делю  назад  ушивала... Но  надо  еще  ушить: опять  похудела.  Со
здоровьем, стало быть, так себе.  Мне предстоит неприятная операция. Вернусь
ли я сюда из  больницы и  буду ли по  вечерам дышать свежим воздухом --  сие
неизвестно. Поэтому ты торопись -- приступай к своему делу.
     -- Операция?
     -- Я слушаю... Приступай.
     Ожидая ответа у  доски,  учителя  часто  отводят  глаза  в  сторону или
опускают их в классный журнал, чтоб не вводить в смущение ученика. Екатерина
Ильинична с той же целью обратилась к старинному зеркалу.
     -- Я был у Таниной  мамы. У Надежды Емельяновны... Екатерина  Ильинична
резко оторвалась от зеркала:
     -- Сам зашел или она позвала?
     -- Заболела воспалением легких. Я ей лекарства принес.
     -- Тоже Горнист? -- Она посмотрела на меня с уважением. -- Это прозвище
может стать в вашей семье потомственным!
     Екатерина Ильинична оставила платье в покое и махнула рукой:
     -- Чего о себе  беспокоиться? Стыдно мне беспокоиться: я Таню в  четыре
раза пережила. В четыре!... Как выглядит Надежда Емельяновна?
     -- Мама жалуется, что она лечиться не хочет. Лекарства не принимает.
     -- Можно понять... -- Екатерина Ильинична  спохватилась: -- Этого ты не
слышал? Договорились?
     -- Не слышал.
     -- Я бывала  у  нее. Очень давно... Не находила слов утешения. Начинала
рассказывать,   какая   Таня  была   замечательная  --  и   только   сильней
растравляла... Последний  раз,  помню, поздоровалась  и  попрощалась,  а все
остальное время молчала. Потом она надолго уехала куда-то к сестре.  Значит,
вернулась?
     -- Она мне три письма дала. Вот они... Просила узнать, где эти ребята и
почему не заходят. Обещали ради Тани жизнью пожертвовать!
     Я  протянул Екатерине Ильиничне поблекшие,  морщинистые  конверты.  Она
надела очки, стала осторожно вынимать письма и одно за другим читать. "Тебе,
что ли, писали!" -- сказала мне мама. А она читала так долго, что я спросил:
     -- Буквы стерлись?
     -- Ничего не стерлось. Буквы все те же... Те  же! Ты понимаешь? Те  же,
которыми  они писали контрольные за  партой и  на доске  мелом. Не  заходят,
говоришь? Как же они могут зайти, если обещали жизнью пожертвовать?
     -- Они все... погибли? -- недоверчиво спросил я. -- Все трое?
     -- Не трое! Их миллионы погибли... А буквы все те же! -- Она помолчала.
-- "С. Н.".  Это  Сережа Нефедов. Он!  Не сомневаюсь...  Художественная была
натура!  Цветы  на подоконниках  разводил.  Бывало,  после  уроков по  шесть
портфелей  тащил:  освобождал  девчонок  от  физических напряжений. Он  им и
каблуки приколачивал, если отрывались во время танцев. И только один человек
в классе  называл его  за это "бабьим угодником". Только один...  А как  эти
мальчики танцевали! Целомудренно,  чисто...  Моя педагогическая бдительность
от  бездействия притуплялась.  Сережа  Нефедов...  Он и рисовал  хорошо!  --
Екатерина  Ильинична  что-то  вспомнила.   И,  утратив  вдруг   статность  и
властность,  заспешила, засуетилась.  -- Ну,  да... У меня  есть его картина
"Неизвестная с портфелем". Таню изобразил...  Он и  чувства свои изобразил в
письме живописно! А вот картина. Посмотри. Узнаешь?
     -- В жизни она лучше была, по-моему.
     -- В жизни  была лучше, -- согласилась Екатерина Ильинична.  --  Лучше,
чем все  они были  в  жизни, вообще быть невозможно! -- Внезапно и голос  ее
потерял свою  "стать". Он начал спотыкаться,  падать, вновь подниматься. Она
возражала кому-то...  кого не  любила: -- Идеальных  не существует? Они были
идеальными...  Были. Все трое! "Мало прожили, потому  и были! -- скажете вы.
-- Не успели еще увернуться  от идеалов!" А я знаю, что  они, сколько  бы ни
прожили,  не  уворачивались.  Знаю... И  никто  меня  не  собьет!  -- На  ее
серовато-увядшие  щеки пробился  румянец.  Письма  в руках  дрожали, как  от
озноба. -- "В. Б.". Это Володя Бугров... У меня сохранилась его тетрадка. Он
решал в ней задачки, которых я лично решить не могла. -- Екатерина Ильинична
стала  обеими  руками  перебирать  бумаги в ящиках письменного стола.  Нашла
тетрадку.  И положила  рядом с картиной.  --  Только  один человек  в классе
называл его "телеграфным столбом": дескать, прямолинеен. А в чем заключалась
эта  прямолинейность? Говорил правду... Считал, что, если производственные и
спортивные нормы  надо  выполнять,  то  уж человеческие  тем более! Всегда в
очередь становился, никого не  расталкивал, а оказывался все  равно впереди.
Академиком был бы... Сколько будущих академиков не дожили даже до института!
     Она вновь начала спорить с кем-то отсутствующим:
     --  Прямолинеен?... На  контрольных во  все  концы класса  спасательные
круги раскидывал. Я старалась не замечать: зачем  мешать спасению утопающих?
-- Она обратилась ко мне: -- Этого ты не слышал. Договорились?
     -- Не слышал
     -- Нет идеальных?  А мои мальчики?  А мои ребята? -- Вот написано: "С".
Это  Саша  Лепешкин.  Стеснялся  своей  фамилии:  одной   буквой  отметился.
Маленьких обожал! И этого тоже стеснялся: украдкой за школой первоклассников
на санках катал. Мама его уборщицей в школе работала. Так он, бывало, за нее
после уроков полы мыл. Этого не стеснялся! Девочки идут... сама Таня идет, а
он моет, трет. Ведра таскает...  Жили они  скромно -- и дома у них  было все
самодельное:  приемник,  шкафы,  табуретки. Ему-то  Андрюша свою  куртку  со
свитером и  давал.  Нет идеальных?  А Саша  Лепешкин! Только один  человек в
классе назвал его "поломойкой". Только один...
     -- Кто это, Екатерина Ильинична?
     -- Тот,  которого Андрюша отхлестал по щекам. Ладно уж... Поскольку мне
предстоит операция с неизвестным исходом, я расскажу тебе. Ты в конце концов
должен знать. Тем более что этот самый "один в классе" живет с тобой рядом
     -- Гнедков? -- тихо угадал я.
     -- Трагический парадокс заключается в том, что и те  трое тоже жили  на
разных этажах твоего  дома.  И все  трое  погибли, а  он... Встречала его на
улице. Кидался с риском для жизни  через дорогу, заглядывал в глаза:  Валька
его учился у меня в классе. Вот уже года три не кидается и не заглядывает: я
ведь на пенсии.
     --  А  за  что Андрюша  его... по щекам? За "бабьего угодника"  или  за
"поломойку"?
     --  За  это Андрюша  делал ему внушения.  Мягко  предупреждал.  Гнедков
клялся,  что  больше  не  повторит,  залезал  своими  словами  в  доверчивую
Андрюшину душу:  "Ты мне веришь?" Андрюша, как ты  знаешь, не любил говорить
"нет". И отвечал: "Ну, ладно, последний раз!"
     -- А потом все-таки бил по щекам?
     -- В тот день Гнедкова не бить, а убить можно было.
     -- За что?...
     -- За то, что Таня погибла.
     Екатерина Ильинична властным движением усадила меня на диван.
     -- Говорят: "В ногах правды нет". Еще одна странная поговорка. Разве не
ноги нас по земле носят? Но ты все-таки посиди...
     Она боялась, чтобы, услышав ее рассказ, я не зашатался, не рухнул.
     -- Тебе мама про это не говорила? Я покачал головой.
     --  Оберегает тебя.  И  я  вначале  хотела.  Потому  что  ты живешь  по
соседству с Гнедковым. А  теперь я  как раз поэтому и расскажу! Оберегать --
значит готовить к  неожиданностям  и возможным конфликтам,  а  не держать  в
неведенье. Ты согласен? Я слушаю...
     -- Конечно! Безусловно... А как же!
     -- Первый раз фашистские самолеты прорвались к городу через месяц после
начала войны... Мои  ребята, жившие в  вашем доме, составили график:  кому и
когда  дежурить на  крыше.  Разделили  ее  на  квадраты:  дом-то  длиннющий!
Однажды,  когда  была  объявлена тревога, Таня увидела из окна,  что Гнедков
идет не на пост,  а  хочет прошмыгнуть  вниз,  в бомбоубежище. Она окликнула
его: уже звякали зажигалки.  Он объяснил,  что  в дождь дежурить  не  может:
рискует свалиться с  крыши. А ведь тоже клялся в любви! Трусы  могут любить,
как ты думаешь?
     -- Не могут!
     -- Могут, Петя...  Но прежде всего себя! И вообще... страх умерщвляет в
них любые другие чувства. Гнедков и спрятался в бомбоубежище. Фронт на крыше
был открыт врагу. Я не высокопарно изъясняюсь: это было именно так. Тогда на
покинутый пост встала Танюша. На ее "квадрате" находился чердак. Она скинула
с крыши все зажигалки. Одну даже  вытащила с  чердака...  вместе с  горевшим
бельем. В те времена на чердаках сушили белье... Два ближних дома сгорели. А
ваш был  спасен! Но  взрывная волна от фугаски, упавшей неподалеку, сбросила
Таню вниз.
     -- И тогда наш Андрюша...
     -- Беспощадно отхлестал труса. Гнедков и тут  захлебывался  от  страха:
"Прости, Андрей! Прости!..." Но тот отвечал. "Нет!" Ненавидеть необходимо...
Иначе мы, выражаясь привычным для меня математическим языком,  поставим знак
равенства  между добротою  и беспринципностью. "Скажи, кто  твой друг,  и  я
скажу кто ты..." Вот это  точная поговорка. Но столь же верно прозвучало бы:
"Скажи,  кто  твой  враг..."  Заговорилась  я  что-то?  --   Она  помолчала,
передохнула. -- После Таниной  гибели все мои мальчики написали заявления  в
военкомат. Кроме Гнедкова: сказал, что зрение не позволило. Хотя выгоду свою
разглядит  за сто километров! Да  и вообще... с таким зрением,  как  у него,
многие воевали. Вот и вся история.
     -- Спасибо, Екатерина Ильинична.
     -- За что?
     Я хотел сказать: "За доверие!", но удержался.
     -- Во дворе рассказывать про это не надо, -- предупредила она. -- Ни за
какой давностью  срока  предательство прощено быть  не может. Но  у Гнедкова
есть жена, сын...
     -- Такой же, как он! -- выпалил я.
     --  Согласна:  он  принял  в  наследство  кое-что,  чего лучше  было не
принимать. Но мать его, говорят, милая женщина. Я всегда против нападения на
семью:  при  этом  страдают  невинные. Да  и  Надежда  Емельяновна не  знает
подробностей.
     -- И верит Гнедкову! -- вновь выпалил я. -- Ему ведь известно было, что
эти трое, которые обещали жизнью пожертвовать... ею пожертвовали?
     -- Известно. А что?
     -- А то, что  он упрекал их: дескать,  не заходят,  Танину мать забыли.
Погибших упрекал!  Представляете? --  Я взмахнул своими ручищами.  -- Еще бы
надавать ему по щекам!
     --  Воздержись! Сосредоточься лучше  на болезни  Надежды Емельяновны...
Поскольку --  Горнист! Кстати, передай, как говорится, в дар от меня картину
"Неизвестная с  портфелем".  И  тетрадку  Володи  Бугрова.  Тут  на  обложке
написано.  "Татьяна, милая  Татьяна!" Сам он стихов не писал, но  за помощью
обратился  к великому. "Телеграфный  столб"?  Запомни, Петя:  болото  всегда
ненавидит гору. И чем выше гора, тем больше это раздражает болото.


     У  нас  во дворе, как  на стадионе,  буквально ни  на  день не  утихали
спортивные  страсти. Валька  Гнедков  обожал  быть  судьей. И  так  как  все
остальные мечтали гонять мяч или шайбу, свисток охотно уступали ему.  К тому
же  Валька  обладал  "сверхчасами"  --  с барометром  и  секундомером, а  за
волейбольными  состязаниями  наблюдал   сквозь   перламутровый   театральный
бинокль. Это производило впечатление на игроков и болельщиков.
     Судействуя, Валька  испытывал наслаждение:  ему  подчинялись! С  особым
удовольствием он назначал штрафные удары; одних наказывал, других поощрял.
     Когда я с картиной  и тетрадкой вошел во двор, Валька остывал от только
что  утихшей волейбольной схватки.  Вспотевшие игроки разошлись по домам,  и
Валька, как хозяин,  один расхаживал  по  площадке. Преисполненный  ощущения
власти, он направил на меня свой бинокль.
     -- Какой ты маленький! -- с радостью констатировал Валька.
     -- Переверни бинокль -- и буду большим.
     Но он переворачивать не спешил. Бинокль  исказил  Валькино зрение:  ему
показалось, что я где-то вдали... И он отважился провозгласить:
     --  Носильщик? Доставщик на  дом? Опять  что-то  кому-то  тащишь?  Бюро
услуг!
     Слово "добрых" он проглотил.
     "Бабий  угодник", "поломойка"!... -- мысленно вскипел  я. -- Теперь вот
"носильщик"... Сколько же можно?"
     -- Между прочим, я  выяснил:  Таня  Ткачук погибла на  войне,  Гнедков.
Запомни: на войне!
     Я хотел, чтобы  Валька возразил мне. Но он  этого не почувствовал  -- и
пошел навстречу моему желанию:
     -- Да что ты! Она просто с крыши свалилась.
     -- Тебе папочка так объяснил?
     -- Он-то уж лучше знает!
     -- Он врет. Ему выгодно так объяснить!
     Валька перестал быть судьей: он понял, что я не буду ему подчиняться.
     --  Твой  папочка  врет, --  повторил  я.  И,  забыв  о  предупреждении
Екатерины Ильиничны, четко добавил: -- Он предал  в ту ночь  наш  дом. А она
спасла!
     Валька стал упрямо переминаться с ноги на ногу, словно пританцовывать:
     -- Она свалилась. Дождь был... Она и свалилась!
     Я  не  торопясь  положил  на скамью  картину  и тетрадь. И по  привычке
отправил руки за спину.
     -- Ну-ка, еще скажи!
     Он  продолжал  по  инерции  переминаться.  Но  для  меня и  этого  было
достаточно. Бинокль полетел в сторону...
     -- Защищайся! -- предложил я Гнедкову.
     Но он  умел  только  обвинять  и  судить.  Мои  несуразно  длинные руки
вырвались из-за спины, как из укрытия.
     --  Вот тебе за отца-труса!  А вот  тебе...  за  тебя  самого! Вот! Вот
еще...
     -- Прости, Петя! Я не думал.  Я не хотел... Прости, -- бормотал Валька,
подобно тому, как когда-то вымаливал пощаду у Андрюши его отец.
     -- Нет! Нет! И нет!... -- ошалело выкрикивал я.
     Потом отряхнул руки, взял со  скамьи картину,  тетрадь  и  направился к
своему подъезду. Бинокль валялся в траве.


     Через полчаса истеричный, непрерывный звонок ворвался в нашу  квартиру.
Мы с мамой одновременно бросились к двери.
     На пороге стоял Гнедков-старший. Он стирал пальцами испарину с покатого
лба.  Даже  стекла  очков   пыльного  цвета  не  могли   спрятать  панически
остановившегося взгляда.
     --  Нина  Васильевна... Вы  дома?  Это спасение! Я думал,  не дотащусь.
Дикий спазм... Сердце остановилось!
     -- В  этом случае,  я полагаю, вы  бы  действительно не  дотащились, --
сказала мама
     Гнедков, еле ступая, страшась каждого своего шага, доплелся до комнаты
     -- Я очень  надеюсь,  что вы сделаете укол.  Сосудорасширяющий... Хотел
вызвать "неотложку". Но вспомнил, что прямо над нами -- бюро добрых услуг.
     -- Это случилось внезапно? -- сухо осведомилась мама
     -- Валя вернулся  со двора избитый... --  Не желая  ссориться с  членом
маминой  семьи,  он проговорил в мою сторону: --  Я к  тебе,  Петя, не  имею
претензий.  Кто-то ввел  тебя  в  заблуждение. Но когда  родной  сын требует
оправданий...
     В тот день, значит, Валька и дома продолжал быть судьей.
     -- Поймите: когда родной сын требует  от отца оправданий  и объяснений,
сердце не выдерживает! -- страдальчески воскликнул Гнедков -- Дикий спазм...
Такого  еще  не  бывало Нина  Васильевна,  я  надеюсь,  вы-то как  врач  мне
сочувствуете?
     --  Как врач...  да. --  Мама  взяла  шприц, который  всегда  был у нее
наготове  в  металлической  коробке.  -- Наконец  мне  удастся вас  уколоть!
Ложитесь на тахту. Спустите штаны... Петя, выйди на кухню.


     Надежда  Емельяновна уже  передвигалась по квартире  присаживаясь то на
стул, то на диван. Картину кисти Сережи Нефедова она не выпускала из рук.
     -- Как  же  я сама-то не догадалась? Танюша рассказывала  о нем. Низкий
поклон его памяти.  Он почувствовал... уловил главное в моей дочери: доброту
и отчаянность. Я звала ее декабристкой. И боялась тех ее достоинств, которые
другие   очень  ценили.  Доброта   иногда  делает  человека  беззащитным,  а
отчаянность  -- безрассудным. Я боялась и  того и другого. Но не уследила...
Не уследила  в тот вечер.  Мне бы самой на крышу подняться!  И все  было  бы
естественно... хорошо. -- Она  опустилась  на  диван.  -- Ты заходи ко  мне,
Петя. Когда из школы возвращаешься. Или во двор бежишь. Это же по дороге...
     -- Обязательно! Только вы маму слушайтесь.
     -- Если ты будешь заходить, я буду слушаться. Тогда поживу еще...
     -- Очень прошу вас!
     --  А  "В.  Б."  --  это  Володя  Бугров.  Конечно...  Как  сама-то  не
догадалась?  Танюша  восхищалась им: "Будущий Лобачевский!"  Будущий...  Ах,
если б то, что обещает нам  это слово, всегда сбывалось!  У  Володи в письме
есть такая строчка... вот  она:  "Хоть математика --  не гуманитарная наука,
прояви  к ней  гуманность!"  Это он  имел в виду себя самого.  Как же  я?...
"Танюша, милая Танюша!"
     Она  немного переиначила Пушкина,  потому что обращалась к  собственной
дочери.
     -- И  за тетрадку  спасибо!  --  Надежда Емельяновна продолжала стыдить
себя: -- Всегда была задним умом крепка. Теперь-то мне ясно, что "С." -- это
Саша  Лепешкин.  Танюша говорила о  нем:  "Добрейший из  добрых!  Возится  с
первоклассниками, как нянька". -- Она подошла к окну. -- Я их в гости ждала.
И вроде стыдила: "Обещали жизнью пожертвовать, а адрес забыли". Прости меня,
господи!
     Надежда Емельяновна спрятала письма и тетрадь  в шкаф,  закрыла  его на
ключ. А картину поставила на квадратный столик перед кроватью.
     -- Еще погиб Дима Савельев с пятого этажа. Верней, пропал без вести, --
сообщила она.
     -- Теперь уже не найдется... наверное.
     -- Мать  ждет его. Раз  извещенья о смерти не было... И Боря Лунько  из
второго подъезда. Отдал жизнь на "Дороге жизни" под  Ленинградом. Его матери
уже нет. Я про всех знаю, кто погиб в нашем доме. Дима и Боря тоже с Танюшей
учились.
     -- У Екатерины Ильиничны?
     -- В их школе перед войной один десятый класс был... Не забудешь ко мне
заходить?
     -- Что вы, Надежда Емельяновна!
     -- Я тогда еще поживу...
     Она распрямилась и, как бы проверяя, сможет ли выполнить свое обещание,
нарочито твердой походкой прошла до окна и вернулась к дивану.
     --  Я часто вспоминаю, Петя, про наших  мальчишек. И вот что думаю... О
тех,  которые  трудились  на  заводах,  в  разных  учреждениях,  золотом  на
мраморных  досках написано: "Здесь  работали...  Вечная  слава!"  И  правда,
выходит, никто не забыт и  ничто не забыто. А мальчики нашего дома нигде еще
работали. Не  успели они... И о них не написано. Может, где-нибудь на полях,
на дорогах...  А  в  городе, где они жили,  нет ничего. Конечно, в  школе бы
написали, да ведь школу снесли: старая была.
     -- Снесли, -- подтвердил я. -- Что же делать?
     -- Не знаю, --  сказала  она. -- Но  они ведь  не виноваты, что еще  не
работали? Они много чего не успели.
     И тут я вскочил со стула от неожиданной мысли.
     --  Надежда  Емельяновна... Послушайте! А  если  сделать  доску,  пусть
деревянную  или  еще из чего-нибудь...  и  установить  ее  в  нашем  доме? В
подъезде, возле лифта. Если сделать так, а?
     -- Как... ты говоришь?
     --  Если доску установить? -- Я начал размахивать своими ручищами. -- И
плюс к тому еще летопись написать: "Герои, жившие в нашем доме"!
     -- Так делают... где-нибудь? -- спросила она.
     -- Я точно не знаю... Но ведь и в учреждениях раньше мраморных досок не
было. А  теперь есть!  Все  с чего-нибудь начинается... Вы подумайте: матери
будут каждый день видеть, что их сыновья не забыты. И отцы будут видеть... и
братья, и сестры.
     Мысль, как  бы мимоходом пришедшая в голову, становилась в  моих глазах
все более значительной и реальной.
     --  Вы подумайте: если  даже  сын  или брат нигде еще не работал... ну,
прямо из десятого на войну ушел, все равно о нем будет написано!
     -- А о дочери? -- спросила она.
     На следующий день я изложил свой план Екатерине Ильиничне.
     -- Если  ты это  сделаешь,  я  лягу в  больницу со  спокойной душой, --
сказала она.
     -- Сделаю! Я уже и доску нашел. Мне ее оставил отец.
     -- Что значит... оставил?
     -- Он в последние годы места себе не находил. "Пользы от меня никакой!"
-- говорил маме. И она его нагружала заданиями. Которые были по силам... Вот
заставила доску  выстругать.  "Сама не знаю, зачем