(Мисгер Мак-Дональд открыл в своей галерее экспозицию:  Сезанн,  Коро,  Дали)
были признаками, что все идет хорошо. Я вроде должен был быть окрыленным.  Но
оказался в глубокой депрессии.  И  захотел  как  можно  быстрее  вернуться  в
Испанию. Неодолимая усталость увеличивала мою и без того не малую истерию.  Я
был  сыт  по  горло   скафандрами,   омарами-телефонами,   мягкими   роялями,
архиепископами и кипарисами, которые вылетают в окно, своей  популярностью  и
коктейль-парти. Мне снова хотелось увидеть Порт-Льигат,  где  я,  наконец-то,
возьмусь за "самое важное". Мы приехали в Порт-Льигат в конце  декабря.  Мне,
как никогда,  была  внятна  незабываемая  красота  этого  пейзажа.  Я  клялся
наслаждаться каждой секундой своего пребывания здесь, но где-то под  ложечкой
сидел тихий страх. В первую ночь я не мог заснуть. На другой день  отправился
на прогулку вдоль морского побережья. Блестящая  жизнь  последних  месяцев  в
Лондоне, Нью-Йорке, Париже показалась мне  долгой  и  нереальной.  Я  не  мог
определить ни причину, ни природу того, что меня угнетает.  Что  с  тобой?  У
тебя есть все, о чем ты мечтал десять лет. Ты в ПортЛьигате -  это  место  ты
любишь больше всего в мире. Тебя больше  не  угнетают  унизительные  денежные
заботы. Ты можешь  заняться  самыми  главными,  выношенными  в  глубине  души
произведениями. Ты  совершенно  здоров.  Ты  волен  выбирать  любой  из  всех
кинематографических или театральных проектов, которые тебе предлагают... Гала
будет счастлива и ее не будут беспокоить заботы, омрачающие лицо...
   Я яростно вздохнул - откуда этот страх, разрушающий мои иллюзии? Ничто  не
помогало. Даже самые разумные доводы. Если это еще  продлится,  я  заплачу...
Гала советовала мне успокаивать нервы холодным душем. Я  разделся  на  зимнем
пляже и окунулся в ледяную прозрачную воду. Солнце блистало, как летом.  Стоя
под ним нагишом, я почувствовал, как мурашки побежали по  моей  коже...  Гала
позвала меня завтракать, и я вздрогнул, инстинктивно  протянув  одну  руку  к
сердцу, а другую - к члену, издававшему слабый запах, который  показался  мне
запахом самой смерти. В один миг я почувствовал: это моя судьба между ляжками
- тяжелая, как грузная отрезанная  рука,  моя  смердящая  судьба.  Вернувшись
домой, я объяснял Гала:
   - Не знаю, в чем дело.  Моя  слава  созрела,  как  олимпийская  фига.  Мне
остается только сжать ее зубами, чтобы понять вкус славы. У меня нет  никаких
оснований для страха. И все же страх растет сам, не знаю, откуда он взялся  и
к чему приведет. Но он такой сильный, что пугает меня. Вот в  чем  дело:  нет
ничего, что могло бы напугать меня, но я боясь  испугаться,  и  страх  страха
пугает меня.
   Издали мы заметили фигуру "дивно сложенной" Лидии - одетая в  черное,  она
сидела на пороге нашего дома. Увидев нас, она встала и рыдая пошла навстречу.
Жизнь ее с сыновьями стала совсем  невыносимой.  Они  больше  не  рыбачили  и
только ссорились из-за залежей радия. Когда они не плакали,  то  в  приступах
ярости ужасно избивали ее. Она вся была покрыта синяками. Через неделю  обоих
должны были поместить в дом умалишенных  в  Жероне.  Лидия  приходила  к  нам
каждый день и плакала. Порт-Льигат был так же пустынен. Сильный  ветер  мешал
рыбакам выйти в море. Вокруг  нашего  дома  бродили  только  голодные  кошки.
Приходил к нам повидаться Рамон де Ермоса, но я увидел, что  он  весь  так  и
кишит блохами, и запретил ему приближаться к нашему дому. Каждый вечер  Лидия
относила ему остатки нашей еды. Служанка на кухне начала разговаривать сама с
собой. Как-то утром она залезла  на  крышу  голая,  с  соломенной  шляпой  на
голове. Она была сумасшедшей, и нам надо было искать другую. Мой страх страха
определился: я боялся сойти с ума и  умереть.  В  доме  умалишенных  один  из
сыновей Лидии умер с голоду. У меня тут же появился страх,  что  я  не  смогу
проглотить ни куска. Однажды вечером так и случилось. Невозможно было сделать
глоток. Изнуренный страхом, я  перестал  спать.  Днем  я  трусливо  убегал  и
скрывался  среди  рыбаков,  ожидающих,  когда  перестанет  дуть   трамонтана.
Рассказы об их невзгодах немного  освобождали  меня  от  навязчивых  идей.  Я
расспрашивал их, боятся ли они смерти. Им был неведом такой страх.
   -Мы,- говорили они,- уже наполовину мертвы.
   Один соскребал широкую пластину мозоли с подошвы, другой почесывал трещины
воспаленных рук. Гала приносила американские газеты, из  которых  я  узнавал,
что элегантные женщины пользуются алым цветом Дали и  что  супруга  магараджи
Капурталского  недавно   появилась   на   одном   garden-party   с   алмазом,
прикрепленным к настоящей розе как большая капля росы. Валтоза, самый  старый
из рыбаков, все время попукивал и приговаривал:
   -Больше в рот не возьму  осьминогов.  У  моей  старухи  блядская  привычка
добавлять в них слишком много масла, вот меня и пучит.
   -Да не от масла это,- говорил другой,- а от твоих позавчерашних бобов.  От
бобов пердишь и через два дня!
   Я принес шампанского, и мы распили его на пляже, закусывая морскими ежами.
Ветер будет дуть еще три дня.
   - Гала, поди сюда, принеси мне подушку и  крепко  сожми  мою  руку.  Может
быть, мне удастся заснуть. Я уже меньше боясь. Здесь так хорошо в этот час.
   И я наконец задремал под шум нескончаемых разговоров, ощущая крепкий  дух,
исходящий от этих гомерических рыбаков. Когда я проснулся, их  уже  не  было.
Похоже, ветер утих. Гала склонялась надо мной, оберегая мой сон,  заботясь  о
моем возрождении ( Гала Градива  раз  уже  излечила  меня  своей  любовью  от
безумия. Спустившись на землю, я преуспел в "славе" сюрреалиста. Однако новая
вспышка  безумия  угрожала  этому  успеху,  так  как  я  полностью   ушел   в
воображение. Надо было разбить эту  хризолиду.  И  реально  поверить  в  свое
творчество. Она научила меня ходить, а теперь  необходимо  идти  вперед,  как
Градива. Надо было разорвать буржуазный кокон моего страха. Или безумен,  или
жив! Я вечно повторял: жив - до самой старости, до самой смерти, единственное
мое отличие от сумасшедшего - то, что я не сумасшедший.).  Как  хризолида,  я
был закутан в шелковую нить своего воображения. Надо было разорвать ее, чтобы
паранойальная бабочка моего  разума  вышла  из  нее  преображенной,  живой  и
естественной. "Заточение", условие метаморфозы, без Гала угрожало стать  моей
собственной могилой.
   - Встань и иди,- велела она.- Ты ничего еще не успел. Не торопись умирать!
   Моя сюрреалистическая слава ничего не будет стоить до тех пор, пока  я  не
введу сюрреализм в традицию. Надо было, чтобы  мое  воображение  вернулось  к
классике. Оставалось завершить творение, на которое не хватило бы  оставшейся
мне жизни. В этом убеждала меня Гала. Мне предстояло,  не  останавливаясь  на
достигнутом смехотворном результате, бороться  за  главные  вещи:  первое  из
которых- воплотить в классику опыт моей жизни, придать ему форму, космогонию,
синтез, вечную архитектуру.



                        Глава тринадцатая

                   Метаморфозы - Смерть- Возрождение
                  /Дин-дон, дин-дон...

   Что это?
   Это бьют башенные часы Истории.
   О чем они звонят, эти башенные час, а, Гала?

   Через четверть часа после  "измов"  пробьет  час  индивидуумов.  Вот  твое
время, Сальвадор (весь  послевоенный  период  отличается  рождением  "измов":
кубизм,  дадаизм,  симультанизм,  пуризм,  вибрационизм,  орфизм,   футуризм,
сюрреализм, коммунизм, и между прочим, национал-социализм. У  каждого  "изма"
был свой лидер, свои сторонники и герои. Каждый претендовал на истинность, но
единственная доказанная "истина": от всех этих "измов",  так  скоро  забытых,
остается  -  среди  их  анахронических   развалин   -   несколько   настоящих
художников-индивидуумов.).
   Послевоенная Европа готова  разродиться  "измами",  их  хаосом,  анархией,
отсутствием четкости в политике, эстетике, морали. Европа разродилась скепси-
сом, произволом, бесхребетностью, отсутствием формы, синтеза и Веры. Ибо  она
уже вкусила от запретного  плода,  возомнила,  что  все  знает  и  доверилась
безличной лени всего, чем является "коллектив". Наш коллектив - это  то,  что
мы съели и переварили. Европа вкусила "измов" и революции. У ее  дерьма  цвет
войны и запах гибели. Она забыла, что счастье - штука личная и субъективная и
что ее  несчастная  цивилизация,  под  предлогом  уничтожения  всякого  сорта
принуждения, оказалась в  рабстве  собственной  свободы.  Карл  Маркс  писал:
"Религия  -  опиум  народа".  Но  Истории  предстояло  вскоре  доказать,  что
материализм  отравлен  самым  концентрированным  ядом  ненависти,  и   народы
погибнут, задохнувшись в грязных метро, среди вони, под  бомбами  современной
жизни (Марксизм также  несет  ответственность  за  русский  большевизм  и  за
немецкий национал-социализм, который был лирический, сентиментальной реакцией
против коммунизма, но был искажен тем же исконным пороком  -  механическим  и
антикатолическим коллективизмом).
   Гала пыталась  заинтересовать  меня  путешествием  в  Италию.  Архитектура
Возрождения, Паладиум и Браманте - вот все совершенное  и  непревзойденное  в
эстетическом направлении, чего достиг человеческий разум. У меня было желание
увидеть и прикоснуться к этим живым  воплощениям  гениальности.  Гала  начала
также строить второй этаж в нашем доме в Порт-Льигате,  видя  в  этом  другое
средство привлечь мое внимание к внешнему миру, рассеять мой страх, заставить
меня снова поверить в себя.
   - Невозможно, - отвечал я, - научиться, как в старину. Техника ныне совсем
исчезла. У меня  даже  нет  времени  научиться  рисовать  так,  как  рисовали
когда-то. Никогда мне не достичь техники Б„клина.
   Но Гала без устали приводила мне тысячи примеров и доказательств, вселяя в
меня вдохновение и уверенность, что я представляю собой больше, нежели просто
"самого знаменитого сюрреалиста", каким я был. Мы до изнеможения  восхищались
репродукциями творений Рафаэля. У него все было доведено до такого глобально-
го  синтеза,  какой   и   не   снился   нашим   современникам.   Послевоенная
анаметрическая близорукость разложила всякое "классическое творение"  на  ряд
отдельных элементов, в ущерб целому.
   Война превратила людей в дикарей. Их  чувствительность  ослабла.  Замечали
лишь преувеличенное или из ряда вон  выходящее.  После  изобретения  динамита
все, что не взрывается, оставалось  незамеченным.  Метафизическую  меланхолию
перспективы воспринимали лишь через схематичные  памфлеты  какого-то  Кирико,
тогда как хватило бы одного  взгляда  на  Рафаэля,  Перуджино,  Пьеро  де  ла
Франческа. Что еще нужно было изобретать, когда жил уже Вермеер  Делфтский  с
его оптической гипер-ясностью, превосходящей своей объективной поэтичностью и
оригинальностью гигантский метафорический труд - всех поэтов, вместе  взятых!
Классическое творение все использует и объединяет,  это  иерархическая  сумма
всех  ценностей.  Классика  значит  интеграция,  синтез,  космогония   вместо
раздробленности, экспериментаторства  и  скепсиса.  Речь  не  идет  о  вечном
неоклассическом  или  неотомистском   "возвращении   к   традиции",   которое
мало-помалу появлялось из  мусора  и  гадости  "измов".  Наоборот,  это  было
агрессивное подтверждение моего опыта "завоевания безумия"  и  веры,  которую
вселила в меня Гала.
   Эти идеи я собирался изложить на конференции, на которую меня пригласили в
Барселоне. Перед отъездом из Порт-Льигата мы выпили по стакану сухого вина  с
каменщиками и кровельщиками, которые достраивали крышу нашего дома. Они хоте-
ли поговорить о политике.
   - Среди самых стоящих вещей, -  толковал  один,  -  самая  стоящая  -  это
анархия, то есть анархистский коммунизм. Это прекрасная, но,  как  ни  жалко,
практически не осуществимая вещь. С меня хватило бы и либерального социализма
с кое-какими изменениями по моему вкусу.
   -Единственное, что мне по нраву, - говорил другой,-это полная свобода люб-
ви. Все беды от того, что мы не занимаемся любовью сколько хочется.
   -А по мне,  -  рассуждал  третий,  -  лучше  всего  профсоюзы  без  всякой
политики, и я ради этого пойду на все, даже переверну трамваи,  что  мне  уже
приходилось делать.
   - Ни то,  ни  другое,  -  утверждал  четвертый,  -  единственный  выход  -
коммунизм и сталинизм.
   - Я, конечно, согласен с коммунизмом, - отвечал пятый, - но  вот  с  каким
именно,  есть  разница,  ведь  существуют  пять  разновидностей,  не   считая
настоящего. Сталинисты, во всяком случае, доказали, что умеют убивать  добрых
людей не хуже фашистов.
   Проблему троцкизма затрагивали все, но не с такой остротой, как  во  время
гражданский войны. Для всех этих людей важнее всего  было  сначала  совершить
революцию. Старший каменщик, мастер, который до сих  пор  помалкивал,  подвел
итог:
   - Хотите, скажу вам, чем все это  кончится?  Военной  диктатурой,  которая
всех нас скрутит так, что ни вздохнем ни охнем...
   Приехав  в  Барселону,  мы  поняли,  что  обстановка  накаляется.  Повсюду
взрывались бомбы F.A.I. После обеда объявили  всеобщую  забастовку,  и  город
приобрел унылый вид. Старый торговец картинами Далмо, который был в Барселоне
пропагандистом  современного  искусства  и  организовал  в  этот   день   мою
конференцию, постучал в дверь нашего номера на  улице  Кармен  ровно  в  пять
часов.
   -Войдите!-крикнул я.
   Никогда  не  забуду   внезапного   появления   Далмо,   задыхавшегося,   с
взъерошенной бородой, растрепанными волосами. Он, наверно, хотел сообщить нам
что-то срочное, но пока стоял, задыхаясь, на пороге. Его ширинка была  широко
расстегнута, а в нее он сунул журнал, который я просил купить  для  меня.  На
обложке можно было прочесть: "Сюрреалистическая  революция".  После  короткой
передышки, наслаждаясь эффектом своего неожиданного появления, он предупредил
нас:
   - Уносите ноги. Барселону вот-вот начнут отбивать.
   Всю вторую половину дня мы провели в поисках шофера, который отвез бы  нас
к границе, и прошли все формальности, необходимые для получения  водительских
прав.
   На улицах вооружался народ. Группы мятежников сталкивались с конной нацио-
нальной гвардией, которая делала вид, что  не  замечает  их.  В  министерстве
Говернасион я ждал пропуска  два  часа.  Время  от  времени  там  переставали
печатать и ставили на  окно  пулемет.  Из  каталонских  флагов  женщины  шили
носилки для  раненых.  Пролетел  слух,  что  к  вечеру  в  Кампанисе  объявят
каталонскую  республику.  Каждую  минуту  на  Барселону,  если  армия  начнет
операцию, мог обрушиться град выстрелов. В ожидании своих бумаг  я  увидел  в
бюро двух лидеров каталонского сепаратизма,  братьев  Бадиа.  Они  напоминали
парочку  Бастеров  Китонов  своими   порывистыми   трагическими   жестами   и
бледностью, предвещающей  смерть.  И  в  самом  деле,  через  несколько  дней
анархисты убили их.
   Получив водительские  права,  я  снова  встретился  с  Далмо,  который  за
астрономическую сумму раздобыл для нас водителя и  автомобиль.  Гала,  Далмо,
шофер-анархист и я заперлись в туалете, чтобы договориться о плате за дорогу.
   - Я все предусмотрел, -  сказал  нам  этот  человек,  вынимая  из  кармана
каталонский флаг. - Это для дороги туда.
   Потом, вытащив из другого кармана небольшой испанский флаг, добавил:
   - А это для обратной дороги. Ведь совершенно точно регулярные войска пода-
вят мятеж. Впрочем, какое до этого дело  нам,  анархистам?  Пусть  Испания  и
Каталония сводят счеты. Наш час еще не пробил. Вы слышите  взрывы?  Это  наши
разминаются. Любые жертвы сейчас работают на нас. Но это  пока  все.  Еще  не
настал  день  большого  котла  (расхожее  каталонское  выражение,  означающее
революцию и беспорядки вообще)...
   Мы выехали. Путь, на который обычно требовалось часа четыре, на  этот  раз
растянулся втрое. Нас постоянно останавливали вооруженные группы людей и тре-
бовали пропуск. Большинство мятежников были опасно пьяны.  И  если  мы  ехали
дальше,   то    только    благодаря    убедительному    красноречию    своего
шофера-анархиста.  На  полдороге  мы  остановились  заправиться  бензином   в
деревушке на берегу моря.  Под  большим  "enlevat"  (большой  тент,  роскошно
украшенный  для  деревенских  праздников).  импровизированный  оркестр  играл
"Голубой Дунай". Девушки гуляли в обнимку с парнями. На белой от пыли  дороге
была опрокинута  бочка  темно-красного  вина.  В  открытых  дверях  кафе  два
человека средних лет играли в пинг-понг. Наполнив бак бензином, шофер  сказал
нам:
   - Извините, но мне перед дорогой нужно  полить  маслины  (эвфемизм  вместо
"мне нужно помочиться).
   Он скрылся в кафе и вскоре вернулся, одной  рукой  застегивая  ширинку,  а
другой утирая  подбородок  после  стакана  анисовой.  Отскочил  пинг-понговый
шарик, наш шофер подобрал его и, обменявшись с  одним  из  игроков  неловкими
ударами, вернулся к нам.
   -Надо  торопиться,-сказал  он.  -По  радио  сообщили,  что   в   Кампанисе
провозгласили Каталонскую республику и на улицах Барселоны уже сражаются.
   Оркестр под тентом завел "Голубой Дунай" в третий раз. Все вокруг казалось
спокойным и привычным, кроме вооруженной группы людей, которые стояли рядом с
нашим автомобилем и громко, чтобы мы их слышали, обсуждали вопрос, стоит  нас
расстреливать или нет. Во всяком случае, они сочли вызывающим качество  наших
с Гала чемоданов. Но наш шофер, устав дожидаться решения,  разразился  такими
проклятиями, что они уважительно удалились.
   На другой день мы  проснулись  в  маленьком  отеле  приграничного  вокзала
Сербер во Франции. Газеты извещали, что мятеж подавлен,  а  его  предводители
убиты или взяты в плен. Каталонская республика продержалась  всего  несколько
часов. Мы только что пережили историческую ночь 6 октября - и  с  тех  пор  я
представляю  историческую  ночь  не  иначе  как  нелепую,  когда  вас   могут
расстрелять из-за одного "да" или "нет", когда играют в пинг-понг и  кабацкий
оркестр наяривает "Голубой Дунай". Далмо написал нам в Париж, что наш  шофер,
возвращаясь, был убит пулеметной очередью в окрестностях Барселоны.
   У меня решительно не было  исторической  жилки,  исторического  духа.  Чем
дальше  развивались  события,  тем  больше  я  чувствовал  себя   аполитичным
противником  Истории.  Я  был  впереди  и  слишком  позади,   но   никак   не
современником игроков в пинг-понг. Меня преследовало предчувствие гражданской
войны. Вернувшись, я написал картину под названием "Предчувствие  гражданской
войны", в которой изобразил огромное человеческое тело, с  множеством  рук  и
ног, душащих друг друга в бреду.
   Первое известие о гражданской войне застигло меня в  Лондоне  на  ужине  в
"Савойе". Я заказал крутые яйца, напомнившие мне шарики пинг-понга в деревуш-
ке на побережье. Игроки и их шарики не переставали занимать  меня.  Я  сказал
моему соседу Игорю Марковичу: сколь  плачевно  было  бы  играть  в  пинг-понг
крутыми яйцами, даже хуже, нежели играть в теннис мертвыми птицами. Яйца  мне
отомстили: они скрипели на зубах, будто были приправлены песком. Повар "Саво-
йи" был ни при чем. Это африканский песок мятежной Испании взметнулся у  меня
во рту. Было лишь одно средство избавиться от него - залить его шампанским!
   Однако я не выпил ни капли. У меня начался период строгости  и  аскетизма,
которому предстояло стать доминантой в моем стиле, моем разуме и моей неурав-
новешенной жизни. Пламя Испании озарит драму эстетического  Возрождения.  Она
станет жертвой послевоенной Европы, терзаемой идейными драмами, нравственными
и художественными невзгодами.  Испанские  анархисты  бросались  в  огонь  под
стягом: "Viva la muerte!" - "Да здравствует смерть!", тогда как их противники
держались традиционного флага, на котором нужно было  только  изобразить  две
буквы: FE(Вера.). С первого взгляда из середины испанского трупа  бросался  в
глаза наполовину изъеденный паразитами и ид