кой: наверно,  это был один из
самых  важных  дней  в  ее жизни.  Заметив, что  Зина ее  не узнает,  Ксения
Павловна спохватилась:
     -- Николай  будет  очень расстроен.  Поверьте,  он не  хотел,  чтобы  я
расставалась с театром. Но он не мог переступить через правила...
     -- По-моему, есть правила поведения, а  есть правила жизни. Это не одно
и то  же. (Ксения Павловна взглянула на нее  устало  и вопросительно.)  Если
главный режиссер не разрешает жене  исполнять главные  роли в  своем  театре
только потому, что она жена, он верен правилам поведения. А если он при этом
лишает ее  мечты и призвания,  то нарушает  правила жизни.  Которые,  на мой
взгляд, гораздо важнее.
     "Надо  было бы сегодня ее пожалеть, --  подумала Зина. -- Но  в  другой
день я этого так четко не выскажу, а она не воспримет".
     -- Знаете, какое правило жизни я считаю сейчас самым главным?
     -- Какое?
     -- Человек должен быть  на  своем месте!  Если это  правило нарушается,
приходит  несчастье.  И  еще...  Человек, который не  на своем месте, всегда
старается казаться не таким,  каков он  есть на  самом деле! Он играет чужую
роль... Ксения Павловна не поняла или сделала вид, что не поняла Зину.
     -- Николай будет очень расстроен, -- повторила она.
     А Зине почему-то казалось,  что  Патов  будет  ликовать,  узнав  об  их
неудаче.
     -- Вы не верите, что он расстроится? -- спросила Ксения Павловна.
     -- Давайте я налью горячего  чая, -- сказала Зина. И про себя подумала:
"А я научилась умалчивать. Взрослею! Взрослею!..."
     Зина и Лера спешили на репетицию.
     -- Он сказал маме...  еще там, в драмтеатре: "Простите, пожалуйста, что
так  получилось!"  А  он-то  при  чем?  Это  ему  надо  сказать:  "Простите,
пожалуйста..." И бок у него разболелся.
     -- Я вчера  вечером спустилась в  общежитие,  --  сказала  Зина.  -- Но
Андрей уже спал. По крайней мере, у него в комнате не было света.
     -- Что же ты?... Надо было постучаться... Разбудить его! Сказать, чтобы
не  волновался.  Что он ни  в чем не  виноват. Абсолютно ни в чем!  --  Лера
взглянула на  часы. -- Уже половина  одиннадцатого!  Неужели  ему до сих пор
никто этого не сказал?
     -- Сейчас скажем, -- успокоила ее Зина. -- Через пять минут!
     -- А я-то хороша! -- продолжала Лера. -- Не решилась зайти в общежитие,
в его комнату... Потому что это, как говорит  папа, "не  положено". Разве не
все  равно,  что  подумала  бы  по  этому  поводу  Галя Бойкова? Весь  вечер
принимала  участие в  выяснении семейных историй, которые  и  так совершенно
ясны.
     -- Утром я забегала, а  он  уже  ушел в театр,  --  сказала  Зина.  Они
подошли к зданию  театра, завернули за угол, где был  служебный подъезд... И
увидели карету "скорой помощи". Лера остановилась.
     -- Это за ним... -- сказала она.
     -- За кем? -- машинально спросила Зина, хотя поняла, о ком идет речь.
     Они обе рванулись к театру.
     Но  в  этот  момент  дверь  распахнулась и  на  улицу  высыпали актеры,
растерянные,  без пальто  и  без шапок.  Показался  санитар в белом  халате,
надетом поверх пальто. Санитар держал за передние ручки носилки,  на которых
лежал  Андрей.  Он  пытался  улыбаться, но  это у него не получалось.  Сзади
носилки держал другой санитар. А сбоку за них цеплялся Иван Максимович... Он
застрял в дверях и с трудом протолкнулся. -- Андрюша, -- сказала Лера. -- Ты
видишь? Я тут...
     -- Мы здесь! -- подтвердила Зина. Он преодолел боль и улыбнулся.
     -- Все к лучшему,  --  сказал он. -- Человек должен  немного полежать и
подумать. И от проклятого аппендицита надо же когда-нибудь избавляться! А вы
тем временем репетируйте...
     Носилки вкатили в машину.
     -- Я с ним, -- сказала Лера. -- Я врач...
     -- Но там же нет места, -- возразил шофер, закрывавший заднюю дверцу.
     -- Я с ним! -- повторила Лера.
     Шофер взглянул на нее и махнул рукой.
     Возле машины тяжеловесно  суетился Костя Чичкун. Казалось, он собирался
поднять "скорую помощь" на руки и унести ее вместе с Андреем.
     Щеголеватая  белая  машина  с   красными  крестами  на  боках  негромко
зарокотала и тронулась.
     -- Как же теперь... без него? -- спросила молоденькая артистка.
     -- Сейчас ему сделают  операцию, --  сказал Иван Максимович. -- Вечером
мы поедем к нему...
     -- Я поеду сейчас! -- возразила Зина.
     -- Мне кажется,  что  он уже давно-давно  в нашем театре... --  сказала
Валентина Степановна,  которая  тоже стояла  на улице без  пальто  и  только
прикрывалась платком.


     ...  За белой стойкой сидела пожилая женщина в очках, в  белом халате и
белой шапочке, которая своей юной  кокетливостью диссонировала со спокойным,
отрешенным выражением лица дежурной. Женщина вязала и была  глубоко, всецело
поглощена этим занятием.
     Порой губы ее начинали шевелиться.
     "Будто учит роль", -- подумала  Зина, которая часто на улице вот так же
шептала, вызывая удивление и легкий испуг у прохожих.
     Дежурная считала петли.
     Время от времени звонил телефон. Она, ничуть не меняясь в лице, снимала
трубку, заглядывала  в  список и  отвечала: "Состояние удовлетворительное...
Состояние тяжелое". Сообщала температуру. Казалось, она в эти мгновения была
далека от мысли, что на другом конце провода ее ответа ждут с замиранием.
     "Привыкла..." -- подумала Зина.
     Ударение дежурная  делала  только  на  цифрах: номер  отделения,  номер
палаты, температура.
     Несколько раз Зина подходила к дежурной, и та сообщала:
     -- Лежит в послеоперационном отделении. Сведений нет.
     Потом с длинной белой скамьи поднимался Костя,  и дежурная сообщала ему
то же  самое.  Потом  поднимался  Иван  Максимович... Это не  удивляло  и не
раздражало дежурную. Она, не отрываясь от вязанья, отвечала:
     -- В послеоперационной... Сведений нет. Наконец Зина не выдержала:
     -- Но ведь вчера сказали, что операция прошла хорошо!
     -- А я разве говорю, что плохо? -- считая петли, ответила дежурная.
     -- Тогда почему нет сведений?
     -- Будут. Вы посидите спокойненько.

     Только Валентина  Степановна  не покидала  белой скамьи.  Она все время
говорила на  отвлеченные темы.  Когда  кто-нибудь  из  ее соседей по  скамье
подходил к дежурной, она чутко прислушивалась. И продолжала свой  прерванный
монолог...  Не  об  Андрее,  не  о  болезнях,  а  о  том, как  на  последнюю
конференцию юных зрителей  вдруг пришел  Патов  и стал объяснять,  что такое
театр.
     "Ищет аудиторию", -- подумала Зина.
     -- Это  было полезно, -- сказала Валентина Степановна, -- Правда, мы не
обсудили спектакль,  который  накануне  смотрели  ребята...  Но ему задавали
вопросы.  Кстати, с какого класса мы будем пускать на "Ромео и Джульетту"? С
восьмого или с девятого?
     --  Надо сначала  посмотреть, какой  выйдет спектакль,  -- ответил Иван
Максимович. -- Посоветуемся с Андреем... Пусть он решит.
     После одного из звонков дежурная ничего не ответила, что-то записала, а
повесив трубку, перестала вязать.
     Зина подскочила к белой стойке.
     -- Вы  кто ему будете? -- не дождавшись вопроса, спросила дежурная.  --
Мы артисты... -- сказала Зина.
     -- И он тоже артист?
     --  Режиссер...  и артист.  А  что случилось?  --  Этот  вопрос Зина не
произнесла, а как бы выдохнула.
     -- Возьмите бирочки и поднимитесь на третий этаж. К главврачу... Пальто
и сумочки сдайте в гардероб, --  сказала дежурная так ласково, что  лоб Зины
стал мокрым. Они поднялись на третий этаж.  Секретарь  главврача, похожая на
доцента или  профессора,  седая, в  пенсне,  с  поспешностью, которую от нее
трудно  было ожидать, распахнула дверь кабинета.  Главврач, невысокий полный
мужчина, чем-то напоминавший Ивана  Максимовича,  сразу поднялся, пододвинул
Валентине Степановне и Зине стулья.
     Секретарша осталась стоять в дверях, будто хотела  услышать, что скажет
главврач.
     --  Мы боремся  за  его жизнь, --  сказал он. -- Отказала  почка. Потом
другая...  Мы  подключили  искусственную.  Это  может случиться после  любой
операции. С почечными больными...
     Никто ничего не спросил.
     -- Вы посидите, пожалуйста, у меня, -- предложил главврач.
     Никто не сел... Все стояли. Зина поеживалась.
     -- Вам холодно? -- спросила секретарша. И закрыла форточку.
     -- Не волнуйтесь... Там борются за его жизнь! -- сказал главврач.
     -- Уже не борются...
     Это сказала Лера. Она стояла в дверях.
     Андрей лежал в фойе ТЮЗа.
     На стенах, как всегда,  висели  фотографии.  В аквариумах, как  всегда,
плавали рыбы.
     Пришли все... И бутафоры, и гримеры, и даже пожарник.
     Андрей был в кедах и  свитере. Он уходил таким же, каким пришел в  этот
театр.
     "Никогда и ничего для него больше  не будет, -- думала Зина. -- Никогда
и ничего..." Этого, как и того, что у Вселенной нет  начала и нет конца, она
не  могла постигнуть. "Как же теперь...  без него?" --  звучал у нее  в ушах
голос молодой артистки.
     Началась панихида. Зина  не знала, готовил ли ее заранее кто-нибудь. Но
первым заговорил Николай Николаевич.
     --  С чувством глубокой  скорби  провожаем мы в последний  путь  Андрея
Лагутина... -- сказал Патов. -- Он  недавно пришел к нам  в театр, но многие
его  уже  полюбили. Все вместе мы продолжим и завершим  работу,  которую  он
начал...
     Он взглянул на Зину и замолчал. "Вы не можете продолжить и завершить...
Потому что не  любили его и того, что он делал", -- прочел он в ее глазах. И
вздрогнул, будто  она  произнесла  это  вслух.  И  оглянулся,  словно  хотел
проверить: не услышал ли еще кто-нибудь?
     Медленно, вопреки своему желанию,  но повинуясь какой-то  непреодолимой
силе, он произнес:
     -- Слово имеет Зина Балабанова...
     --  Человек  должен  быть  на своем месте,  -- сказала Зина.  -- Каждый
человек!  Обязательно...  Место   Андрея  было  здесь,  среди   нас.   Может
показаться, что он успел  сделать мало. Но он сделал очень и очень много: он
вернул  нам всем радость... которую мы уже не отдадим. Ни за что! Он  сказал
Лере Патовой... которая  была рядом с ним: "Если  что-нибудь вдруг случится,
оставьте  меня  здесь.  Я  --  детдомовское  дитя,  у меня нет родных..." Он
останется  здесь!  Мы напишем  его имя  на  афишах и программах  спектаклей,
которые он  репетировал. И  лицо его будет  здесь, в этом фойе...  Чтобы его
видели дети, которых он очень любил. И на которых был очень похож...
     Когда кончилась панихида, гроб подняли и понесли вниз.
     --   Осторожней...  Осторожней!  Здесь  лестница,   --   услышала  Зина
предупредительный голос Николая Николаевича.
     Она тоже хотела нести... Но не могла дотянуться.
     --  Надень  пальто.  На  улице  холодно,  --  глухо,  откуда-то  сверху
проговорил Костя Чичкун.
     Зина вспомнила, что бросила  пальто и шапку  на стул в зрительном зале.
Она побежала туда.
     На  сцене устанавливали  декорации.  Галя Бойкова  проверяла  микрофон:
вечером шел музыкальный спектакль.
     Зина схватила  свои  вещи  и  по лестнице,  усыпанной хвоей от  венков,
помчалась вниз. Из вестибюля,  натягивая пальто,  она увидела,  что  все уже
садятся  в  автобусы.  Возле театра  было  много  людей,  как перед  началом
спектакля. На полу  в вестибюле разместился художник. Он  переписывал кистью
на  большой белый  лист  слова,  которые  были  наскоро нацарапаны  кем-то в
блокноте:
     "Сегодня  спектакль отменяется. Билеты подлежат  возврату  в  недельный
срок".
     Художник  поднял  голову и,  увидев  Зину,  пояснил: -- Иван Максимович
распорядился. Только что...



   Анатолий Алексин
   Добрый гений


     ---------------------------------
     Алексин А.Г. Избранное: В 2-х т.
     М.: Мол.гвардия, 1989.
     Том 2, с. 216-254.
     OCR: sad369 (г. Омск)
     ---------------------------------

     Отрицательный  результат  исследования  опухоли  --  это  для  больного
результат положительный, а  положительный -- результат  отрицательный. Такая
путаница в медицинских определениях почему-то очень забавляла  двух девушек,
лежавших  рядом  со  мной в  палате онкологического отделения,  --  Иришку и
Маришку. Вернее сказать, они не лежали, а чаще всего сидели на неприглядных,
старомодно-металлических больничных  койках. Они ждали...  Но не результатов
исследований,  как  все остальные,  а  телефонных  звонков.  Лишь  только  в
коридоре  звонок раздавался,  они  стремглав,  иногда  наталкиваясь  друг на
друга, что тоже  их веселило, мчались  к  столику дежурной  сестры... Звонки
поклонников   сокращались   прямо  пропорционально  сроку  их  пребывания  в
больнице. Но они продолжали вскакивать, пока могли...
     Молодой  организм на все  реагирует стремглав  --  и на злокачественные
заболевания  тоже. Иришки и  Маришки давно  уже нет --  результаты  анализов
оказались  "сверхположительными":  болезнь  называлась  саркомой.  Я,  в  те
незапамятные дни почти их сверстница, прожила уже  три их жизни: мой  анализ
был отрицательным. И  эта  мысль часто  саднит мне душу. Словно  я  в чем-то
виновата перед их оборвавшейся стремительностью и  наивно неудержимой жаждой
жизни. Но  сейчас та цепкая мысль действует  на меня по-иному. Она не только
ранит, но и успокаивает меня. Успокаивает? Это неточно.  Лишает страха!... Я
не отвожу глаза в сторону ни от своей  болезни, ни от своих воспоминаний. Ни
от  всего  того,  что я наконец поняла.  Наконец  и  до конца.  Кажется,  до
конца...


     В  каждом детском  саду есть младшая  группа. Младшие среди младших!  В
такой  именно  группе мой  сын Валерий  впервые  влюбился.  Этот первый  раз
оказался  для него  и последним.  Но  все же  бесповоротно  он  утвердился в
чувстве, когда младшая группа успела стать средней.
     Помню, в тот  день был праздничный утренник... Он  состоялся под вечер,
после  "тихого   часа",  называвшегося  некогда   "мертвым".  Позже   кто-то
сообразил,   что   в  этом  названии   отсутствует  жизнерадостность,  столь
необходимая детям. Лидуся Назаркина исполняла на  празднике Красную Шапочку.
Если бы можно было одновременно выступить и в роли Серого  Волка, Лидуся  бы
выступила. Она бы  добилась этого, доказав, что Волк вполне может заговорить
и девчачьим голосом, притворяясь, допустим,  не Бабушкой, а Красношапочкиной
подругой.  Лидуся уже тогда умела придавать логичность и естественность даже
самым неестественным поступкам,  если они ей приносили успех. Я еще не могла
догадаться, что эти ее  качества  определят со временем качество  всей  моей
жизни. Исполнять  главные  роли было ее призванием. Я поняла это  сразу, как
только Лидуся пришла в детский сад, где я называлась заведующей.
     --  У нас  три  младшие  группы,  -- сообщила я.  --  Первая,  вторая и
третья...
     -- Хочу в первую, -- сказала Лидуся.
     И я, взглянув  на ее родителей,  согласилась. Хотя  педагогический долг
повелевал  возразить. Но глаза  родителей  взывали ко мне, умоляли -- и я не
смогла отказать.
     Раньше Красных Шапочек  и Снегурочек у нас  неизменно исполняла Сонечка
Гурьева. Но Лидуся произвела бескровный переворот. Она и впредь никого силою
не  свергала.  Просто,  натолкнувшись на  ее характер, премьеры  и премьерши
детского сада подавали в отставку. Первой подала Сонечка Гурьева.
     Но умный  правитель,  одержав победу,  должен  быть  милостив:  ему  ли
бояться поверженных? Лидуся при каждом  удобном и особенно неудобном для нее
случае  пригревала  Сонечку  Гурьеву,  милосердно  покровительствовала  всем
подавшим  в отставку:  она-де  возвысилась  над ними  не потому,  что желала
этого, и как бы не по своей  воле, а  исключительно по бескомпромиссной воле
честного состязания.
     Произнося  "детский  сад",  мы  делаем  смысловое   ударение  на  слове
начальном   и  не   задумываемся   над   смыслом   слова  последующего.  Оно
предполагает,  что  сообщество малышей -- некий сад,  а  сами дети  -- цветы
этого сада.  Нет,  не  всегда цветы... От душевной  неопытности, не предвидя
последствий,  они  порой  корят за физические недостатки,  в которых человек
неповинен, и за те поражения, в которых он тоже не виноват. Сонечка отошла в
сторону -- и именно тогда ее стали дразнить "вылезалой". Того, кто не только
стремится к первенству, но и обладает им, обычно не дразнят.
     "С жестокой радостью детей..." -- писал  великий поэт. Такое наблюдение
могло  бы принадлежать и выдающемуся педагогу. Хотя великие поэты, я  думаю,
-- и педагоги великие... Или, скорее, учителя!
     Испытав жестокость несправедливости, Сонечка с непривычки заболела. А я
поняла,  что   Лидусин  характер  способен  создавать   и  на   младенческих
безмятежных дорогах  аварийные ситуации (хотя  по сравнению со  мной Сонечка
отделалась легким ушибом).


     Лидуся  была третьим  ребенком в  семье Назаркиных. Но  и единственным,
потому   что  обе  первые  дочери  умерли.  Они  ушли  из  жизни,  не  успев
по-настоящему войти в нее,  не научившись даже ходить. Поэтому Лидуся должна
была, по мечте Назаркиных-старших и по их  убеждению, все получить за троих.
Это стремление  -- опять-таки  вопреки  педагогике!  -- у меня  не  вызывало
протеста.  Я  считала  его   если  не  законным,  то,  во   всяком   случае,
закономерным.
     Когда  заботы  щедры,  важно,  кому  они  достаются,  на  чей  характер
помножены.   Бывает,   ребенок   таким  заботам  сопротивляется.  Но  Лидуся
сопротивления не оказывала...
     Годы ее еще только начались,  а она умела подчинять себе и тех, у  кого
они  были  уже  на исходе. От  нее  зависела  атмосфера  в группах, где  она
находилась:  младшей,  затем средней,  а потом и  старшей.  А  раз  зависела
атмосфера,  мы,  взрослые, подстраивались под Лидусины  настроения.  Не одни
лишь  хлопоты  родителей  возвели  этот  характер:  подобные  здания  нельзя
запланировать, архитектурно  предугадать. Но Назаркины-старшие, да и я тоже,
с  энтузиазмом  помогали  строительству,  не  допускали  никаких   изменений
проекта, созданного природой.
     --  Ваша дочь и мудра  за троих,  -- старалась я доставить удовольствие
Назаркиным, потому что жалела  их:  вирус страха (не  потерять  бы и ее,  не
потерять бы!) делал  родительскую любовь безумной. -- Лидуся -- самая  умная
девочка в детском саду!
     Она и правда слыла самой умной.
     Красива Лидуся тоже  была за троих... У  гениального писателя я прочла,
что  он до пяти лет  вобрал в свой разум и сердце почти все, что  определило
грядущую его  жизнь. Мне это  казалось преувеличением,  искаженной  памятью,
пока я не познакомилась с Лидусей Назаркиной. К пяти годам произведение было
завершено...  Оно  еще могло изменяться в размере, но  не в сути своей, не в
основных очертаниях. И  всей монолитной неколебимости его предстояло лечь на
плечи, на жизнь моего сына.
     Если человек  в  пять лет  уже вполне  человек, он и любить способен не
только родителей да бабушку с дедушкой.  Лидуся  не по-детски нарушила покой
детского сада. Мне льстило, не скрою, что в ответ она выбрала моего сына. Но
другие  юные  претенденты  взревновали...  Благородные  страсти,   оставшись
неразделенными,  часто  возбуждают  страсти  низкие, вероломные.  И,  думаю,
зависть  из  них  --  ранее всего  настигающая.  Это  порок,  в  котором  не
сознаются.  Обозначить  предмет  своей  зависти  --  значит  возвысить  его.
Бессмысленно и безнадежно страдая, завистник мстит за эти изматывающие муки,
объясняя свои поступки любыми причинами, кроме подлинных.
     Валерику начали мстить.
     Особенно  ревнивым  оказался Пашуля. Подобно зависти, ревность в  силах
безраздельно  властвовать  человеком,  вытеснять  все  другие   ощущения   и
намерения.  Она, как зависть, когтиста  и, вонзившись изнутри,  не отпускает
жертву ни на мгновение, пока сама не обессилеет и не умрет.
     Пашуля как завистник был уже до того полноценен, что решил полной ценой
отплатить Валерию за его первый успех. Сам он был  ч