которых являлась пресловутая глазунья. Пламенеющие яйца смешивались, наконец,
в  мягкий  и  бесформенный  белый  омлет,   растекающийся   вширь,   тягучий,
принимающий  по  моему  желанию  любые  очертания,  то   скручивающиеся,   то
разворачивающиеся. Я был на вершине блаженства и хотел  бы,  чтобы  так  было
вечно.
   Механические предметы становились моими злейшими врагами  -  и  даже  часы
должны были размякнуть или растаять.

                               Глава третья

                          РОЖДЕНИЕ  САЛЬВАДОРА ДАЛИ

   Фигерас, 11 часов 13 мая 1904 года. Перед  г-ном  Мигелем  Комас  Кинтана,
просвешенным муниципальным судьей, и его секретарем Франсиско  Салаи-и-Сабриа
предстал дон Сальвадор Далии-Куси (уроженец Кадакеса провинции Жерона, 41 го-
да, женатый, нотариус, проживающий в Фигерасе по улице Монтуриол, 20),  чтобы
внести в книгу регистрации актов  гражданских  состояний  запись  о  рождении
ребенка. Вот она: "Означенный ребенок родился по улице  Монтуриол,  20,  в  8
часов 45 минут 11 мая сего года. Наречен отныне Сальвадором  Фелипе  Хасинто.
Является законным сыном заявителя и его супруги доньи Фелипы Дом Доменеч,  30
лет, уроженки Барселоны, также проживающей по улице Монтуриол, 20. Предки  по
отцовской линии: дон Гало Дали Винас, рожденный и погребенный в  Кадакесе,  и
донья Тереса Куси Маркое, уроженка Росаса. Предки его по  материнской  линии:
дон Ансельмо Доменеч Серра и донья Мария Феррес Садурни, уроженцы  Барселоны.
Свидетели:  дон  Хосе  Меркадер,  уроженец  Ла  Бисбала   провинции   Жерона,
кожевенник, проживающий по улице Калсада де Лос  Монхас,  20,  и  дон  Эмилио
Баиг, уроженец Фигераса, музыкант, проживающий  по  улице  Перелада,  5,  оба
совершеннолетние".
   Звоните во все колокола! Пусть  крестьянин,  сгорбленный  на  своем  поле,
расправит спину, подобную стволу оливы, искривленной трамонтаной(Северный ве-
тер на Средиземном море (прим. пер.).), подопрет щеку мозолистой рукой в бла-
городном жесте мыслителя...
   Глядите! Родился Сальвадор Дали. Стих ветер, и небо ясно. Средиземное море
спокойно и на его гладкой поверхности радугой сверкают семь лучей солнца, как
на рыбьей чешуе... Все они наперечет - и что с того? Сальвадору Дали больше и
не нужно!
   Точно таким же утром греки и финикийцы вошли в проливы Росас  и  Ампуриас,
чтобы создать здесь колыбель цивилизации, - и вот театрально  чистые  пеленки
Сальвадора Дали оказались посреди равнины Ампурдан, в центре самого четкого и
прозрачного пейзажа в мире.
   Пусть рыбак с мыса Креус положит весла под подогнутые колени и задержит их
на мгновение, чтобы стекла вода, пусть  выплюнет  в  море  окурок  изжеванной
сигары и утрет рукавом сладкую слезу, вот  уже  четверть  часа  копившуюся  в
глазу. И пусть он обратит взор в мою сторону!
   И ты, Нарсиссе Монтуриол, великий сын Фигераса, изобретатель и конструктор
первого батискафа, подыми на меня свои серые глаза. Посмотри!  Ты  ничего  не
видишь? И все остальные тоже?
   В доме на улице Монтуриол родители любуются своим новорожденным.
   Бедные мои! Запомните, что я вам сейчас скажу. Все будет иначе в день моей
смерти!

                         Глава четвертая

                   ЛОЖНЫЕ  ВОСПОМИНАНИЯ ДЕТСТВА

   Мне исполнилось семь лет, и отец решил отдать меня в  школу.  Он  вынужден
был применить силу и потащить меня за руку. Я заорал и закатил такой скандал,
что все торговцы  бросились  из-за  прилавков  поглазеть  на  нас.  Родителям
удалось научить меня двум вещам: я знал алфавит и умел писать свое имя. Через
год учения в школе они обнаружили, что я полностью забыл эти  азы.  И  не  по
своей вине. Просто мой учитель весь  учебный  год  приходил  в  класс  только
затем, чтобы поспать. Звали  его  г-н  Траитер,  что  по-каталонски  означает
"омлет".  Это  был  поистине  фантастический  персонаж;   концы   его   седой
раздвоенной бороды были так длинны,  что  спускались  ниже  колен,  когда  он
садился. Борода цвета слоновой кости вечно была в желтых  и  рыжих  пятнах  -
такими бывают пальцы курильщиков, а иной раз клавиши пианино, хотя пианино не
курит.
   Г-н Траитер тоже не курил.  Это  помешало  бы  ему  спать.  Но,  ненадолго
пробуждаясь, он нюхал чрезвычайно крепкий  табак,  от  которого  оглушительно
чихал в огромный, весь в охряных пятнах, носовой  платок,  который  он  очень
редко менял.
   Г-н Траитер был похож на помесь Толстого и Леонардо. Плохо  одетый,  дурно
пахнущий, он к тому же носил цилиндр - редчайшую в наших краях  вещь.  Однако
его спасала репутация умного человека. По воскресеньям он совершал вылазки  и
возвращался на повозке, битком набитой готическими фигурками и рельефами, ко-
торые он выкрадывал из церквей или скупал за бесценок. Однажды,  обнаружив  в
нише колокольни античный рельеф, он был под таким впечатлением,  что  решился
отбить его ночью. Но  рельеф  был  одним  целым  со  стеной  -  и  колокольня
обрушилась, а два колокола упали на соседний дом, пробили  крышу,  всполошили
жившую там семью и подняли на ноги всю округу. Г-н Траитер  едва  унес  ноги,
сопровождаемый градом камней. Этот случай взбудоражил  жителей  Фигераса,  но
послужил лишь к вящей славе  учителя,  прослывшего  отныне  жертвой  любви  к
Искусству. В результате своих  поисков  г-н  Траитер  выстроил  в  предместье
довольно безвкусную виллу и захламил ее  всеми  сокровищами,  накопленными  в
обобранном им крае.
   Почему отец выбрал для меня  школу  с  таким  чудаком  учителем,  как  г-н
Траитер? Мой отец был одним из вольных каталонских мыслителей, сыном чувстви-
тельной Барселоны, членом хора Хосе Ансельмо Клаве, фанатиком процесса Ферре-
ра. И он был принципиально против обучения в школе Братьев, куда я должен был
бы поступить по своему происхождению. Он решил, что я должен учиться в  общей
школе, и это было воспринято как эксцентричность. Никому не было  известно  о
способностях г-на Траитера - ибо никто, кроме бедняков, не доверял ему  своих
детей. Таким образом, я провел первый учебный год с самыми бедными детьми Фи-
гераса, и это развило мою естественную склонность к мании величия. Мог я раз-
ве не думать о себе как об исключительном, бесценном и  утонченном  существе,
будучи богачом среди окружавших меня  бедняков?  Я  единственный  приносил  с
собой горячий шоколад в термосе, на чехле которого были вышиты мои  инициалы.
Стоило мне слегка поцарапаться - и мне тут же перевязывали палец  или  колено
чистым бинтом. Я носил матросский костюмчик, расшитый  золотом  на  манжетах.
Мои тщательно расчесанные волосы были всегда надушены - и  простодушные  дети
поочередно подходили ко мне, чтобы понюхать мою голову. Я единственный  носил
начищенные ботинки, а случалось мне потерять с них серебряную  пуговицу  -  и
мои босоногие соученики дрались до крови, лишь бы завладеть ею. Я не играл  с
ними и даже не разговаривал. Впрочем, и для них я оставался настолько  чужим,
что они настороженно подходили ко мне лишь затем, чтобы полюбоваться  носовым
платком  или  новехонькой  тростью   из   гибкого   бамбука   с   серебрянным
набалдашником.
   Чем я занимался целый год в  этой  нищей  начальной  школе?  Вокруг  меня,
одинокого  и  молчаливого,  играли,  дрались,  орали,  плакали   и   смеялись
жизнерадостные детишки. Как я был далек от них, от владеющей ими  потребности
действовать! Я был им полной противоположностью. И меня восхищали эти лукавые
бестии, умеющие чинить перья и мастерить фигурки из листка сложенной  бумаги.
Как ловко они завязывали и развязывали шнурки на своих паршивых  башмаках!  А
я... я мог провести взаперти весь день лишь потому, что не мог  справиться  с
дверной ручкой. Я терялся  в  любом,  даже  знакомом  доме.  Мне  никогда  не
удавалось самому снять матросскую курточку, а любые попытки сделать это  были
связаны с риском погибнуть от  удушья.  Какие  бы  то  ни  было  практические
действия были мне чужды - и приметы внешнего мира все больше пугали меня.
   Г-н Траитер вел все более растительный образ жизни, почти  не  просыпаясь.
Казалось, сны укачивают его, то как легкую тростинку, то  как  тяжелый  ствол
дуба. Краткие пробуждения позволяли ему сделать  понюшку  табаку,  чихнуть  и
дернуть за ухо сорванца, нарушившего его сон. Итак, что же я делал весь  этот
пустой год? Только одно, но очень пылко - я  сочинял  "ложные  воспоминания".
Разница между ними и подлинными такова же, как между фальшивыми и  настоящими
бриллиантами: фальшивые выглядят более естественно и ярче сверкают. Уже тогда
я любил ностальгически вспоминать действо, которого на самом  деле  не  было.
Якобы я наблюдаю, как купают голенького младенца. Меня не интересует, мальчик
это или девочка, я смотрю на ягодицу, где в дыре величиной с апельсин  так  и
кишат муравьи. Малыша вертят из стороны  в  сторону,  на  миг  укладывают  на
спину, и я думаю - муравьев вот-вот раздавят. Но ребенок вновь на ножках -  и
муравьев больше  не  видно.  И  дыра  исчезла.  Мне  трудно  определить  дату
появления этого ложного воспоминания, но оно из самых ярких.
   С семи до восьми лет я жил во власти мечтаний и грез. Позднее я так  и  не
смог отделить подлинное от воображаемого. Моя память так смешала реальность и
вымысел, что  лишь  сейчас,  объективно  оценивая  события,  я  могу  понять,
насколько абсурдны некоторые из них. К примеру, одно воспоминание  связано  с
Россией - и я знаю, что оно ложное, поскольку никогда не бывал в этой стране.
   Первые представления о России связаны для меня с  г-ном  Траитером.  После
так называемых уроков наш учитель приводил меня иногда к себе домой. Это мес-
то долго оставалось в моей памяти страшно загадочным. Должно быть, это стран-
ное жилье походило на кабинет Фауста. На полках огромной библиотеки вперемеш-
ку с толстыми пыльными томами было немало таинственных и  причудливых  вещиц,
возбуждавших мое любопытство и будивших воображение. Г-н Траитер сажал меня к
себе на колени и неуклюже трепал по подбородку большим и указательным пальца-
ми руки, которая цветом, запахом и сморщенностью  напоминала  увялившийся  на
солнце и слегка подгнивший картофель. (В это же время в России, в Ясной Поля-
не, другое дитя.  Гадючка,  моя  жена,  сидела  на  коленях  другого  старца,
земного, кряжистого и задумчивого, - графа Льва Толстого.)
   Г-н Траитер начинал всегда одной и той же фразой: "А теперь я покажу  тебе
то, что ты еще не видел". Он ненадолго исчезал и возвращался,  еле  удерживая
на плечах огромные четки, которые с адским грохотом волочились за -ним по по-
лу. "Моя жена - да хранит ее Бог! - добавлял он, - попросила меня привезти ей
четки из Святой Земли. Я купил ей  эти,  самые  большие  в  мире,  -  они  из
древесины с Масличной горы". И г-н Траитер улыбался в усы.
   В другой раз он вынул из  большой  шкатулки  красного  дерева,  отделанной
внутри гранатовым бархатом, красную блестящую статуэтку Мефистофеля.  Зажигая
хитроумное устройство - трезубец, воздетый сатаной, - он устраивал  фейервейк
до потолка, в сумраке поглаживая бороду и отечески радуясь моему удивлению.
   В его комнате на нитке висела высушенная лягушка. Он называл ее  "La  meva
pubilla" или "моя  красавица"  и  то  и  дело  повторял:  достаточно  на  нее
взглянуть, чтобы узнать погоду. Положение лягушки менялось изо  дня  в  день.
Это пугало, но и завораживало, меня влекло к этому забавному существу.  Кроме
огромных четок, Мефистофеля и лягушкибарометра,  у  г-на  Траитера  было  без
счету незнакомых мне  предметов,  возможно,  предназначенных  для  физических
опытов, но я позабыл их, поскольку выглядели они слишком точно и определенно.
Однако самое сильное впечатление произвел на меня оптический театр,  которому
я обязан самыми смелыми детскими мечтами. Так мне никогда и не понять, на что
он был похож: сцена предстает в памяти как бы сквозь стереоскоп или  радужный
спектр. Картины скользили передо мной одна за другой, подсвеченные  откуда-то
сзади,  -  и  эти  движущиеся  рисунки   напоминали   гипнотические   миражи,
порожденные  сном.  Что  ни  говорио  точности  воспоминаний,  но  именно   в
оптическом театре г-на Траитера  я  впервые  увидел  поразивший  меня  силуэт
русской девочки. Она явилась мне, укутанная в  белоснежные  меха,  в  русской
тройке, за которой мчались волки с фосфоресцирующими  глазами.  Она  смотрела
прямо мне в глаза с  выражением  горделивой  скромности,  и  у  меня  сжалось
сердце. Выразительные ноздри и глаза делали ее похожей на лесного зверька. По
контрасту с их поразительной живостью черты всего лица были гармоничны, как у
рафаэлевской Мадонны. Гала? Я знаю, это была уже она.
   В театрике г-на Траитера мелькали также виды русских городов со сверкающи-
ми  на  фоне  горностаевых  снегов  куполами.  Мне  чудился   хруст   снежка,
блестящего, как все драгоценные огни Востока. Видение  далекой  белой  страны
так отвечало моей потребности в "абсолютной экзотике", что  стало  весомей  и
реальней, чем расплывающиеся улочки Фигераса.
   Идет снег. Я вижу это впервые. Фигерас и ближайшая к нему деревушка видят-
ся мне в идеальном снежном покрове, который, как  мне  и  хочется,  погребает
постылую реальность. Я  ничему  не  удивляюсь,  и  меня  наполняет  спокойный
восторг, я предвкушаю волнующие волшебные приключения, которые являются будто
из только что прерванного сна, как только начинаешь о нем рассказывать.
   К утру снег перестает идти. И я отхожу от заиндевевщего окна,  к  которому
прилипал, расплющив нос о стекло, чтобы не пропустить ничего интересного. Ма-
ма выводит нас с сестрой на прогулку. Каждый шаг по хрусткому  снегу  кажется
мне чудом, и мне жаль, что другие уже  запятнали  этот  безупречный  снег,  я
хочу, чтобы он принадлежал только мне.
   Мы выходим из города, туда, где белизна еще не тронута. Пройдя через парк,
попадаем на поляну... и я замираю перед снежным полем.  Но  тут  же  бегу  на
середину поляны, где лежит крошечный  коричневый  шарик  платана.  Падая,  он
слегка раскололся, так что в щелочку я могу разглядеть внутри желтый пушок. В
этот миг из-за туч выглядывает солнце и заливает светом  всю  картину:  шарик
платана отбрасывает на снег голубую тень, а желтый пушок словно загорается  и
оживает.  Мои  ослепленные  глаза  наполняются  слезами.   Со   всевозможными
предосторожностями подойдя к разбитому шарику, я подбираю  его,  нежно  целую
трещинку и говорю сестре: "Я нашел карликовую обезьянку, но тебе не  покажу".
И чувствую, как моя обезьянка шевельнулась в носовом платке!
   Меня неудержимо тянет  к  заброшенному  источнику,  и  я  с  присущим  мне
тиранством  требую  продолжить  прогулку  именно  к  нему.  Неподалеку   мама
встречает знакомых и говорит мне:  "Иди  поиграй  к  источнику,  только  будь
осторожен. Я подожду тебя здесь".
   Знакомые расчищают для мамы  от  снега  каменную  скамью.  Но  камень  еще
влажен, и я исподлобья смотрю на них, дерзнувших предложить такое место  моей
маме, - она, по моему мнению, заслуживает лучшего. Впрочем, мама отказывается
сесть, сославшись на то, что стоя она  будет  лучше  видеть  меня.  Это  меня
утешает. Я  поднимаюсь  по  ступеням  и  сворачиваю  направо  к  заброшенному
источнику. Она здесь! Она здесь, русская девочка из  волшебного  театра  г-на
Траитера. Я назову ее Галючкой - уменьшительным именем моей жены, так глубока
моя вера, что вся долгая жизнь моей любви связана с единым  женским  образом.
Галючка здесь, рядом со мной, сидит на скамье,  как  на  тройке.  И  кажется,
давно наблюдает за мной. Я поворачиваю обратно,  чувствуя,  что  от  сильного
сердцебиения меня  может  вырвать.  В  моей  руке,  в  носовом  платке  шарик
шевелится, как живой.
   Мама, заметив, что я возвращаюсь в каком-то  смущении,  говорит  знакомым:
"Видите,  какой  он  капризный!  Всю  дорогу  просил  пойти  к   заброшенному
источнику, а когда мы здесь, передумал". Я отвечаю, что забыл носовой платок.
Но мама видит его у меня в руке. И я добавляю:
   - В этот платок я закутал мою обезьянку. Мне нужен другой - вытирать нос.
   Мама утирает мне лицо своим платком. И я снова ухожу. Но в этот раз  делаю
крюк, чтобы подойти к источнику с другой стороны. Так я смогу видеть  Галючку
со  спины,  оставаясь  незамеченным.  Мне  нужно  пробраться  через   колючий
кустарник, и мама кричит: "Все у тебя не как у людей! Что, не  можешь  просто
подняться по лестнице?" Я ползу на четвереньках, и на вершине  холма,  как  и
ожидал, вижу Галючку, сидящую ко мне спиной. Мне становится спокойно - ведь я
боялся не застать ее здесь. Мне кажется странным, что ее спина неподвижна, но
я не отступаю, а становлюсь на колени  в  снег,  прячась  за  стволом  старой
оливы. Время как будто остановилось: я превратился в библейский соляной столб
без мыслей и чувств. Зато все отчетливо вижу и слышу. Какой-то человек пришел
наполнить кувшин, и слышу журчание льющейся и проливающейся воды.  Очарование
исчезает. Остановившееся было время вновь начинает бег. Вскочив  на  ноги,  я
чувствую, что застенчивости как не бывало. У меня замерли и онемели  коленки.
Непонятно откуда взялось чувство легкости - то  ли  от  волнения,  то  ли  от
открытия, что  я  влюблен,  то  ли  от  застывших  коленок.  Мной  овладевает
отчетливая мысль: я хочу подойти и поцеловать Галючку в  затылок,  но  вместо
этого достаю из кармана перочинный ножичек, чтобы совсем  очистить  шарик  от
кожуры и подарить желтый пушок Галючке.
   И в эту же минуту обожаемая моя девочка встает и бежит  к  колодцу,  чтобы
наполнить маленький кувшин. Я быстро кладу под газету на скамье свой подарок.
Весь дрожу от волнения - вернется ли она и сядет ли на  газету,  под  которой
спрятан шарик? За мной приходит мама: оказывается, она меня звала-звала, а  я
не слышал. Она боится, чтобы я не простудился, и  укутывает  меня  в  большую
шаль. Ее тревожит, что, пытаясь заговорить, я начинаю стучать зубами, и я ту-
по и покорно иду за ней, испытывая пронзительное сожаление оттого, что ухожу.
   История моего милого шарика лишь начинается. Запаситесь  терпением,  и  вы
услышите рассказ об удивительных и  драматичных  обстоятельствах  моей  новой
встречи с этим талисманом. Игра стоит свеч!
   Снег растаял, а с ним исчезло волшебство преображенного города и пейзажа.
   Три дня я не ходил в школу. Продолжал грезить наяву. Вернувшись  в  сонное
царство г-на Траитера, я облегченно вздохнул после всех треволнений. И  в  то
же время возвращение к реальности больно ранило меня. И рана эта зарубцовыва-
лась медленно. Я был безутешен, потеряв мой шарик - карликовую  обезьянку.  И
находил утешение, уставившись  в  потолок  мерзкой  школы.  Пятна  коричневой
плесени  становились  в  моем  воображении  облаками,  превращаясь  затем   в
определенные образы, постепенно обретавшие свое лицо. День за днем я искал  и
восстанавливал картины, увиденные накануне, и совершенствовал  свои  видения.
Как только они становились чересчур реальными, я отказывался  от  них.  Самое
удивительное в этом явлении  (которое  позже  легло  в  основу  моей  будущей
эстетики) - по своему желанию я всегда мог восстановить  любой  образ,  и  не
только в той форме, в которой видел его в последний  раз,  но  в  развитии  и
завершении,   что   происходило   почти   автоматически.   Галючкина   тройка
превращалась в панораму русского города с куполами, затем в сонное  бородатое
лицо г-на Траитера, которое сменялось жестокой схваткой  голодных  волков  на
поляне. Картины мелькали у меня в голове, которая  все,  что  происходило  во
мне, как настоящий киноаппарат, проецировала в  мои  ослепшие  глаза.  Как-то
вечером, поглощенный своими видениями, я почувствовал  прикосновение  чьих-то
рук  к  своему  плечу.  Я  подскочил,  поперхнулся  слюной,  и,   побагровев,
закашлялся. И тут же узнал в мальчике, стоявшем рядом, Бучакаса.
   Он был постарше меня и получил свое прозвище, которое по-каталонски значит
"карман", из-за своего причудливого платья с невообразимым количеством карма-
нов. Он был симпа