енили на лиловый! Нет черного цвета, утверждали они,  все  окрашено
только в цвета спектра, а значит, тени лиловые. Эту импрессионистскую револю-
цию я совершил еще в двенадцать лет, но даже в этом возрасте не сделал подоб-
ной ошибки - не изгнал черный  цвет  из  своей  палитры.  Одного  взгляда  на
небольшое полотно Ренуара в барселонском собрании было достаточно, чтобы  все
понять. А они годами топчутся в своих полукруглых залах. Боже, до чего глупы-
ми могут быть люди!
   Все подтрунивали над старым профессором, который один глубоко постиг  свою
науку и был по-настоящему знающим.  Я  сам  не  раз  сожалел,  что  не  очень
внимательно прислушивался к его советам.  Хосе  Морено  Карбонеро  был  очень
хорошо известен во Франции. Некоторые из ело  картин,  вдохновленные  сценами
"Дон Кихота", и сегодня нравятся мне  больше,  чем  когда-либо.  Он  ходил  в
черном пиджаке, с черной жемчужиной в галстуке и проверял наши работы в белых
перчатках, не пачкая  их.  Два-три  прикосновения  угольным  карандашом  -  и
рисунок чудесным образом преображался. Два маленьких  медиумичных  глаза  как
будто все мгновенно фотографировали. Ученики ждали его ухода,  чтобы  стереть
поправки и переделать рисунки по своему "темпераменту". Их лень не имела себе
равных, так же, как и их безосновательные и сомнительные претензии на  славу,
тогда как они были не способны  ни  опуститься  до  уровня  здравомыслия,  ни
подняться к вершинам величия.  Какие  вы  дебилы,  мои  товарищи  по  Изящным
искусствам!
   Однажды я принес свой каталог Жоржа Брака. Никто никогда не  видел  картин
кубистов и никто из учеников Академии не был готов  принять  такую  живопись.
Только профессор анатомии, славившийся научным складом ума, попросил  у  меня
на время эту маленькую книгу. Он уверял, что никогда не видел работ кубистов,
но считает правильным уважать то, чего не понимаешь. Тем более, если о подоб-
ных вещах было написано черным по белому, значит, в них был какой-то  здравый
смысл. На следующее утро, прочтя предисловие, он вернул мне книгу. Доказывая,
что во всем разобрался, он привел мне множество в высшей степени  абстрактных
и геометрических примеров. Я ответил, что он не совсем прав и кубизм  следует
внятно воспринимаемому рисунку. Профессор анатомии открыл коллегам оригиналь-
ность моих эстетических идей. Все  стали  смотреть  на  меня  как  на  высшее
существо.
   Внимание, проявленное к моей персоне, чуть было не пробудило во мне  былую
детскую страсть к публичному обнажению. Раз они не могут меня ничему научить,
думал я, объясню-ка им сам, что значит "личность". И все же я продолжал вести
себя примерно: никогда не пропускал занятий, демонстрировал уважение, над лю-
бым сюжетом работал в десять раз быстрее и лучше, чем первый ученик в классе.
Однако профессора не решались считать меня "творцом".
   - Он слишком серьезен, - говорили они, - очень искусен и  успевает  делать
все, за что берется. Но он холоден, как лед, в его работах нет  чувства,  ибо
он не является личностью.
   Погодите, господа, погодите, вы еще увидите, что  я  за  личность!  Первая
искра вспыхнула во время визита в Академию короля Альфонса III. В  эту  эпоху
его популярность падала  и  предстоящее  посещение  разделило  школу  на  два
лагеря. Противники не  хотели  приходить  в  назначенный  день,  и  дирекция,
предвидя возможный саботаж, чтобы  заставить  всех  явиться,  вынуждена  была
издать строгий приказ. За неделю  началась  уборка  вечно  грязной  и  ветхой
Академии. Было умело продумано, как скрыть от  короля,  насколько  нас  мало.
Ученики должны были, перебегая по внутренним лестницам,  заполнять  следующие
по  ходу  визита  залы.  Жалкие  и  чахлые  натурщики,  получавшие  нищенский
заработок, были заменены смазливыми девицами из  числа  мадридских  шлюх.  На
стенах были развешаны картины, на окнах появились занавеси, повсюду  блестели
позументы. Все было готово к  прибытию  короля  в  сопровождении  официальной
свиты.  Инстинктивно  противореча  общему  мнению,  я  нашел   короля   очень
симпатичным. Ему приписывали дегенеративность, а он, напротив, понравился мне
подлинно   аристократической   уравновешенностью,    затмевающей    заурядное
окружение. Он держался так непринужденно  и  естественно,  будто  только  что
сошел с благородного полотна Веласкеса. Я почувствовал, что он сразу  заметил
меня среди товарищей. Мой необычный наряд, мои волосы,  как  у  девушки,  мои
бакенбарды должны были бросаться  в  глаза.  К  тому  же,  по  непредвиденной
случайности, меня сочли представительным учеником, и я сопровождал короля  из
одного класса в другой. Я смертельно стыдился при мысли, что король обнаружит
уловку, использованную Академией, чтобы произвести благоприятное впечатление.
После  нескольких  перебежек  я  чувствовал  искушение  разоблачить  комедию,
которую играли перед ним, но вовремя воздержался.
   В конце посещения короля сфотографировали с учениками. Было  велено  найти
кресло, но он, предвидя это, с  великолепной  непосредственностью  уселся  на
пол. Потом щелчком указательного и большого пальцев отправил в  плевательницу
окурок сигареты. Этот жест, характерный для  мадридских  уголовников,  вызвал
оживленный смех и расположил к королю учеников и особенно служителей, которые
никогда бы не осмелились на такое ни перед профессорами, ни даже перед  нами.
Именно в эту минуту я убедился, что король отличил меня от других. И в  самом
деле,  он  бросил  на  меня  взгляд,  чтобы  проверить  мою  реакцию.  В  его
проницательном взгляде я прочел опасение, как бы ктонибудь не  увидел  в  его
жесте демагогического заигрывания. Я покраснел, и король, посмотрев на  меня,
наверняка заметил это.
   Снимок был сделан, и король каждому из нас уделил время. Я был  последним,
кому он пожимал руку, и единственным, кто выразил ему уважение, преклонив ко-
лено. Подняв голову, я заметил на его нижней губе,  по-бурбонски  выпяченной,
почти неуловимый тик. Мы узнали друг друга!
   Когда двумя годами позже король  подписывал  мое  исключение  из  Академии
изящных искусств, он, очевидно, не сомневался, что исключенный был тем  самым
единственным учеником, так эффектно выражавшим свою почтительность.
   Прошло четыре месяца, как я приехал в Мадрид, а моя жизнь текла так же ме-
тодично, уныло и прилежно, как и в первые дни. Точнее сказать, я довел ее  до
аскетизма. Предпочел жить в тюрьме, и если бы я в самом деле жил в тюрьме, ни
капли ни сожалел бы о своей свободе. Мои картины  становились  все  строже  и
строже. Я загрунтовал холсты очень толстым  слоем  клеевой  краски.  На  этих
поверхностях, содержащих  гипс,  я  написал,  за  четыре  месяца  в  Мадриде,
несколько капитальных работ, в том числе и впечатляющее "Аутодафе". Это  и  в
самом деле было аутодафе, потому что грунт покрылся кракелюрами и мои картины
раскрошились на кусочки. Однако перед  этим  их  открыли,  а  вместе  с  ними
открыли меня.
   Студенческая Резиденция разделилась на группы и подгруппы. Одна из них на-
зывала себя литературно-художественным нонконформистским авангардом. Послево-
енные катастрофические миазмы уже бродили в ней. Эта группа переняла парадок-
сальную и негативистскую традицию другой группы литераторов и художников, ко-
торые называли себя "ультраистами", используя  слабые  отражения  европейских
"измов". Они более или менее соответствовали "дадаистам". В группу Резиденции
входили Пепин Бельо, Луис  Бунюэль,  Гарсиа  Лорка,  Педро  Гарфиас,  Эухенио
Монтес, Р.Баррадас и другие. Из тех,  с  кем  я  познакомился,  только  двоим
суждено было достичь вершин: Гарсия Лорке в поэзии и драме, Эухенио Монтесу и
духовности и уме. Один был из Гранады, другой из Сент-Жаке-де-Компостель.
   Как-то в мое отсутствие хозяйка  оставила  мою  дверь  открытой,  и  Пепин
Бельо, проходя по коридору, заметил две мои кубистические работы. Он сразу же
поделился своим открытием с группой, которая до сих пор знала меня  только  в
лицо. Я был для них предметом упражнений в едком юморе,  одни  называли  меня
"музыкант" или "артист", другие - "поляк". Мой смешной костюм, так  непохожий
на европейский, заставлял их презирать меня и считать какойто убогой романти-
ческой фигурой. Мой прилежный вид, мое лицо без тени юмора делали меня  в  их
глазах жалким, умственно отсталым  и  разве  что  живописным.  Ничто  так  не
отличалось от их щеголеватых английских костюмов, как мои  велюровые  куртки,
мой галстук,  завязанный  бантом,  мои  носки-обмотки.  Они  стриглись  очень
коротко, я же отпускал волосы  длинные,  как  у  девушек.  Когда  мы  с  ними
познакомились,  они  были  во  власти  настоящего  комплекса  элегантности  и
цинизма, которым страшно кичились. Одним словом, я стеснялся их  и  почти  до
обмороков боялся, как бы они не вошли в мою комнату.
   После открытия Пепино Бельо они пришли посмотреть на меня и со своим обыч-
ным снобизмом преувеличивали свое восхищение. Они думали обо  мне  бог  знает
что, но не ожидали, что я художник-кубист. Они откровенно признались во всем,
что говорили обо мне, и взамен предложили свою  дружбу.  Менее  великодушный,
чем они, я сохранял  какую-то  дистанцию  между  нами,  спрашивая  себя,  что
конкретно они могут мне дать. Между тем, меньше чем за неделю я  произвел  на
них такое впечатление превосходства, что вскоре вся группа  повторяла:  "Дали
сказал тото...", "Дали нарисовал то-то...", "Дали ответил...", "Дали  думает,
что...", "Это похоже на Дали...", "Это далинийское...". Вскоре я  понял,  что
они все у меня возьмут и ничего не дадут. Все, чем они  распологали,  было  у
меня в квадрате или в кубе. Мне нравился только Гарсия Лорка. Он воплощал со-
бой  целостный  поэтический  феномен,  был   самим   собой   -   застенчивый,
полнокровный, величавый и  потный,  трепещущий  тысячей  мерцающих  подземных
огней, как любая материя, готовая вылиться в  свою  собственную  оригинальную
форму. Моей первой реакцией  было  отрицательное  отношение  к  "поэтическому
космосу":  я  утверждал,  что  ничто  не  могло  остаться  без   названия   и
определения. Для всего были установлены какие-то "рамки" и "законы". Здесь не
было ничего, что нельзя было бы "съесть" (к тому времени это уже  стало  моим
излюбленным  выражением).  Когда  я  чувствовал  заразительный  огонь  поэзии
великого Федерико и меня охватывали безумные и прихотливые языки его пламени,
я прилагал все усилия, чтобы укротить и погасить их  оливковой  ветвью  своей
преждевременной  анти-фаустовской  старости,  готовя   уже   решетку   своего
трансцедентального прозаизма, на котором на следующий день, когда от  пламени
Лорки останутся только угли, я буду  жарить  шампиньоны,  котлеты  и  сардины
своих идей. Все будет вовремя сервировано и подано теплым на чистых страницах
книги, которую вы собираетесь прочесть. Одним махом я  утолю  духовный  голод
нравственности и воображения нашей эпохи.
   Наша группа все больше стремилась к интеллектуалам, это  приводило  нас  в
кафе,  где  в  сильном  запахе  горелого  масла  уже  варилось  литературное,
художественное и политическое будущее Испании... Двойной  вермут  с  маслиной
великолепно  воплощал  послевоенную  сумятицу,  привнося  дозу  еле   скрытой
сентиментальности, неуловимых проявлений героизма, дурной  веры,  элегантного
канальства, кислого пищеварения и антипатриотизма. Все это было  замешано  на
солидной и прочно установленной вражде, нацеленной пробивать  себе  дорогу  и
каждый день открывать новые нелимитированные кредитные филиалы -  до  первого
удара пушек гражданской войны.
   Я уже упоминал, что принявшая меня и признавшая  своим  группа  ничему  не
могла научить меня. Я хорошо знал, что это не совсем так, что они должны нау-
чить меня одной вещи, которая осталась бы моей. Они научили  меня  "прожигать
жизнь"...
   Надо рассказать об этом подробнее. Как-то после ужина группа  повела  меня
пить чай в элегантную достопримечательность  Мадрида,  "Хрустальный  Дворец".
Едва войдя, я все понял. Мне нужно было радикально изменить внешний вид.  Мои
друзья, которые проявляли по отношению ко мне больше  самолюбия,  чем  я  сам
(моя огромная надменность  мешала  мне  быть  внимательным  к  таким  вещам),
пытались защитить и оправдать  мой  странный  наряд.  Они  готовы  были  всем
пожертвовать  ради  этого,  принимали  весь  огонь  на  себя.  Их  оскорбляли
сдержанные  взгляды,  брошенные  исподтишка,  которыми   сопровождалось   мое
появление в элегантном чайном зале. На их яростных лицах было написано: "Ну и
пусть наш друг похож на помойную крысу. Ну и что! Это самая  важная  персона,
какую вы когда-либо видели, и при малейшей бестактности с  вашей  стороны  мы
набьем ваши физиономии".
   Бунюэль, самый сильный и толстый, с вызовом оглядел зал,  ища  повода  для
драки. Ему нужна была любая зацепка. Но на этот раз ее  не  было.  Выходя,  я
сказал своим телохранителям:
   - Вы прекрасно защитили меня. Но я не хочу подставлять вас под удар. Завт-
ра я оденусь, как все.
   Группу взволновало это решение. Один раз приняв мой нелепый вид, они наме-
ревались и дальше защищать его. Такого смятения среди интеллектуалов  мир  не
видывал с того дня, когда  Сократ  согласился  выпить  цикуту  в  присутствии
учеников. Меня пробовали переубедить, как будто, постригшись и  переодевшись,
я бы утратил свою личность.
   Я не отменил своего решения. Ведь в глубине души я  и  сам  был  не  лишен
здравого смысла. Мне хотелось нравиться элегантным женщинам, которых я увидел
в чайном зале. А что такое  элегантная  женщина?  Это  женщина,  которая  вас
терпеть не может и у которой подмышками нет волос.  Когда  я  впервые  увидел
нежно-голубоватую выбритую подмышку, это показалось мне шикарным и потрясающе
развратным. Я решил изучить это вопрос  так  же  "основательно",  как  и  все
остальные.
   На следующий день  я  начал  с  главного  -  с  головы.  Было  бы  неловко
отправиться прямиком к парикмахеру "Ритца", как советовали мне друзья. Сперва
нужен был "оптовик", который стрижет  всех  подряд.  Уже  затем  я  тщательно
отделаю прическу в "Ритце". Полдня я бродил по Мадриду в поисках мастера,  но
всякий раз застенчивость не давала  мне  переступить  порог.  Наконец,  после
мучительных  сомнений  я  решился  -  и  парикмахер  набросил  мне  на  плечи
полотенце. Когда под ножницами упали первые пряди  волос,  я  словно  лишился
рассудка. А вдруг и вправду существует комплекс Самсона? Я смотрел на себя  в
зеркало, и мне казалось, что вижу короля на троне с белым полотенцем - нет, с
алой мантией на  плечах.  Меня  охватил  вдруг  такой  страх,  что  первый  и
последний раз в жизни я потерял веру в  самого  себя.  Правда,  на  несколько
минут. Мое обличье  ребенка-короля  показалось  мне  вдруг  жестоким  случаем
биологического    несовершенства,    несоответствием    между     болезненным
телосложением и ранним созреванием разума. Был ли я также слабоумен, как  все
остальные?
   Я расплатился и отправился в "Ритц". На пороге парикмахерской я почувство-
вал, как развеялись мои последние опасения. Я  ни  о  чем  ни  сожалел.  И  в
"Ритце" пошел не к парикмахеру, а прямиком в бар.
   - Дайте мне, пожалуйста, один коктейль, - попросил я бармена.
   - Какой именно, сударь?
   А я и не подозревал, что есть несколько видов, и ответил наугад:
   - Любой, лишь был бы хорош!
   Коктейль показался мне сперва ужасным, но уже спустя пять минут  я  нашел,
что он неплох. Я передумал идти к парикмахеру и заказал вторую порцию. А пос-
ле нее вдруг с ошеломительной ясностью понял: первый раз я прогулял занятия в
Академии и нисколько не чувствовал  себя  виноватым.  Наоборот,  считал,  что
период прилежания завершен. Сомнений нет, я больше нс вернусь в  Академию.  В
моей жизни появилось нечто новое.
   Допивая последний коктейль, я нашел в стакане белый волосок. Меня до  слез
взволновало это доброе предзнаменование. Мысли мелькали у меня в голове с не-
обычайной скоростью, будто алкоголь отпустил их с тормозов. Я повторял  себе:
вот мой первый белый волос! И зажмурившись, выпил крепкий коктейль.  Это  был
эликсир "долгой" жизни, старости, анти-Фауста. Сидя  в  отдельном  уголке,  я
громко произнес эти слова, но, к счастью, меня никто не услышал. Я один был в
баре, не считая гарсона за кассой и седовласого старика, у которого так тряс-
лись руки, что он приложил немало усилий, прежде чем взял стакан, не расплес-
кав его. Как бы и мне хотелось так элегантно трястись!
   Я опять уставился на белый волос в своем стакане.
   - Хочу рассмотреть тебя поближе, ведь еще никогда в жизни мне не случилось
брать белый волос, чтобы изучить его и разгадать его секрет.
   Затем я сунул указательный и большой пальцы в стакан, но короткими ногтями
не мог ухватить волосок. В  это  время  вошла  элегантная  женщина  в  легком
платье, с наброшенным на плечи мехом. Она фамильярно перекинулась несколькими
словами с барменом, который, размешивая стакан для нее, бросил на меня беглый
взгляд, за которым последовал другой, на сей раз ее. Они  говорили  обо  мне.
Делая вид, что не замечает меня, она притворилась, что ищет глазами кого-то в
зале, но ее взгляд еще раз как бы случайно остановился на мне. Бармен дождал-
ся, пока она насмотрится на меня, и снова заговорил с ней,  сопровождая  свои
слова скорее иронической, чем приветливой улыбкой. Женщина бесцеремонно расс-
матривала меня. Раздраженный этими шпионскими взглядами, а также своей нелов-
костью - мне никак не удавалось подцепить белый волосок, - я  сунул  палец  в
стакан и, сильно прижав его к стенке стакана, стал  медленно  вытягивать.  Но
белый волосок не отклеивался, а я почувствовал боль в пальце и тут  же  вынул
его. С пореза крупными каплями стекала кровь. Чтобы не запачкать кровью стол,
я снова сунул палец в коктейль. В нем и в помине не было никаких белых волос-
ков, зато на стакане блестела длинная трещина. Порез все  больше  кровоточил,
коктейль окрасился в красный цвет, а женщина пристально наблюдала за мной.  Я
был уверен, что бармен сказал женщине: одиноко пьющий в углу - всего лишь не-
задачливый провинциал, который ни в чем не знает толку  и  наивно  заказывает
любой коктейль, "лишь был бы хорош!". Теперь я поклялся бы,  что  именно  это
прочел по его губам!
   Кровь все текла. Обернув и перетянув  палец  двумя  носовыми  платками,  я
остановил кровь и вложил руку в карман. И собрался уходить, как вдруг у  меня
мелькнула очередная далинийская мысль. Подойдя к бару, я протянул гарсону ку-
пюру в двадцать пять песет. Он поспешно  отсчитал  мне  сдачу,  двадцать  две
песеты, но я отказался:
   - Оставьте их себе!
   Никогда я не видел более удивленного лица. Это напомнило мне товарищей  по
коллежу, с которыми я совершал пресловутые операции по обмену монет в  десять
сантимов на монеты в пять. Такой же трюк вполне годился и для взрослых. В ба-
ре я понял, какое преимущество дают деньги. И это еще не все. Алкоголь разве-
ял мою застенчивость, я чувствовал себя уверенно и свободно.
   - Мне бы хотелось, - сказал я, - купить вишню.
   На. тарелке горкой лежали засахаренные ягоды. Бармен поспешно подвинул  ее
ко мне.
   - Возьмите все, что пожелаете, сударь! Я взял одну  ягодку  и  положил  на
кассовый аппарат.
   - Сколько с меня?
   - Нисколько, сударь, совершенно ничего.
   Я снова вынул купюру в двадцать пять песет и дал ему. Но он  отказался  ее
взять.
   - Тогда я возвращаю вам вашу вишню!
   И я положил ее на тарелку с  мелочью.  Бармен  подвинул  тарелку  ко  мне,
настойчиво просил взять вишню и не шутить так больше. Мое лицо стало  бледным
и серьезным и он осекся:
   - Если господин желает сделать мне подарок...
   -Желает!
   Испуганно глядя, он взял  деньги.  Может,  он  решил,  что  имеет  дело  с
сумасшедшим? Он бросил быстрый взгляд на одинокую даму, которая в-  изумлении
наблюдала за моими действиями. Во время этой сцены я не смотрел на нее, будто
ее не существовало. Однако настал и ее черед.
   - Мада