об  истории  с Виктором Валерьяновичем.  Операция, потом  воспаление
легких...
     О  воспалении  легких,  которое  произошло,  как   считалось,  по  вине
хирургического отделения, он вспоминал при каждом удобном случае.
     -- А какое же счастье?
     -- Ремонт из-за этого перекинулся на верхние этажи -- и в результате мы
с вами можем помочь очаровательному молодому человеку.  Сделать ему операцию
по поводу аппендицита.
     "Видимо, это  счастье  для  самого  главврача, --  сообразил я.  --  Но
почему?"
     -- Лейкоцитоз у него повышен  незначительно. Но изнуряющие  приступы...
Предстоит отправляться в экспедицию. Путешествовать под дамокловым мечом! Мы
с вами должны отвести этот меч. Такая у меня просьба.
     -- А кто этот молодой человек? -- полюбопытствовал я.
     -- Начинающий  инженер. Сын скромной корректорши. Начинающие и скромные
у Семена Павловича сострадания
     не вызывали. "Вероятно, родственник", -- решил я.
     -- Обеспечим образцовый наркоз! Чтобы  не было ни малейших  намеков  на
боль... -- Липнин потирал руки. -- Все должно быть в идеальнейшем виде!
     -- В удовольствие  для больного нам операцию превратить не удастся. Тем
более что я предпочитаю местное обезболивание.
     -- Местное  -- для  решения местных  задач, а для задач общего значения
нужно общее! Я, разумеется, шучу.
     Липнин обнажил свои  рекламно-безупречные зубы. Он был со мной отчаянно
откровенен, подчеркивая этим, что готов восстановить отношения.
     "Какие  все  же глобальные  проблемы он  собирается  решать  с  помощью
начинающего инженера? -- недоумевал  я. -- Семейные,  что  ли? Да, наверное,
это родственник по какой-нибудь из главных линий".
     На  другой  день  приехала Мария  Георгиевна: она хотела предварить мою
встречу с Тимошей. Рассказывала, какой он замечательный  сын. Выяснила  все,
что  можно было выяснить  по  поводу аппендицита. Потом достала  из конверта
Тимошины фотографии
     -- Он не фотогеничен. И в жизни гораздо лучше. Вы убедитесь.  Вот здесь
ему ровно год... А тут, видите, уже школьник.
     Матери всегда живописали в моем кабинете качества своих детей, полагая,
видимо, что хороших людей я оперирую тщательней, чем плохих.
     Дату операции я от  Марии Георгиевны скрыл: когда за дверью стоит мать,
оперировать трудно.


     Есть  такое, чего  представить себе нельзя...  Я не знаю,  кто  сообщил
Марии Георгиевне... кто смог произнести эти слова...
     На похоронах ее не было.


     Через несколько дней состоялся мой последний разговор с Липниным.
     В конце я спросил:
     -- Делячество на крови?...
     -- Ого, новая формула!  -- Он хлопнул в ладоши. -- Если она верна, то я
должен буду покинуть больницу, а  если нет, то...  извините, что повторяюсь,
покинете вы.
     Он тут же принялся опровергать мою формулу.
     Письмо Тимошиного отца  было  переслано в высшую медицинскую инстанцию.
Это был танковый прорыв, в который должны были  устремиться донесения самого
Семена Павловича. Он вспомнил  все:  семейственность в  отделении (мимоходом
признал свою вину:  либеральничал, шел  навстречу!),  незаконное  пребывание
здорового   ребенка  во  взрослой  больнице,   разбазаривание  болеутоляющих
средств, жалобы на бездушие...
     Он  припомнил  и  другие  провинности,  без  которых бы я,  как  это ни
странно, не смог помогать людям... И Тимошину смерть.
     Липнин  пошел  в  наступление. А  я  не собирался  обороняться. Хотя он
поднял руку на то, что я считал своей единственной семьей, своим домом
     -- А дом полагается защищать, -- сказала мне Маша. И добавила: -- К нам
едет Бабкина из управления.
     О Бабкиной  было  известно,  что она не  подчинялась голосам министра и
начальника главка, а исключительно -- голосу совести.
     --  И при этом  трогательно  относится к Липнину.  По  зову совести! --
сообщила Маша.  -- Интересно, куда позовет  ее  совесть в ходе  предстоящего
следствия?
     Говорили,  что  выводы   Бабкиной,  продиктованные   ее  высокоразвитым
чувством справедливости, в министерстве сомнениям не подвергались.
     --  К  собеседованию мы подготовимся!  --  многозначительно  произнесла
Маша. -- Хотя она мне ясна!
     -- Вы  не  будете  там  присутствовать,  --  сказал  я.  --  По  многим
причинам... Это, если хотите, мое требование.
     -- Пожалуйста... Мы не будем,  -- с той же интонацией  согласилась она.
-- Но справедливый судья обязан выслушать разные стороны и все точки зрения.
     -- И что же вы в связи с этим задумали?
     -- Не напрягайтесь, Владимир Егорович.


     Более  всего  Семен  Павлович  увлекался  хозяйственной  деятельностью.
Ремонт предоставил для этого богатейшие возможности.  Он ходил по больнице в
полурабочем  комбинезоне,  умеренно  забрызганном  краской.  Он  залезал  на
стремянки, окунал палец  в ведра с  олифой и алебастром. Бабкиной предстояло
увидеть, как он хозяйствует.
     В связи с ремонтом главврач подписал приказ о внеочередном отпуске Маши
и  Паши.  Он  сообщил  через сестру  Алевтину, что  на первом  собеседовании
хирургическое отделение будет представлено лишь ею и мной.
     --  Маше  и  Паше  и   так  запрещено  приходить.  Мною  запрещено!  --
прокомментировал я это распоряжение. -- Так что он зря опасается.
     --  Семену Павловичу нечего опасаться, --  процедила сестра Алевтина. И
губы убрались с ее лица.
     Неожиданно примчались из своего внеочередного отпуска мои ординаторы.
     -- Нет  уж, простите,  Владимир  Егорович, --  заявила  мне Маша,  -- в
одиночестве мы вас не оставим. Наши войска получили мощное подкрепление!
     -- Что... или кого ты имеешь в виду?
     -- Нину Артемьевну и Виктора Валерьяновича! -- Маша взяла в руки "Книгу
отзывов"  и потрясла ею в воздухе. --  Отныне этот том будет разделен на две
части: Липнин заставит прозвучать "Книгу жалоб", а мы -- "Книгу восхищений".
Нина Артемьевна  и  Зеленцов  придут  и произнесут вслух все,  что они здесь
написали. Зеленцов даже сказал, что его запись будет лишь конспектом будущей
речи. В его жилах  играет моя кровь! Это надежней,  чем  совесть Бабкиной из
управления.
     Я сорвал с головы белую шапочку:
     -- Вы меня опозорите!
     --  Нет,  Семен Павлович,  а  все-таки правда  есть.  "А  все-таки  она
вертится!" Как  сказал Галилео  Галилей. -- Маша обратилась ко мне:  -- И не
пытайтесь  разрушить  наш  замысел: Нина Артемьевна  и  Зеленцов  все  равно
придут.
     -- У них самих есть потребность... и очень сильная... -- начал Паша.
     -- Мой муж хочет сказать, что о спасителе должны говорить спасенные.
     Я  терпеть  не  мог,  когда  меня называли спасителем,  исцелителем.  И
попросил:
     --  Может  быть,  вы  отмените  это.  В запасе  еще  неделя!  Зачем мне
телохранители? Отмените, пожалуйста.
     -- Ни в коем случае! -- вскричала Маша. -- Мы вас на съедение Бабкиной,
Липнину и сестре Алевтине не отдадим!


     -- Познакомьтесь, Евгения Никифоровна. Это --  заведующий хирургическим
отделением. -- Липнин представил  меня Бабкиной так, будто между нами ничего
не произошло. -- А это старшая сестра Алевтина Петровна.
     Главный врач несколько раз  порывался уступить Бабкиной свое кресло, но
она осталась на том первом попавшемся стуле, на котором уже сидела. Оглядела
меня, как человека,  о котором  наслышалась... В  ее взгляде не было твердых
намерений и  предвзятости.  Полное,  чуть одутловатое лицо  сердечницы  было
ненарочито благожелательным.
     Острили,  что  Бабкина  не  смогла  выйти  замуж,  потому  что  наедине
оставалась  только  со  своей  совестью.  Почему  иные с  таким  вожделением
насмехаются  над  высокими чувствами?  "Высокопарно!"  --  иронизируют  они.
Высоко парить? Разве это так плохо?...
     -- Вам, Евгения Никифоровна, первое слово! -- сказал Липнин и снял свои
массивные очки, чтобы было видно, как он внимает каждой фразе.
     -- Смерть  на  операционном столе  от тимико-лимфатического  состояния,
которое   никто   предвидеть  не  может,   придется   охарактеризовать   как
несчастный... или, точней сказать, трагический случай, -- начала Бабкина. --
Но  важно  выяснить,  нет  ли предпосылок для других  подобных  же  случаев.
Понять, какая в хирургическом отделении атмосфера.
     --  Тогда,  если позволите, мы  для  начала  послушаем  старшую  сестру
отделения, -- предложил Липнин. -- Бывшую фронтовичку!
     --  Я  не была на фронте, -- возразила сестра  Алевтина.  -- Работала в
госпитале... но здесь, в городе.
     -- Ну,  это  все равно! -- по-отечески оценив ее неразумную скромность,
воскликнул Семен Павлович.
     -- Нет, это не все равно, -- опять возразила она.
     --  Нам  важно  услышать не о той  поре,  -- с  нажимом  произнес Семен
Павлович, -- а о поре нынешней: о вашем отделении, о вашем заведующем.
     Сестра Алевтина долго молчала.
     --  Ну,  ну...  --  как  добрая  учительница,  подтолкнула  ее  Евгения
Никифоровна.
     --  В  отделении  случаются  непорядки,  --  с  педантичной  жесткостью
сообщила сестра Алевтина.
     -- А конкретно? -- все тем же голосом доброй учительницы вызывала ее на
откровенность Бабкина.
     -- Ну, то, что бывает во всех отделениях.
     -- А что бывает, на ваш взгляд, плохого... во всех отделениях?
     -- Это известно.
     -- Мне кажется, вы хотели что-то сказать о руководстве отделения, -- не
выдержал Семен Павлович. -- В частности, о заведующем.
     Сестра Алевтина молчала.
     -- Ну, ну... -- подбодрила ее Бабкина.
     --  Такие хирурги были у нас в госпитале. Как он... Я с ними ссорилась,
а теперь вспоминаю.
     Было  ясно,  что  на  этом  свидетельские  показания   сестры  Алевтины
закончены. Она выпрямилась, как бы поставив точку.
     Я  поймал ее глаза,  чтобы показать,  что тронут... что  благодарен. Но
сестра Алевтина  не  пожелала заметить  этого. Губы  исчезли с ее лица:  она
продолжала за многое осуждать меня.
     Потом вспомнила что-то  и, не глядя в мою сторону,  сообщила неизвестно
кому:
     -- Звонил Виктор Валерьянович. У него поднялась температура.
     -- После операции, -- пояснил Семен Павлович.
     -- Поднялась до тридцати семи  и пяти, -- в ответ  на это сочла  нужным
уточнить сестра Алевтина. -- Просил извиниться.
     -- За что? -- спросил Липнин. Она спрятала губы.
     "Мне кажется, они у нас были  здоровыми, а потом заболели", -- вспомнил
я Машину фразу. И  мысленно  добавил уже от себя: "Все очень просто:  из нас
двоих он выбрал Семена Павловича".
     В дверь постучали.
     --  Кто там? -- раздраженно изумился Липнин. Дверь открылась. На пороге
стоял Коля.
     --  А  сюда  дети  до  шестнадцати  лет  не  допускаются,  -- с желчной
ласковостью проговорил Семен Павлович.
     Коля все же вошел и прижался к стене. Он сразу понял, что Бабкина самая
главная, и обратился к ней:
     -- Владимир Егорович спас мою маму. Она уехала в санаторий.
     -- И она... тоже? -- бесстрастно удивилась сестра Алевтина.
     --  Я  просил немного обождать. Но она  у  меня непослушная...  -- Коля
вздохнул. -- Я скажу за нее...
     -- Вместо  нее? -- уточнила сестра  Алевтина. И спрятала губы:  она  же
знала, что красавицам верить нельзя.
     -- Да... вместо... -- подтвердил Коля.
     -- Странно все это! -- Семен Павлович резко вскинул и опустил плечи.
     -- Ну почему же? -- возразила Бабкина. -- Пусть мальчик скажет...
     1981 г.