ься  к тем своим  стихам, которые  сделали его  поэтом.
Некоторые  заплакали, чего  так  не  любил  Калошин,  а некоторые запели. От
возбуждения   ветераны,  я   полагаю,  кое-что  преувеличили,   потому   что
получилось, что  без  песен, которые  до войны  записала  на пластинки Мария
Теодоровна,  а  потом  исполнили Лидуся  с  Валерием,  они не  смогли бы  ни
трудиться, ни воевать. Ни любить, ни жениться, ни выходить замуж...
     -- Похоже,  Калошин,  что совсем недавно  тут,  в  этой  комнате...  ты
пытался оскорбить святые человеческие чувства? -- сказала Лидуся.
     -- Похоже, -- промолвил он загробным полушепотом.
     --  А старые пластинки,  значит, крутились  и  крутятся в ту сторону, в
которую надо?
     -- В ту...


     Через полтора месяца были перевыборы учкома.
     -- Калошин  пал! --  известила  меня вечером Лидуся. Она  совершила еще
один бескровный переворот.


     У Валерия начал ломаться голос. По-медицински это  называется мутацией.
А  если  определять по простому, сын  начал "давать петуха", окраска голоса,
его оттенки то и дело менялись. Стало уж не до пения! Но Марию Теодоровну он
навещал по-прежнему... В квартире, состоявшей из  двух несовременно огромных
комнат, Валерий встречался и с сыном Марии  Теодоровны, которого трудно было
называть  сыном, потому что  сам  он  уже успел  сделаться  дедушкой. Он все
порывался переехать к матери, чтобы ухаживать за ней.
     -- Когда-то  я  любила,  чтобы за  мною ухаживали. Но это было давно. А
сейчас-то зачем? Приходите в гости -- и все. Я не больна... А гостей обожаю!
     Мария Теодоровна и правда ничем не  была  больна.  Но ее становилось...
все меньше и меньше.
     --  Подслушала  во дворе, что я  угасаю, -- шутливо  сообщила  она.  --
Приятней было бы услышать,  что  таю.  Так как  партия  Снегурочки была моей
самой любимой. Теперь вживаюсь в этот образ  буквально. В  его, так сказать,
судьбу...
     Только вот  Мизгиря, который бы  после того, как я окончательно растаю,
бросился в озеро, что-то не видно!
     Она еще настойчивей повторяла, что надо "быть в  форме". Эта форма, как
и раньше, выглядела накрахмаленной, отутюженной, безупречно опрятной...
     Понятие "быть в форме", видимо, включало в себя и обязанность все время
что-нибудь напевать хоть еле слышно и вроде бы машинально.
     -- Мурлыкаю, -- говорила  Мария Теодоровна. Жизнерадостно мурлыкая, она
расставалась с жизнью.
     --  Пусть в некрологе  напишут: "Скончалась на семьдесят  первом году".
Привыкла быть семидесятилетней!  Или заглянут в паспорт, а? Как  ты думаешь?
-- спросила она Валерия.
     -- Никакого некролога не будет! -- категорически заявил он.
     -- Ты считаешь, не заслужила?
     -- Вы будете продолжать... жить.
     -- Сколько же можно?!
     Валерий рассказывал мне обо всем этом... И о том, как Мария Теодоровна,
будучи не в силах иногда и мурлыкать, присев на  круглый вертящийся стульчик
перед  роялем,  наигрывала  что-нибудь   легкомысленное.   Передохнув  таким
образом,  она  начинала  вспоминать  то,  что  и  сам  Валерий  уже  мог  бы
пересказать.  Но  подробности  всплывали  каждый  раз  новые,  ему  до  того
неведомые. Мария Теодоровна не сдавалась!
     -- Зачем ты наведываешься к ней?... -- спросила я.
     -- "Пока ты будешь приходить, я до конца не растаю!" Так она говорит.
     До  периода мутации Лидуся ходила к Марии Теодоровне вместе с Валерием.
А как только мутация началась, ходить перестала.
     Зато  она  как-то неожиданно  навестила  меня  в детском саду.  Скорее,
ворвалась, утратив выдержку.
     -- Анна Александровна... объясните, пожалуйста, для чего Валерий каждый
день туда ходит? -- сузив глаза, что свидетельствовало о недовольстве и даже
гневе, спросила она.
     "Для чего?" -- на этот вопрос Лидусе требовался ответ  во  всех случаях
жизни. Но она, как правило, сама находила его, не тревожа других.
     У Валерия по лицу обычно  витала доверчивая, вопрошающая полуулыбка. Он
вроде  готов был  без  конца  о  чем-нибудь спрашивать. Но стеснялся...  Его
недоумения нередко были обращены  и к  себе самому. Лидусе же в основном все
было понятно.
     Но вдруг и она  натолкнулась  на  непонятное.  Это  было для нее  столь
поразительно, что она захотела установить истину с моей помощью.
     -- Зачем ходит? -- переспросила я. -- Думаю... ему с Марией Теодоровной
интересно.
     Глаза расширились.
     -- А со мной ему неинтересно?!
     -- Кроме того, он, я думаю, испытывает к ней благодарность.
     Глаза расширились еще больше.
     -- А ко мне он ее не испытывает?!
     -- Но пойми... он Марию Теодоровну еще и жалеет.
     -- А меня, значит, ему не жаль?!
     Лидуся закрыла лицо кулаками. Подбородок ее страдальчески задрожал.
     -- Что ты? Что ты, Лидуся?... -- всполошилась я. -- Ходи туда... вместе
с ним. Как было прежде...
     --  Для  чего?!  --  Она  оторвала  кулаки  от лица,  чтобы  с кулачной
решительностью прозвучали слова: -- Больше не пущу... Ни к кому не пущу!
     То, что Валерий навещал Марию  Теодоровну  без  видимой надобности, без
какой-либо практической  цели, представлялось  Лидусе необъяснимым. Но  дело
было  не  только в  этом... Он,  'выходит, принадлежал ей  не полностью! Она
ревновала его к угасающей женщине...  Верней, к тому времени, к тем душевным
движениям, которые он посвящал кому-то, кроме нее.
     "Она  любит его! --  не без  ликования  констатировала я.  -- Заставить
Лидусю плакать... могла лишь какая-то  чрезвычайность. Ею оказалась любовь к
моему сыну!"
     Я  видела перед  собой  лицо, которое от всякого  необычного  состояния
становилось еще красивее. И красавица, которая могла выбрать в школе кого ей
было угодно, выбрала моего сына!
     Я растроганно прижала ее к себе.


     Иногда  говорят: "Нет характера..." Характером  обладают  все.  Но одни
сильным  и стойким, а другие слабым и дряблым. Меня беспокоило, что характер
сына был слишком податливым, раскрывающим, как  послушный ключ, душу и тому,
перед кем ей следовало бы замкнуться.
     Но   неожиданно  обнаружилось,   что   характер   Валерия   может  быть
непреклонным.
     Когда Лидуся и ему крикнула: "Ни к кому не пущу", он ответил:
     -- А я ни к кому и  не пойду... Кроме Марии Теодоровны... Но к ней? Что
бы там ни было! Я так решил.
     Радоваться этому  или нет,  я не знала. Теперь уже в самой Жизни у него
прорезался  голос, который заставил  не  только  услышать  себя, но и к себе
прислушаться. Через благодарность и жалость мой сын переступить не сумел.
     -- Что  бы там ни было?  -- испытующе уточнила Лидуся. -- Там  -- это у
нас с тобой?
     -- Что  ты?  У  нас  с  тобой  ничего  плохого  случиться  не может, --
смягчился Валерий. -- Точней, между нами...
     Мария  Теодоровна  угасала  естественно,  как  угасает  лампада,  когда
иссякает масло.
     Смерть  человека, имевшего поклонников и поклонниц, с неопровержимостью
выявляет либо искренность поклонения, либо его фальшивость.
     Я  никогда  не  слышала, чтоб у гроба  исполняли романсы. Пели то,  что
любила Мария Теодоровна... С ней прощалась великая музыка, которая и была ее
жизнью. Иногда романсы,  как бы  захлебнувшись, прерывались.  Аккомпанемент,
пробежав  по инерции  в одиночку небольшую  дистанцию,  растерянно  затихал.
Слезы мешали певцам. "Быть в форме!" -- вспомнила я девиз покойной.
     Романсы  вновь  овладевали  фойе и  вестибюлем  оперного театра.  Мария
Теодоровна необычно  старела  и необычно  расставалась со  всеми нами.  Люди
прижимались  к   зашторенным  черной   материей  зеркалам,   к   стульям   с
аристократично изогнутыми спинками,  к гардеробным стойкам... Все вытягивали
шеи, силясь увидеть  Марию  Теодоровну в самый  последний  раз. Молодая душа
покинула ее тело -- и узнать покойную можно было только по волосам. Ей стало
ровно столько лет, сколько было.
     Валерий и  Лидуся стояли  по  обе стороны от меня. Она держала  в руках
что-то завернутое в бумагу и перевязанное рассветно-розовой лентой.
     Так как  дом наш был возведен еще  до первой  империалистической, в нем
обитало  много   людей   старых  и   пожилых.   Они   вглядывались  в  почти
отсутствовавшее  лицо Марии Теодоровны с  особой, тоскливой  пристальностью,
провидя свое  близкое будущее. Хотя смерть, как  уверяют мудрецы,  выкликает
только по жребию...
     Когда мы, подхваченные скорбным потоком, были вынесены на улицу, Лидуся
протянула Валерию квадратный пакет, перевязанный лентой. И тихо сказала:
     -- Возьми пластинки... С них все началось. Ты помнишь?
     -- Помню.
     -- И прости меня. Ладно?...
     ... Задумав  программу  действий,  отправляясь  в плавание к намеченной
цели,  Лидуся заранее  предугадывала  все  возможные препятствия,  старалась
безошибочно  определить,  что  ей  грозит  --   коварно   скрытые  рифы  или
полускрытые, одновременно подводные и надводные айсберги...  Но  если все же
обнаруживалось что-то  непредусмотренное, ее пробивная мощь  удесятерялась и
способна была,  по  моему  мнению, преодолеть  любое  препятствие.  "Лишь бы
Валерий ей не мешал, -- думала я,  -- только  бы  не  сбивал ее  с курса!" Я
знала, что Лидусин курс иногда  мог  представить ее для кого-то в невыгодном
свете, но невыгодным для моего  сына  он  оказаться не  мог. Я предпочла  бы
оснастить самого Валерия  качествами зоркого мореплавателя,  перед  тем  как
отпустить  его  в  полные  неожиданностей  жизненные  просторы. Но тут  я не
надеялась  на  свои  силы.  Легче было не  создавать  гарантию  безопасности
Валерия  в  нем  самом,  а  положиться  на  готовую  гарантию,  которой  мне
представлялась Лидуся. И я положилась.
     Лидуся,  затаившись  от нетерпения,  ждала,  когда же  кончится мутация
голоса  моего  сына.  Пропадет  ли  он,  канет ли  в  школьное прошлое?  Или
вернется? Программа ее действий была всецело связана с этим.
     И мутация,  конечно, прошла.  А голос, переждав неблагоприятный период,
вернулся.
     -- Драматический тенор! Как я и хотела... -- на слух определила Лидуся.
--   Дефицитнейший   вариант!  Мы  вместе  поступим  в  училище   и  "высшее
музыкальное"...
     Ей поступить было легче: она окончила музыкальную школу. И,  конечно, с
отличием. А Валерий учился в домашних условиях.
     -- Но зато у Марии Теодоровны! --  провозгласила Лидуся. -- Теперь  уже
это -- рекомендация с такой высоты...
     Она возвела глаза к небу.


     Особенно  Мария   Теодоровна  пригодилась  на   втором   этапе,   когда
поступление  в  "высшее  музыкальное" стало очередной  Лидусиной  целью.  Но
очередные планы не выстраивались в некую очередь: на каждом данном этапе они
объявлялись неповторимо значительными для всей дальнейшей жизни. Срыва своих
замыслов  Лидуся   не  допускала.  Даже  походка  ее  менялась,  становилась
выверенно-наступательной. Она шла в атаку.
     --  На  вокальное  отделение  поступить  труднее  всего,  --  разузнав,
сообщила Лидуся.
     Взглянув на ее сосредоточившийся, скульптурно выпуклый лоб, для баланса
обрамленный  нежнейшей белокуростью,  я  поняла:  она что-то  изобретает.  И
Лидуся изобрела!
     Однажды она прямо с  порога начала излагать  мне, зная, что Валерия нет
дома, а я поддержу любую ее затею, если она хоть в чем-то на пользу сыну:
     -- До  вступительных  экзаменов  еще  далеко...  Только что закончились
выпускные. А за ними в "высшем" что последует? Прощальный вечер, концерт!...
И я договорилась, что на нем выступит наш дуэт. Программу "Старые пластинки"
(да-да, ту самую!) мы посвятим памяти Марии Теодоровны,  которая преподавала
в "высшем музыкальном" двадцать  пять  лет. Смогут ли отказать ее последнему
ученику? Марии Теодоровны уже нет... Но она нам поможет!
     И Мария Теодоровна помогла: через два месяца, вслед за Лидусей, приняли
и Валерия.
     Когда моему  сыну  исполнилось  восемнадцать,  он незамедлительно  стал
мужем.  Лидуся  и  так  уже после своего совершеннолетия заждалась: она была
старше   Валерия  на  полгода.   Тут  обнаружилось  некоторое  нарушение  ее
интересов: предпочтительней, чтобы жена отставала от мужа в смысле возраста,
а не он от  нее. Но Лидуся,  не уклоняясь от этой темы, вспомнила, что Мария
Теодоровна выглядела  ничуть не старше собственного сына. Так что по-разному
бывает -- и не в возрасте суть.
     Их  отношения выдержали  проверку  детским  садом,  школьным  периодом,
училищем и половиной курса "высшего музыкального"... Эти отношения пора было
узаконить!
     Даже то, что Лидуся делала быстро, она не делала второпях, а тем  более
свадьба, которая была запрограммирована ею еще в дошкольные годы!
     --  О  материальной стороне  вы  не думайте,  --  сказала  Лидуся между
прочим, не желая сосредоточиваться на этой "стороне", чтобы нас не обидеть.
     Валерий вопрошающе вспыхнул и с беззащитной надеждой взглянул на меня.
     -- Почему? Я немного скопила... Специально на этот случай.
     -- Очень  кстати! С вашей помощью мы через год отметим первую годовщину
свадьбы. В семейном кругу!  Но  сейчас не об этом надо думать, а о том, кого
пригласить.
     -- Тут уж... по зову сердца, -- сказала я.
     -- И разума, -- скорректировала Лидуся.
     Поскольку   разум  занял   главенствующее  положение,   список   гостей
составлялся  долго.  У  сердца  в таких случаях имена  уже наготове, их надо
только произнести, а разум скрупулезно вспоминает, выбирает, оценивает.
     -- Надо, чтобы гости после свадьбы стали в  нашей жизни уже не гостями,
а единомышленниками... и, если хотите, помощниками, благодетелями.
     Предполагаемые благодетели составили абсолютное большинство.
     -- И хорошо... и дальновидно! --  оценила  я список.  -- Вам с Валерием
предстоит бороться, завоевывать позиции!
     -- Вот-вот... "Завоевывать" происходит от  слова "война", -- поддержала
Лидуся, -- а в войне необходимы союзники.
     -- Вслушивайся и запоминай, -- посоветовала я сыну.
     -- Все должно быть  продумано, -- продолжала Лидуся. -- Такое случается
раз в жизни!
     "У некоторых  не один  раз... Но  уж у Лидуси повторов  не  будет!"  --
убежденно подумала я.


     В самый канун свадьбы моя будущая невестка  опять между  прочим,  как о
решенном вопросе, сказала:
     --  Жилищная  сторона пусть тоже вас не волнует. У  нас  три комнаты...
Мама и папа будут счастливы!
     Валерий вскинул вверх прядь,  которая по-мальчишески ниспадала на лоб и
придавала лицу еще более простодушное выражение.
     -- Мы будем жить здесь. С моей мамой.
     Я чувствовала, что он хотел добавить: "Мама -- тяжелобольной  человек".
Но в моем присутствии удержался.
     Лидуся оторопела... У нее был такой вид, какой может быть у полководца,
не знавшего поражений и внезапно наткнувшегося на сопротивление в том  самом
месте, где он рассчитывал на беспрепятственный марш.
     -- Мы бы освободили вас от всех забот, -- обратилась она ко мне.
     -- Зачем маму освобождать от меня!... И от тебя? -- ответил Валерий.
     Внезапная твердость  мягкого  человека иногда оказывается непреодолимей
привычной твердости человека волевого.
     Именно  таким  голосом,  мне почти незнакомым, объяснял сын, как  будет
ежедневно навещать Марию Теодоровну, "что бы там ни было". Я поняла: "что бы
там ни было", он не покинет мой дом.
     -- Может быть, отменить свадьбу? -- спросила Лидуся. Глаза ее сузились,
превратившись в длинные огнестрельные щели. Подбородок еле заметно задрожал.
     "Вот сейчас  она,  как  тогда,  прикроет  лицо кулаками..." -- в страхе
подумала я.
     -- Отменить свадьбу?! -- вопрошающе взглянув сперва почему-то  на меня,
а потом на Лидусю, изумился Валерий.
     -- Но ты, как выяснилось, можешь жить без меня?
     -- Не  могу, --  честно ответил он. И, разведя руками, добавил: -- Но и
без мамы не хочу. К тому же, тебе известно... она тяжелобольной человек.
     Через силу, преодолевая себя, он все же прибегнул к этому аргументу.
     -- Что ты, Валерий?  Что ты?! --  засуетилась  я. -- Мне  совершенно не
нужна помощь. Совершенно! Я не нуждаюсь в ней.
     -- Я не сказал, что ты нуждаешься. Но хочу быть спокоен... И поэтому мы
будем жить вместе с тобой. Я так решил.
     "Я  так решил..."  Вновь  услышала  я от  сына  эти слова.  Они не были
девальвированы  частым  употреблением  и  были  обеспечены,  как  я  поняла,
золотым, хоть и скрытым в повседневности, запасом воли.
     Сын каждый день  дотошно  проверял,  не забываю ли я  сама  себе делать
уколы. Тяжелая форма диабета дарит больным квалификацию медсестер.
     Самым  пугающим   для  Валерия  словом  было   теперь   слово   "кома",
напоминавшее  мне почему-то  зимние дни  и  комья снега, которые мои питомцы
швыряли друг в друга. Кома... Этот термин обозначал то состояние диабетиков,
которое является для них кратчайшей дорогой расставания с жизнью.
     Был случай, когда я по этим  рельсам уже устремилась в небытие, но сын,
оказавшийся рядом, успел перевести стрелку.
     -- А мои родители? -- совладав с собой, осведомилась Лидуся.
     -- Их двое... А мама одна.
     Суетливыми фразами я пыталась смягчить их диалог, помочь найти выход:
     -- Живите попеременно: то тут, то там!
     -- Когда ты выздоровеешь... тогда -- пожалуйста, -- ответил Валерий.
     Он знал, что болезнь моя неизлечима.
     На  миг  Лидусины  глаза опять превратились в  огнестрельные щели:  она
возненавидела эту болезнь, из-за которой ей пришлось  отступить. "Не меня, а
болезнь, -- объясняла я себе.  -- Но разве и сама я не  испытываю бессильной
ненависти к своей болезни?"
     Второй раз, как говорят, у меня на  глазах  сын проявил характер, перед
которым Лидусе пришлось сдаться.
     "У него, оказывается, есть воля... А у нее есть любовь! Иначе бы она не
сделала ни шагу назад", -- радовалась я сразу по двум поводам.
     Валерий подошел к  Лидусе  неловко, потому что и  это  было  у  меня на
глазах, обнял ее и сказал:
     -- Знай...  Я  не  могу  жить  без тебя. И  никогда не смогу.  Я  сразу
вспомнила о своих кухонных делах, заторопилась исчезнуть.
     А когда  вернулась  обратно, Лидуся, уже полностью уверившись,  что сын
мой дышать без нее не сможет, обстоятельно продолжала  готовиться к свадьбе.
Обстоятельность была одним из определяющих ее качеств.
     -- Во время свадьбы состоится концерт. Но только силами новобрачных! --
объявила   она.  --  Иначе  к  чему  приглашать  из  "высшего"   доцентов  и
профессоров? Пусть еще раз услышат... Но уже классический  репертуар! Вообще
свадьба должна  обойтись без  всяких там современных ритмов и  отплясываний.
Они  этого  терпеть не  могут. Все  должно соответствовать  консерваторскому
духу!
     "Если  б  она  руководила  им  ежечасно  и  всегда! --  восторгалась  и
надеялась я. --  Можно было бы спокойно закрыть  глаза... Добрый гений нашей
семьи!"
     -- Мама предложила, чтобы и бас выступил под ее аккомпанемент.
     --  Спасибо Полине Васильевне! -- не подумав, признательно отреагировал
мой сын.
     -- Это ни к чему... С какой стороны ни взгляни! -- осадила его  Лидуся.
Она все рассматривала с разных сторон.  Иначе говоря, "всесторонне".  -- Без
всякой пользы маме и ее басу!  Они же не студенты  "высшего музыкального"...
Это во-первых. А во-вторых... Зачем два дуэта на одной свадьбе?


     ... Лидусиного  отца  звали  Модестом Николаевичем. Модестом  он был  в
честь  Мусоргского. Хотя, по его собственным словам,  услышанным  мною еще в
детском саду, "посвятил себя скромному делу": настройке роялей.
     Повзрослев,  Лидуся внушила  отцу,  что  все зависит от  того,  кому он
настраивает  рояли. Она  умела  побуждать  близких  ей  людей к активности и
совершенствованию  (если не нравственных качеств, то  уж профессиональных во
всяком случае!). Отца она побуждала стать уникальным настройщиком. Так как в
доме к ней прислушивались за троих, он исполнил желание дочери.
     -- В  любой  профессии  можно стать дефицитным специалисто