узыку!
     Она негромко хлопнула крышкой рояля: поставила точку.
     -- Мы с  вами никогда не обманываем детей, Виктор Макарович. У мальчика
нет ни слуха, ни голоса. Ни чувства ритма!
     "Весь в отца!" -- сказал я себе.
     Повернувшись к маме, Маргарита Васильевна повторила:
     -- Ни голоса и ни слуха! Но от этого  не умирают.  Мама взяла меня  под
руку и гордо выпрямилась.
     --  Не  волнуйтесь,  пожалуйста,  --   поспешил  успокоить   ее  Виктор
Макарович. -- Голос у него, безусловно, есть...
     -- Голос и слух есть у каждого человека. Кроме, конечно, глухонемых! --
объяснила Маргарита Васильевна.
     Мама опять выпрямилась.
     Виктор  Макарович  остановил  ее:  кажется,  ему не  хотелось  со  мной
расставаться.
     -- А ну-ка, произнеси еще раз: "Визе!" И так далее...
     Я произнес.
     Виктор Макарович победоносно взглянул на свою помощницу:
     --  Слыхали?!  А  вы  говорите:  "Нет голоса".  Нам ведь  нужен ведущий
программу -- мальчик с открытым и приятным лицом!
     Мама застегнула мою куртку на все пуговицы.
     -- Вы согласны, чтобы он стал ведущим? -- спросил Виктор Макарович.
     -- Ведущим? Согласна, -- ответила мама.
     Сама она на  следующий день записалась в литературный кружок, поскольку
в тот период сочиняла стихи.

2

     По профессии мама  бухгалтер. И  не простой бухгалтер, а главный! Слово
"бухгалтер" маме не нравится, и она называет себя "финансистом".
     -- Мама -- талантливый финансист! -- говорит папа.
     Очень  давно, еще до  моего  появления  на свет, кто-то сказал о  маме:
"Финансы  поют  романсы".  Мы  переезжали с  места  на место, и это  длинное
прозвище  загадочным образом следовало за нами.  Словно кто-то сообщал о нем
по радио или по телефону.
     -- Ты  понимаешь, -- объяснил мне отец, -- мама талантлива во всем,  за
что  бы она  ни бралась. Абсолютно во всем! Это  --  одаренная натура. Такие
натуры типичны для Руси...  Ну, вспомни хотя бы  Шаляпина или Бородина. Один
по воскресеньям  сочинял музыку, а другой  между делом  великолепно рисовал.
Для них это тоже было как бы самодеятельностью!
     Отец  говорит  тихо. Он считает себя не вправе повышать голос. От этого
слова его кажутся очень продуманными и  убедительными. Когда человек кричит,
я  всегда думаю, что голос неточно  передает его мысли и  чувства: наверное,
мешает волнение.
     О  маминых  талантах  отец  говорит  почти  шепотом,  будто  раскрывает
какую-то священную тайну.
     Мама  действительно, как я уже говорил, и своей бухгалтерией руководит,
и поет,  и  сочиняет стихи... Она умеет чинить телефон и дверной замок, если
они ломаются.
     Есть  у мамы  еще  одна  удивительная  особенность.  Она  помнит имена,
отчества и фамилии всех сослуживцев, с  которыми  когда-либо работала,  всех
наших дальних и  близких родственников. Она  помнит  все важные даты в жизни
этих людей: когда родились, когда поженились...  Эти даты записаны у  мамы в
особом блокноте, в который она почти никогда не заглядывает.
     -- Уникальная память! -- тихо восхищается папа.
     И всех этих людей мама  поздравляет с разными  торжествами. Перед Новым
годом,   к  примеру,   мама  до   глубокой  ночи   просиживает   над   горой
поздравительных  открыток. Ей отвечают. Правда, не все...  Но и тем, кто  не
отвечает, мама продолжает писать.
     -- Не подумай только, что это бухгалтерская дотошность, -- объяснил мне
отец. -- Они живут в ее сердце... А не просто в памяти. Понимаешь?
     У  папы  есть  другая особенность: он любит  восторгаться  людьми. А  в
некоторых просто влюбляется.
     На строительстве  металлургического  завода папа влюбился  в Лукьянова.
Это -- заместитель начальника стройки.
     -- Одаренная натура. Творческая личность! -- говорил отец.
     У отца тоже есть  прозвище: "Тайный  советник".  Его придумала  мама. И
только она его так называет.
     С отцом и правда часто советуются -- главным образом одаренные личности
и творческие натуры.
     Лукьянов же советовался то с отцом, то с мамой.
     -- Ты заметил:  он здоровается только с тем, кто ему на этот раз нужен?
-- спросила как-то у отца мама.
     Так  как  я  не  был  нужен  Лукьянову  никогда,  он со  мной вообще не
здоровался.
     -- Представь себе масштаб его забот! -- тихо воскликнул отец. -- Просто
нет времени на лишнее слово, на лишнюю фразу.
     -- Он хоть раз спросил, как ты себя чувствуешь? Лично моим здоровьем он
не интересовался ни разу.
     -- У него нет времени на этикет. Но  если бы мы заболели,  он бы помог.
Не сомневаюсь.
     --  А почему  он не  приходит  к  нам  в гости? -- спросил  я. Мне было
интересно посмотреть на Лукьянова.
     -- В наш век  телефон все чаще заменяет живое человеческое  общение, --
объяснила мне мама.
     -- В сутках всего двадцать четыре часа... И в этом Лукьянов не виноват,
-- возразил отец.
     -- Нет времени?  -- задумчиво произнесла  мама. -- Это правда... На нем
держится стройка!
     --  Ну,  почему же?  -- не согласился  отец.  --  У нас много одаренных
людей.  -- Он  назвал несколько  имен  и  фамилий. И,  обратившись  к  маме,
добавил. -- А ты сама?  Ни одно правительство не может обойтись без министра
финансов!
     Мама как будто не услышала последней фразы.
     -- Лукьянов -- голова! -- сказала она. -- На лету схватывает.
     --  При  этом  он советуется,  звонит... И  всегда  смотрит  вперед! --
согласился отец.
     Действительно, разговаривая по телефону  с Лукьяновым, папа и мама то и
дело повторяли.
     -- Вы правы: это -- пройденный этап. Надо смотреть в будущее!
     Лукьянов  даже  приснился мне  однажды с подзорной трубой  в  руках: он
разглядывал, что делается... там, впереди.
     Я не влюбляюсь в  людей так часто, как папа. Но одного человека я любил
уже больше трех лет. Это был дирижер нашего хора Виктор Макарович.
     Взрослые люди  утверждают, что трудно  объяснить, за  что именно любишь
человека. Но я бы, мне кажется, мог объяснить...
     Во-первых, он раньше всех заметил, что у меня открытое и приятное лицо.
Во-вторых, он умел показывать фокусы,  играть не только в чехарду, но вообще
во все игры. И обязательно побеждал!
     Директора Дома культуры, которого мы прозвали Дирдомом, он обыгрывал на
бильярде. Дирдом  очень нервничал и объяснял  свои поражения тем, что на нем
"вся культура".
     "Если бы Лукьянов проиграл Виктору Макаровичу,  -- подумал я, -- он бы,
наверное, сказал, что "на нем вся стройка". Неплохо устроились!."
     Я продул Виктору Макаровичу несколько партий в настольный теннис. После
чего мне  сообщили, что в обыкновенный теннис он играет гораздо лучше, чем в
настольный...
     Когда Виктор  Макарович  обыграл в шахматы  девочку  из младшей  группы
нашего хора, я услышал, как Маргарита Васильевна сказала:
     -- Ну, ей-то вы могли бы и проиграть!
     --  Зачем унижать ее? -- ответил Виктор Макарович.  И, испугавшись, что
Маргарита Васильевна обидится, стал объяснять. -- Вы  же сами  говорите, что
детей следует уважать... И нельзя обманывать!
     С маленькими участниками нашего  хора  он любил  играть в прятки. И они
никогда не могли его отыскать.
     -- У меня и фамилия-то для игр подходящая: Караваев! -- говорил  он. --
Каравай, каравай! Кого хочешь, выбирай.
     Только одну игру Виктор Макарович отверг прямо у меня на глазах.  Он не
захотел играть в поддавки.
     --  Это  какая-то  антиигра!  --  сказал  он.  --  Победа   состоит   в
поражении... Стремиться к тому, чтобы тебя уничтожили? Не понимаю.
     У  него  на  многое  были свои особые взгляды.  Вот, например,  ему  не
нравилось слово "конферансье". Слово "ведущий" казалось ему нескромным. И он
прозвал меня "объявлялой".
     "Объявляла" -- так меня все и звали.
     --  Ты как бы  разведчик, --  объяснил мне Виктор  Макарович. -- Первый
начинаешь  общение с залом. Твой  голос звучит еще до  того, как  я  взмахну
рукой, до того,  как  зазвучит музыка. Ты  должен зарядить людей  вниманием,
интересом. Это очень ответственно! Ты как бы наша обложка. А обложка в книге
-- не последнее дело. Можно даже сказать, первое: с нее все начинается. Надо
не просто произносить фамилии композиторов и названия песен, а голосом своим
выражать  отношение и  к сочинителю, и к его музыке...  А  чтобы иметь  свое
отношение, ты должен знать!
     В общем, я сидел на всех репетициях.
     Виктор Макарович  репетировал без  пиджака.  Он  то  и  дело  засовывал
рубашку в брюки, как тогда, после игры в чехарду.
     -- Вы -- хор! -- напоминал он ребятам -- А что является синонимом слова
"хор"? Кол-лек-тив! Я так считаю...  Маргарита  Васильевна, вы  согласны  со
мной?
     Она  никогда  не  отвечала на эти  его вопросы. Но он  упорно продолжал
задавать их.
     --  Никто не может жить  на сцене как бы сам  по себе.  И в то же время
каждый должен себя ощущать солистом. В том смысле, что  нельзя прятаться  за
спины впереди стоящих.  И за  их голоса! В смысле чувства ответственности...
каждый из вас солист! Вы согласны, Маргарита Васильевна?
     Она  склоняла  голову,  почти  что  укладывала ее на подставку для нот,
которую, как  я узнал, называют  "пюпитром", беззвучно  бродила  пальцами по
клавишам.  Одним словом, всем своим  видом показывала, что вопросы  его ни к
чему.
     Особенно он переживал, когда нужно было петь без сопровождения, то есть
без аккомпанемента  Маргариты  Васильевны.  Такое пение  называется красивым
иностранным словом "а капелла". Тут уж он десять раз извинялся:
     -- Простите,  пожалуйста,  Маргарита Васильевна...  Мы сейчас  споем "а
капелла". Чтобы вы отдохнули немного. Простите, пожалуйста...
     Мне  казалось,  что  он  побаивается  ее.  "Не может  же он ее до такой
степени уважать?! -- думал я.  -- Побаивается, наверное... Есть за что! Ведь
это она обнаружила, что у меня нет ни слуха, ни голоса. Ни чувства ритма!"
     Маргарита Васильевна называла нас по фамилиям. А Виктор Макарович -- по
именам, хотя это было рискованно: одних только  Сереж в хоре, было, пять или
шесть. Виктор Макарович поворачивал голову в сторону того, к кому обращался.
Но мне казалось, что и без этого один Сережа отличал бы  себя от другого:  к
каждому Виктор Макарович относился по-особому.
     Например,  в хоре было целых три Миши, но Машенькой он  называл  только
меня. Не  знаю почему... Может быть, потому, что только один я в хоре не пел
-- и он своей нежностью хотел как-то скрасить этот мой недостаток.
     И отчитывал он меня только наедине.
     -- Ты исходи не  из звучания фамилий, а из характера произведений. Ведь
если тебя послушать, получается, что самый прекрасный композитор на земле --
Орландо Лассо. Он сочинил очень  колоритную  песню "Эхо". Не спорю... Но  ты
объявляешь его  прямо-таки с упоением. А почему? Потому  что красиво звучит:
Ор-лан-до  Ла-с-со!  А  фамилию  "Бородин"  произносишь  так,  между прочим.
Почему? Может быть, потому, что у нас в хоре поет Люда Бородина? Стало быть,
никакой экзотики? Это,  если... не  заглядывать вглубь. Запомни:  имя творца
создают его произведения. Вы согласны, Маргарита Васильевна? Прости... Ее же
здесь  нет. Запомни... твои  интонации  должны  незаметно,  как бы исподволь
давать   характеристику   произведения.  Этаким  полунамеком...   Нельзя  же
абсолютно одинаково  объявлять фугу Баха,  и  прелюдию Генделя,  и  "Песнь о
лесах" Шостаковича,  и  "Мелодию" Рубинштейна. Но чтобы чувствовать, чем они
отличаются друг от друга, ты должен знать!
     И я продолжал сидеть на всех репетициях.
     Мама  считала, что  хоть я  и не пою, но присутствие на репетициях меня
"музыкально развивает". Она была права. Кроме "Орландо Лассо", "пюпитр" и "а
капелла",  я  узнал   много   других  очень  красивых  слов.  Ну,  например,
"сольфеджио". Оказалось, что это  название урока, на котором все ребята поют
но  нотам. Я даже подумал, что не мешало бы и школьные уроки называть такими
же прекрасными словами:  приятней было бы ходить в школу!  У нас в шкафу, на
самом почетном  месте, висит мамино  "концертное" платье. В нем мама выходит
на сцену, чтобы читать стихи или петь. Платье время от времени перешивается,
потому что оно должно, как говорит мама, "шагать в ногу с модой".
     Теперь рядом с концертным платьем, как бы рука  об руку с ним, в  шкафу
висела и моя концертная форма: синие  брюки и голубая куртка с золотой лирой
на боковом кармане.
     Вообще все в моей жизни стало более праздничным!
     Соседи,  встречая  меня,  спрашивали,  когда  будет следующий  концерт.
Наиболее  интеллигентные учителя, вызывая  к  доске, узнавали, не устал ли я
накануне от репетиции. Если я не знал урока, то говорил, что устал.  И  меня
отпускали  на  место...  А после выступлений нашего хора по телевидению  мне
просто  не  давали  прохода.  Самые красивые  девочки  в школе, увидев меня,
начинали ни с того ни с сего хохотать. Это было приятно.
     Все  три  с  лишним  года  меня  сопровождали аплодисменты  и ослепляли
прожектора!  И  хотя   Виктор   Макарович   предупреждал:  "Это   аплодируют
Шостаковичу и лишь на пять процентов нам с вами!", мне вполне хватало и этих
пяти процентов.
     Виктор  Макарович  просил,  чтобы я,  "не  поднимая  голос до  люстры",
висевшей под потолком, называл его со сцены  просто дирижером  -- без  слова
"главный": тогда они с Маргаритой Васильевной оказались бы "рядом". С этим я
не  мог  согласиться. Но  и  просьбу  его  надо  было выполнить...  хотя  бы
частично. Я  объявлял, что выступает  хор  "под управлением  Караваева". Мне
хотелось быть под его управлением.
     После репетиций и после концертов я  все  время  вертелся неподалеку от
Виктора Макаровича, чтобы он заметил меня и спросил.
     -- Что, Мишенька, пойдем домой вместе?
     Его никто не провожал в Дом культуры и никто не встречал. Он  жил один.
На той же улице, что и мы.
     Я думаю, у него  просто  не хватило времени  завести свою семью и своих
детей,  потому  что  утром он  репетировал  с младшей группой хора,  днем со
средней,  а  вечером -- со  старшей.  Или  наоборот... Так было  всю  жизнь.
Значит, из-за нас, из-за наших песен он жил на свете один.
     По  Малому  залу Виктор Макарович носился бодро и молодо. Когда  же  мы
возвращались  домой, он  слегка прихрамывал, часто  останавливался и  просил
меня не торопиться.
     А  говорил  он все время  о будущих  программах и о том, что  Маргарита
Васильевна всех нас очень  любит, но  из педагогических целей не хочет этого
проявлять. И о  том,  что  я, выходя  на сцену, не должен делать вид,  будто
преподношу залу какой-то подарок. Это уж по ходу концерта должно выясниться:
преподнесли мы подарок или нет. Он тоже, как и Лукьянов, все  время  смотрел
вперед... В последнее время там, впереди, замаячили два отчетных концерта --
один для юных граждан нашего города, а другой для взрослых.
     Думая  об этих концертах, Виктор Макарович так волновался, что  даже на
улице заправлял рубашку в штаны.

3

     Мама и папа  не  признают политики  невмешательства. Поэтому, если мама
задерживается на работе, папа сходит с ума:
     -- Наверно, она опять вступила в борьбу с хулиганами!
     Стараясь успокоить отца,  я вспоминаю, что у  мамы  в этот день занятия
литературного   кружка,  которых  на   самом-то  деле   нет.  А  если   отец
задерживается, мама восклицает:
     -- Опять помогает какому-нибудь новоявленному Эдисону!
     Когда папа наконец возвращается домой, мама говорит примерно так:
     -- Нельзя столько времени уделять чужим дарованиям. Собственное увянет!
     -- Не может увянуть то, чего нет, -- отвечает отец.
     --  Помогать  другим -- это тоже  талант!  --  возражает мама. -- Но не
самый рентабельный для семьи.
     Мама часто употребляет привычные для нее бухгалтерские словечки.
     --  А сама-то  ты разве не  вмешиваешься, когда нужна помощь?  Причем в
гораздо  более  рискованных  ситуациях. Хотя ты,  женщина,  могла бы  пройти
мимо...
     -- Чему ты учишь меня?! -- возмущается мама.
     Они  часто  уговаривают друг  друга "не вмешиваться".  Во  время  таких
разговоров то и дело звучат фразы: "А ты  сам? А  ты сама?! Ты  бы не уважал
меня, если бы... Ты бы не уважала меня..."
     И оба продолжают бороться с "политикой невмешательства".
     Иногда  по вечерам  у нас во дворе раздавались звуки музыки. Это  играл
Володька  по прозвищу Мандолина. Он  жил в соседнем  подъезде.  Отец  и мама
сразу же оказывались у  окна: она -- потому что  обожала самодеятельность, а
он -- потому что не мог пройти мимо чужих дарований.
     -- Будущий виртуоз! -- сказала однажды мама.
     -- Почему будущий? -- возразил отец.
     Но многие жильцы  встречали Володькину  игру  без восхищения.  Особенно
потому, что вокруг Мандолины всегда собиралась толпа.
     -- Концентрируется шпана! -- услышали мы с папой.
     -- Почему, если много  ребят  собирается в школе, то это --  класс  или
отряд, а если во дворе, то это шпана? -- спросил папа. И  пожал плечами:  --
До чего изменяет память! Детство свое и то забывают.
     Сосед, который сказал о шпане,  очень  любил  обращаться  за  помощью к
газетам и журналам.
     -- Всюду пишут о праве человека на тишину!
     -- Ну, если для вас музыка и шум -- это одно и то же.
     -- Он уже мать свою уложил в больницу, этот ваш музыкант!
     -- Как он мог уложить?
     -- Вы сначала узнайте,  а  потом уже  заступайтесь!  Кивнув  в  сторону
Мандолины, отец сказал мне:
     --  Надо бы переместить его на другую сценическую  площадку! Но при чем
тут больница? Не понимаю.
     Через несколько дней я  опять  возвращался  из  Дома культуры вместе  с
Виктором Макаровичем. И рассказал ему про Мандолину.
     -- По мнению  папы, гибнет талант, -- сказал я. Виктор Макарович ничего
не откладывал в долгий ящик.
     -- Надо послушать. Приведи его завтра. Если это хорошо, определим его в
струнный оркестр.
     -- Он не пойдет... Я уже предлагал.
     -- Отказался? Почему?!
     -- Не знаю... Он вообще парень неразговорчивый.
     -- Неразговорчивый? Это прекрасное качество. А где он живет?
     -- Рядом с нами. В соседнем подъезде.
     -- Ну, если Магомет не идет к горе...
     Мандолины не  было дома. Но если бы  даже он  был,  все равно  в первый
момент его бы никто  не заметил.  Потому что  в коридоре разыгралась  сцена,
которую невозможно было предвидеть.
     Абсолютно лысый  человек, у  которого  из-за  отсутствия волос щеки,  и
подбородок, и лоб,  и  затылок -- все сливалось во что-то одинаково круглое,
голое и доброе, открыв нам дверь, нервно поправил очки и воскликнул:
     -- Виктор Макарович?!
     А Виктор Макарович поспешно заправил рубашку в штаны и воскликнул:
     -- Неужели... Димуля?!
     Войдя в  комнату, Димуля  сразу  стал что-то смахивать со стола, что-то
накрывать, что-то прятать...  Но Виктор Макарович не  обращал  на беспорядок
никакого внимания.
     Он подбежал  к стене и  впился глазами в фотографию, которая висела  на
ней.
     -- Это  я!  --  сказал  Виктор  Макарович. И указал  пальцем на  спину,
изображенную на переднем плане.
     В углу фотографии стояла дата...  И хоть прошло, как я быстро высчитал,
тридцать  лет,  спина  у  Виктора  Макаровича была такая  же, как и  теперь:
подвижная,  вся устремленная вперед, навстречу хору, который  на  фотографии
пел.
     -- А это -- Дима и Римма! -- сказал Виктор Макарович. И ткнул пальцем в
солистов, стоявших с раскрытыми ртами впереди хора.
     В одном из них я сразу  узнал Димулю.  Черный  вихор  не делал его лицо
менее беззащитным и добрым.
     -- Дима  и Римма...  Римма  и  Дима!  --  мечтательно  произнес  Виктор
Макарович. -- Имена рифмовались... И пели дуэтом!
     -- Она в больнице,  -- растерянно и грустно сказал Димуля. -- Вот у нас
с Володькой тут и творится...
     Он продолжал что-то запихивать в ящик, что-то прятать под скатерть.
     Виктор Макарович резко повернулся и уставился на Димулю: