ника  дара  речи.  Дерзость  вовремя
поправила мою репутацию,  несколько  подорванную  моими  безумными  обменными
операциями и другими чудачествами. Я стал предметом дискуссий. Сумашедший  он
или  нет?  Может,  он  чокнутый  только  наполовину?  Необыкновенный  он  или
ненормальный? Необыкновенным считали меня профессора рисования, каллиграфии и
психологии. Зато  математик  утверждал,  что  мои  способности  намного  ниже
средних.
   Теперь все, что происходило аномального  и  феноменального,  автоматически
приписывалось мне. Чем больше я был  "один"  и  "сам  по  себе",  тем  больше
привлекал внимание. Мне удалось буквально выставить напоказ свое одиночество,
и я гордился им, как гордятся наставником, увешанным медалями, как будто  это
твоя собственная заслуга.
   Когда из  кабинета  естественной  истории  исчез  череп  скелета,  в  этом
заподозрили меня и чуть не сломали мою парту, чтобы посмотреть, не прячу ли я
его там. Как плохо они меня знали! Я так боялся и боюсь скелетов, что  ни  за
что в мире не дотронулся бы до него. На другой день после пропажи обнаружился
"виновник" - это был профессор, который взял череп домой для работы.
   Как-то утром, после нескольких дней отсутствия из-за моей обычной  ангины,
я направлялся в коллеж и вдруг заметил группу возбужденно  орущих  студентов.
Накануне в газетах  были  опубликованы  политические  информации,  угрожавшие
каталонскому сепаратизму. В знак протеста студенты  сжигали  испанский  флаг.
Когда я подошел ближе, люди растерянно разбежались во все стороны. Думая, что
бы могло быть причиной этого, я один стоял,  рассматривая  дымящиеся  остатки
флага. Убежавшие смотрели на меня издали со страхом и  восхищением,  а  я  не
понимал, почему. Я не заметил,  как  солдаты,  случайно  проходившие  мимо  и
оказавшиеся  тут,  принялись   выискивать   виновных   в   антипатриотическом
кощунстве. Мне пришлось несколько раз объяснять,  что  я  оказался  здесь  по
чистой случайности. Но все был напрасно, меня схватили и повели  в  трибунал,
который оправдал меня только из-за молодости. И все же продолжались  пересуды
и лишь увеличивали мою славу: говорили,  что,  не  убоявшись  солдат,  я  дал
пример революционной стойкости и великолепного хладнокровия.
   Я отпустил волосы, как у девушки, и часто разглядывал себя в зеркале, при-
нимая позу и меланхолический взгляд,  как  на  рафаэлевском  автопортрете.  С
нетерпением я ждал, когда же появится первый  пушок  на  лице,  чтобы  начать
бриться или вс„ же оставить бакенбарды. Мне надо было превратить свою  голову
в шедевр, найти свой образ. Нередко, рискуя быть застигнутым, я входил в ком-
нату матери, чтобы стащить у нее немного пудры или подкрасить карандашом рес-
ницы. На улице я покусывал губы, чтобы  они  казались  розовее.  Мне  льстили
взгляды прохожих, которые, встретив меня, шептали:
   - Смотрите, сын нотариуса Дали. Это он сжег флаг.
   Между тем события, превратившие  меня  в  невольного  героя,  внушали  мне
глубокое  отвращение.   Во-первых,   слишком   многие   из   моих   товарищей
симпатизировали им, во-вторых, мне,  жаждавшему  величия,  приступы  местного
патриотизма казались смешными. Я чувствовал себя  анархистом,  хотя  и  очень
личного, антисентиментального толка. Анархия представлялась мне королевством,
в котором я высший владыка и абсолютный монарх. Я сочинил множество гимнов во
славу анархической монархии.
   Все мои соученики знали мои песни и тщетно пытались подражать им. Влияние,
которым я пользовался благодаря гимнам, понемногу наводило на мысль  об  иных
"занятиях".  Воздерживаясь  от  одиноких  удовольствий,  практикуемых  обычно
мальчиками моего возраста, я ловил обрывки бесед,  полные  намеков,  которые,
несмотря на все старания, я так и не мог понять. Сгорая от стыда  и  опасаясь
обнаружить свое невежество, я никогда не  осмеливался  спросить,  как  делать
"это". Как-то я пришел к выводу, что "это" можно делать  и  одному,  но  ведь
"это" могло быть взаимной операцией двух или нескольких  человек,  надо  было
поскорее разузнать, так ли это. Я видел, как удалились два моих приятеля, за-
метил, как они молча обменялись взглядами, - и это интриговало меня несколько
дней. Они скрылись, а вернувшись, показались мне прекрасными, преображенными.
Целыми днями я терялся в догадках, поразительно наивных для моего возраста. Я
слабовато сдал экзамены за первый год, но ни одного  не  провалил,  чтобы  не
тратить лето на переэкзаменовки. Летнее  время  было  для  меня  святыней.  Я
страстно ждал его. Каникулы падали на Святого Хуана, а я помнил, что  издавна
проводил этот  день  в  Кадакесе,  выбеленном  известкой  селении  на  берегу
Средиземного моря.
   С детства эти места восхищали меня. Я был фанатично к ним  привязан,  знал
наизусть все уголки и закоулки  селения,  все  его  бухточки,  мысы,  высокие
скалы. Здесь заложена вся моя сентиментальная и эротическая  жизнь,  здесь  я
изучал, как за день мучительно перемещаются тени со скалы к  скале,  пока  не
появляется восковая луна. Во время прогулок  я  оставляю  знаки  (чаще  всего
маслину высоко на пробковой коре) - точь-в-точь на том месте,  куда  попадает
последний луч солнца. Потом я бегу  к  ближайшему  колодцу  и  утоляю  жажду,
неотрывно глядя на  маслину,  которая  в  определенный  момент  сверкает  как
драгоценный камень. Я пью прохладную воду, и это один из элементов  странного
обряда. Затем я засовываю маслину себе в ноздрю. Бегая, я ощущаю, что маслина
мешает моему учащенному дыханию, и  вытаскиваю  ее.  Теперь  остается  только
помыть ее и положить в рот, чувствуя вкус прогорклого масла.
   Я больше всего любил этот пейзаж.  Мне,  так  хорошо  знакомому  с  тобой,
Сальвадор, ведомо, что ты не мог бы так любить пейзаж Кадакеса,  не  будь  он
самым прекрасным в мире, ибо он поистине прекраснейший. Не так ли?
   На человеческом лице есть только один нос, а не сотня носов, которые росли
бы во всех направлениях. Так же уникален на земном шаре возникший в результа-
те чудесных и неясных  обстоятельств  пейзаж  на  берегу  Средиземного  моря,
подобного которому нет больше нигде. Любопытно,  что  самый  красивый,  самый
одухотворенный,  самый  исключительный  из  всех  пейзажей  располагается  по
счастливой случайности в окресностях Кадакеса. Вот оно, точное место,  где  с
самого нежного возраста Сальвадор  Дали  раз  в  году  проходит  эстетические
летние курсы. Красота и преимущество Кадакеса кроются в его структуре. Каждый
холм, каждая скала будто нарисованы  самим  Леонардо.  Что  есть  еще,  кроме
структуры? Растительность скудна, мелкие оливковые деревца  покрывают  своими
золотыми волосами задумчивые лбы холмов с полустертыми морщинами тропинок. Со
склонов исчезли виноградники, истребленные филлоксерой. Но пустынность только
обнажает  структуру  побережья.  Террасы  от  старых  виноградников,  подобия
геодезических  линий,  образуют  бесформенные  ступени,   по   которым   горы
величественно  спускаются  к  морю.  Как  огромные  палладины  или  персонажи
Рафаэля, с вершинами, полными  ностальгии  по  вакханкам,  безмолвно  смеясь,
сходят по ступеням цвести у самого берега. На этой неплодородной  и  одинокой
земле с жалкими буграми  и  сегодня  высятся  еще  огромные  обнаженные  ноги
светлого ароматного призрака, который  воплощает  и  олицетворяет  всю  кровь
утраченных античных вин.
   Вдруг, когда меньше всего этого ожидаешь,  на  тебя  прыгает  кузнечик!  О
ужас! И так всегда. В  холодный  миг  моих  самых  восхитительных  созерцаний
скачет кузнечик. Его страшный прыжок парализует меня, вызывая скачок страха в
моем потрясенном существе. Гнусное насекомое. Кошмар, мучение и галлюцинатор-
ное сумасшествие жизни Сальвадора Дали.
   Еще и сегодня этот страх не уменьшается. Может быть, он даже больше.  Если
б я был на краю пропасти и кузнечик  прыгнул  мне  в  лицо,  я  предпочел  бы
броситься в бездну, чем вынести прикосновение насекомого.  Этот  ужас  так  и
остался загадкой моей жизни. Ребенком я восхищался кузнечиками и охотился  за
ними с моей тетушкой и сестрой, чтобы  затем  расправлять  им  крылышки,  так
напоминающие своими тонкими оттенками небо Кадакеса на закате.
   Однажды утром я поймал небольшую, очень клейкую  рыбку,  которую  в  наших
местах называют "слюнявкой". Я зажал ее в руке, чтобы она нс выскользнула,  а
выглядывающую из кулака голову поднес к лицу, чтобы  получше  разглядеть.  Но
тут же в страхе закричал и отбросил "слюнявку" прочь.  Отец,  увидев  меня  в
слезах, подошел ко мне, чтобы успокоить. Он не мог понять, что меня так напу-
гало.
   - Я... сейчас... - пробормотал я, - увидел голову "слюнявки".  Она...  она
точь-в-точь как у кузнечика...
   Стоило мне заметить сходство рыбы с кузнечиком, как я начал бояться  этого
насекомого. Неожиданно появившись, оно доводило меня  до  нервных  приступов.
Мои родители запрещали другим детям бросать в меня кузнечиков, а те то и дело
нарушали запрет, смеясь над моим страхом. Мой отец постоянно повторял:
   - Удивительное дело! Он так их раньше любил.
   Однажды моя кузина нарочно сунула кузнечика  мне  за  ворот.  Я  сразу  же
почувствовал  что-то  липкое,  клейкое,  как  будто   то   была   "слюнявка".
Полураздавленное  насекомое  все  еще  шевелилось,  его   зазубренные   лапки
вцепились в мою шею с такой силой, что их скорее  можно  было  оторвать,  чем
ослабить хватку. На  миг  я  почти  потерял  сознание,  прежде  чем  родители
освободили меня от этого кошмара. И всю вторую  половину  дня  я  то  и  дело
окатывался морской водой, желая смыть ужасное ощущение. Вечером, вспоминая об
этом, я чувствовал, как по спине бегут мурашки и рот кривится  в  болезненной
гримасе.
   Настоящее мучение ожидал меня в Фигерасе, где снова проявился  мой  страх.
Родителей, чтобы защитить меня, не было, и мои товарищи радовались  этому  со
всей жестокостью, свойственной своему возрасту. Они  налавливали  кузнечиков,
обращая меня в бегство, и, конечно, я уносился как сумасшедший,  но  спастись
удавалось не всегда. Мерзкий полудохлый кузнечик падал,  наконец,  на  землю.
Иной раз, раскрывая книгу, я находил вложенное между страниц  насекомое,  еще
шевелящее лапками. Ну и страху же было, когда он вдруг прыгал прямо на  меня.
Как-то утром я так испугался, что отбросил книгу и попал ею в дверь.  Дверное
стекло со звоном разбилось, прервав объяснения профессора математики. Мне ве-
лено было покинуть класс, и я опасался, что об этом узнают родители. В колле-
же мой страх перед кузнечиками достиг такой степени,  что  полностью  занимал
мое воображение. Я видел их повсюду,  даже  там,  где  ничего  не  было.  Мои
отчаянные крики развлекали  соучеников.  Комочек  ластика,  брошенный  мне  в
затылок, заставлял меня вскакивать, содрогаясь. Я стал  таким  беспокойным  и
нервным, что мне пришлось пуститься на уловку, чтобы избавиться  если  не  от
страха, то хотя бы от жестокости других детей. Я  смастерил  контр-кузнечика:
скомкал  белую  бумагу  и  уверял,  что  комок  пугает  меня  больше   всяких
кузнечиков. Просто-таки умолял не показывать мне белые бумажные комки.  Когда
мне угрожали кузнечиком, я изо всех сил сдерживал страх, приберегая крики для
белых комков. Эта фальшивая фобия имела бешеный успех.  Куда  проще  скомкать
бумагу, чем поймать кузнечика. Благодаря этой хитрости, я почти избавился  от
насекомых. Мне  приходилось  притворяться  вдвойне,  ведь  если  бы  я  забыл
"испугаться" бумаги, то был бы разоблачен. Разыгрывались целые спектакли, и в
классе был  такой  беспорядок,  что  профессора  забеспокоились.  Они  решили
наказывать учеников, дразнящих меня  комками,  растолковывая,  как  преступно
провоцировать  меня  на  нервные  срывы.  Однако  никто  не  внимал  гуманным
призывам. Как-то во второй половине дня, когда наш класс проверял Старший,  я
обнаружил у себя в шапке белый комок. Чтобы не выдать себя, я  тут  же  выдал
ожидаемую реакцию - заорал. Возмущенный профессор велел мне отдать  комок.  Я
отказался. Он настаивал.  "Ни  за  что  на  свете!"  И  охваченный  внезапным
вдохновением,  я  перевернул  чернильницу.  Комок  стал  темно-синим.  Тогда,
осторожно взяв бумажку двумя пальцами, я бросил ее,  капающую  чернилами,  на
профессорскую кафедру.
   - Вот теперь, - сказал я, - я могу выполнить ваше требование. Он больше не
белый, и мне не страшно.
   Эта новая далинийская авантюра стоила мне исключения из коллежа...
   О войне 1914-1918 годов не  могу  вспомнить  ничего  плохого.  Нейтралитет
Испании принес стране  эйфорию  и  экономическое  процветание.  Яркой  фауной
расплодились нувориши. О них ходили тысячи  анекдотов.  Я  также  придумал  и
распространил их немало. Повсюду задавались экстравагантные празднества. Дамы
выучились  танцевать  аргентинское  танго  и  петь  под  акомпанемент  гитары
немецкие песни.  Мир  взорвался,  как  бомба.  Перемирие  прошло  под  знаком
всеобщей радости по всей франкофильской Каталонии, сохранившей самые  золотые
воспоминания о наполеоновском нашествии. Победа союзников была  заразительна.
Всем хотелось извлечь из нее толк, по улицам Фигераса шествовали  горожане  и
люди из  ближайших  селений  с  флагами  и  повязками.  Танцевали  популярный
"сардан". Образовалась "студенческая группа", должны были избрать  комитет  и
обсудить в нем участие студентов в манифестациях Победы. Председатель  группы
разыскал меня и попросил сказать речь на открытии.
   - Вы единственный студент, - сказал  он  мне,  -  способный  сделать  это.
Будьте поистине сильным и взволнованным,  будьте  самим  собой.  У  вас  есть
сутки, чтобы подготовиться.
   Я согласился и сразу же взялся писать речь,  которая  начиналась  примерно
так: "Только что свершенное кровавое жертвоприношение пробуждает политическое
сознание  угнетенных  народов"  и  т.п.  Я  упражнялся   перед   зеркалом   в
мелодраматических позах. Но чем дальше продвигалась моя речь, тем больше меня
охватывала подспудная робость. Первая публичная речь не должна была  развеять
мою легенду. Какой будет позор,  если  в  последний  момент  меня  парализует
детская застенчивость. Может, притвориться больным? Моя отвага таяла,  а  моя
речь все больше расцветала пышными цветами риторики  и  самыми  оригинальными
философскими идеями. Зная уже назубок окончательный вариант речи,  я  терялся
даже наедине с собой и не мог вновь ухватить ускользающую  нить.  Нет,  я  не
смогу! В ярости я топнул ногой и закрыл руками лицо, горящее от унизительного
бессилия овладеть собой. Вечерняя прогулка не вернула мне равновесия, к  тому
же на обратном пути я встретился с группой студентов, заранее  подтрунивавших
над моей речью.
   На другой день я проснулся с сердцем, сжатым  смертельным  страхом,  не  в
состоянии проглотить ни кусочка на завтрак.  Я  взял  текст  речи  и  скрепил
рулончик резинкой.  Тщательно  причесавшись  и  приведя  себя  в  порядок,  я
направился в "Республиканский центр",  место  нашего  собрания.  Дорога  была
мучительной. Я пришел на час раньше, надеясь за это время привыкнуть к залу и
постепенно приходящей публике, вместо того,  чтобы  без  подготовки  выйти  к
алчной аудитории. Едва вошел, краска бросилась мне в лицо, ноги  подкосились,
и я должен был сесть. Мне принесли стакан воды.  Оправившись,  я  со  страхом
заметил, что в зале находятся важные персоны и смущенные девушки.  Сцена,  на
которой стояли три  стула,  была  обрамлена  республиканскими  флагами.  Стул
посредине был предназначен для меня. Справа от меня был председатель, слева -
секретарь. Пока мы усаживлись, нас приветствовали несколькими  смешками  (они
вонзились мне в кожу, как занозы). Я обхватил голову руками,  как  бы  изучая
свою речь, которую  развернул  с  вдруг  удивившей  меня  самого  решимостью.
Секретарь встал и начал  длинно  излагать  причины  собрания,  его  постоянно
прерывали шутками те же, кто раньше смеялся. Я делал вид,  что  занят  только
собственной речью, но не упускал ни одного из  сарказмов.  Секретарь  скомкал
конец своего выступления и передал слово мне, кратко упомянув мой героизм при
сожжении флага. В зале стихли, наступила впечатляющая тишина. И я  догадался,
что пришли послушать именно меня. Впервые в жизни я  испытывал  удовольствие,
которое позже нередко повторялось, - стал предметом  "всеобщих  ожиданий".  Я
медленно встал, не зная еще, что  буду  делать.  От  напряжения  я  с  трудом
подыскивал новые слова. Тянулись секунды, и в гнетущей тишине я не  раскрывал
рта. Чем ее прервать? Чем же? Кровь прилила к моей  голове  и,  вскинув  руку
вызывающим жестом, я закричал во всю силу легких:
   - Да здравствует Германия! Да здравствует Россия!
   После чего ударом ноги отправил трибуну в первые ряды аудитории. Несколько
секунд царило нарастающее замешательство, но, против моего ожидания, на  меня
больше никто не обращал внимания. Зал,  разделившись  на  несколько  лагерей,
дрался, ругался, спорил. Успокоившись, я ускользнул  и  побежал  домой.  Отец
спросил:
   - Ну, как твоя речь?
   -Отлично.
   И  это  была  правда.  Мое  заявление  имело   оригинальные   политические
последствия. Мартин Вилланова, один из агитаторов области, так  объяснил  мое
странное поведение: "Больше нет ни  союзников,  ни  побежденных.  В  Германии
революция. У нее столько же  прав,  как  у  победителей.  А  в  России  война
принесла самый обнадеживающий плод - революцию". Он добавлял, что пинок ногой
по трибуне имел целью лишь расшевелить публику,  слишком  неповоротливую  для
осмысления моей политической мысли.
   На другой день на демонстрации я уже шел с кортежем и тащил немецкий флаг.
Рядом Мартин Вилланова размахивал знаменем с инициалами Страны Советов: СССР.
Это был, без сомнения, первый подобный стяг во всей Испании. Чуть позже груп-
па Виллановы решила назвать одну из улиц  Фигераса  именем  президента  Вудро
Вильсона. Мартин при Шел ко мне с большим флагом и попросил  сделать  на  нем
надпись следующего содержания: "Фигерас чтит Вудро Вильсона, борца за свободу
малых народов". Мы поднялись на крышу и закрепили флаг  на  четырех  бельевых
крючках. Я дал слово сразу же взяться за работу, чтобы на следующий день  все
было готово. Наутро я проснулся с угрызениями совести, так как накануне ниче-
го не сделал. А  если  написать  сейчас,  не  успеет  высохнуть  краска.  Мне
казалось, что я нашел другой выход:  если  буквы  вырезать  на  горизонтально
натянутом полотне, слова проявятся голубизной неба. Однако, перейдя к делу, я
понял: ткань настолько плотная, что ножницами ее не разрезать. Тогда  я  взял
большой кухонный нож и проткнул им полотно, но получилась слишком большая ды-
ра. После ряда неудачных попыток я изобрел новую, не менее безумную  технику.
Речь шла о  том,  чтобы  выжечь  "гроссо  модо"  (в  общих  чертах)  и  затем
подровнять буквы. Я приготовил несколько ведер воды на случай,  если  полотно
загорится. Само собой, только я зажег огонь - и погасить пламя стоило больших
трудов. После двух часов работы результат был катастрофическим. На ткани зия-
ли две дыры: поменьше - от ножа, побольше - от огня. Все было кончено. У меня
больше не было времени. Обескураженный, измученный, я заметил, что  натянутое
на четырех крючках полотно похоже на удобный гамак. Я развалился на нем и по-
качивался так славно, что едва не заснул. Но я помнил, что отец предостерегал
меня: берегись солнца, заснешь на солнцепеке -  можешь  получить  инсульт.  Я
разделся и поставил ведро воды прямо под дырой в полотне. Лежа  на  животе  в
этом импровизированном гамаке, я мог  сунуть  голову  в  дыру  и  освежиться.
Отверстие, увы, все увеличивалось, и  я  вывалился  бы  совсем,  если  бы  не
уцепился ногой за дыру от ножа.  Чтобы  подняться,  достаточно  было  напрячь
ногу. Все шло как по маслу, пока я не согнул ногу  и  под  моей  тяжестью  не
треснуло полотно. Я не мог вытащить голову из ведра, она застряла  глубоко  в
воде. Мое положение было не только  смешным,  но  и  трагическим:  я  был