ла бурное сердцебиение,- чрезвычайно
редкое для меня ощущение, которое я не испытывал даже
занимаясь любовью. Полнокровная плоть Гитлера, которая
напоминала мне пышное женское тело с белоснежной кожей,
восхищала меня. Сознавая тем не менее психопатологический
характер этих восторгов, я с трепетом внимал шепоту,
раздававшемуся в моих ушах: "Да, на сей раз я верю, что я на
грани настоящего сумасшествия!"

Я сказал Гала: "Принеси мне желтую краску на лавандовом
масле и самые тонкие в мире кисти. Нет ничего труднее, чем
передать в ультрарегрессивной манере Мейссонье
суперстрасти, мистический и чувственный экстаз, которые
охватывают меня, когда я запечатлеваю на холсте кожаную
портупею Гитлера."

Напрасно я уверял всех, что мое инспирированное Гитлером
головокружение аполитично, что произведение, вызванное к
жизни феминизированным образом фюрера, заключало в себе
скандальную двусмысленность, что у изображенного есть оттенок
патологического юмора, который присутствовал в образах
Вильгельма Телля и Ленина. Сколько раз я объяснял все это моим
друзьям, но все было бесполезно. Этот новый кризис моего
творчества породил подозрительность среди сюрреалистов. Дела
пошли совсем плохо, когда стали распространяться слухи, что
Гитлер любит лебедей, одиночество, Вагнера, страдает манией
величия. В своих картинах я собрал все приемы Иеронима Босха.

Я попросил Бретона созвать срочное совещание нашей группы,
чтобы обсудить гитлеровский мистицизм с позиции ницшеанства и
антикатолического иррационализма. Я надеялся, что
антикатолический аспект дискуссии привлечет Бретона. К тому
же я считал Гитлера законченным мазохистом, захваченным
идеей развязать войну, во имя того, чтобы героически проиграть ее.
Он осуществлял один из тех актов, которые
были в это время популярны в нашей группе. Мое настойчивое
требование рассматривать мистицизм Гитлера с
сюрреалистической точки зрения, а также придать религиозный
смысл садистическим элементам сюрреализма, которые были
усилены моим параноико-критическим аналитическим методом,
отрицавшим автоматизм и присущий ему нарциссизм, вызвало
серию разрывов и многочисленных скандалов с Бретоном и его
друзьями. Последние способствовали нашим раздорам, что было
чревато опасностью для лидера движения.

Я написал пророческую картину о смерти фюрера. И назвал ее
"Загадка Гитлера", что ускорило мое отлучение от наци и
получило одобрение антифашистов. Сейчас, когда я пишу эти
строки, должен сознаться, что так и не разгадал эту загадку.

Как-то вечером группа сюрреалистов собралась для осуждения
моего так называемого "гитлеризма". К несчастью, я забыл
подробности этого необычного заседания. Но, если Бретон вновь
когда-нибудь пожелает увидеть меня, я хочу, чтобы он сообщил
мне, что было занесено в протокол, который был составлен
после этой встречи. Когда я вернулся домой в Париж, дверь
моей квартиры была взломана.

Когда мы выясняли отношения, я несколько раз на коленях
просил не изгонять меня, призывал Бретона понять, что моя
навязчивая идея о Гитлере была параноидальной и абсолютно
аполитичной. Я говорил, что я не наци и не могу им стать, ибо,
если Гитлер завоюет всю Европу, он, конечно, не упустит
случая разделаться с такими истерическими типами, как я, он
уже сделал это в Германии, где его считали дегенератом. В
конечном счете феминизированных черт, которыми я наделил
личность Гитлера, будет достаточно, чтобы я выглядел
иконоборцем в глазах нацистов. Одновременно мой фанатизм,
отягощенный знанием Фрейда и Эйнштейна, которые вынуждены
были покинуть Германию при Гитлере, делал очевидным то, что
последний интересовал меня только как объект моей болезни,
отчего он и казался мне ни с чем не сравнимой
катастрофической ценностью.

В довершение всего, когда до их сознания дошла моя
невиновность, я должен был подписать документ, в котором
объявлял себя другом пролетариата. Я подписал его без
неприязни, поскольку у меня никогда не было каких-либо
определенных чувств по отношению к нему.

Истина, единая и неделимая, стала вдруг очевидной: нельзя
быть радикальным сюрреалистом в группе, которая
руководствуется только политическими мотивами, и это
относилось к Бретону и Арагону.

Такой человек как я, человек, считающий себя безумцем,
устроенный с пифагорейской точностью (в ницшеанском смысле
слова), вероятно, не должен существовать. К чему все
сводилось: Дали - законченный сюрреалист, проповедующий
полное отсутствие эстетических и моральных норм, побуждаемый
ницшеанской "волей к власти", утверждающий, что любой
"эксперимент" может быть доведен до крайнего предела. Я
требовал права изобразить зад Ленина девятифутовой длины,
придать его портрету расплывчатую аморфность Гитлера, а если
нужно, снабдить его романо-католическими символами...

Запахи тела обрели для меня литургический смысл. Эстетическое
начало одухотворяло буйное цветение моего чувственного
экстаза. Эту безумную страсть венчали многолетние образы
знаменитого Великого Мастурбутора, напоминающие смахивающих
на коммунистов насекомых, с наполеоновским брюшком и пухлыми
бедрами Гитлера...

Все только началось! ...Но Бретон сказал Дали: "Нет!" И в
каком-то смысле он был прав, ибо в этом чудовищном смешении
он хотел разделить добро и зло. Но он был прав не вполне, ибо,
отстаивая свободу выбора, следовало уступить этому
далиниевскому набору. Он не совсем прав потому, что Дали -
абсолютный рационалист, стремившийся знать об иррациональном
все, причем не для того, чтобы пополнить человеческий
культурный репертуар, но, напротив, ослабить его, овладеть им.
Циклотрон философского сквернословия Дали жаждал сокрушить
все своей артиллерией внутриатомных нейтронов, дабы
преобразовать в чистую мистическую энергию низменную, животную
биологическую смесь, сущность которой открывала
сюрреалистическая фантазия. Когда-нибудь эта загнивающая масса
одухотворится. Миссия человека на Земле будет
выполнена.

Этот момент был назван Кьеркегором...Все было потрясающе
мерзко. Все экзистенциалистиские канализационные крысы,
прелюбодействовавшие в подвалах во времена оккупации,
шипящие, визжащие на отбросах сюрреалистического банкета, -
все это было великолепно, и человек был здесь лишним.

"Нет!" - воскликнул Дали. Не раньше, чем все будет избавлено
от иррациональности, не раньше, чем чувственный террор будет
облагорожен и сублимирован высшей красотой смерти, следуя по
тропе, ведущей к духовному совершенству и аскетизму! Только
испанец может осуществить эту миссию среди обилия
дьявольских открытий всех эпох. Произойдет всеобщее очищение,
и родится метафизическая геометрия.

Нужно вернуться к серебряной окиси и оливково-зеленому
благородству Веласкеса и Сурбарана, к реализму и мистицизму,
к которым мы должны приобщиться, дабы уподобиться им по
значимости. Трансцендентная реальность должна быть
интегрирована в некую чистую реальность. И это уже
предполагает присутствие Бога, который и есть единственная
высшая реальность.

Эта далиниевская попытка рационализации мира робка и -
правда, не вполне осмысленно - была сделана в иллюстрациях
журнала "Минотавр". Пикассо попросил издателя Скира поручить
мне иллюстрировать "Les Chants de Maldoror".Гала устроила
ленч для Скира и Бретона. Однако не будем говорить о
несчастливой судьбе "Минотавра", который пасется теперь на
материалистических полях Вервэ.

В двух случаях я лицемерно обсуждал с Бретоном мою будущую
религию. Он не понимал меня. Я перестал убеждать. Мы стали
все хуже понимать друг друга. Когда Бретон приехал в Нью-
Йорк в 1940 году, я позвонил ему в день приезда
поприветствовать его и договориться о встрече: мы
договорились встретиться на следующий день. Я упомянул о
новой платформе для наших идей. Мы должны были начать новое
большое мистическое движение, призванное развить наш
сюрреалистический опыт и раз и навсегда отделить его от
материализма. Но в тот же вечер друзья сказали мне, что
Бретон вновь оклеветал меня, назвав поклонником Гитлера. Это
была опасная ложь. С тех пор мы больше не встречались.

Однако благодаря своей точной, как счетчик Гейгера,
врожденной интуиции я понимаю, что Бретон был мне близок.
Его интеллектуальная активность, невзиря на внешние
проявления, была чрезвычайно ценна и отсутствовала у
экзистенциалистов, несмотря на их быстротечные театральные
успехи.

С тех пор, как сорвалась моя последняя встреча с Бретоном,
сюрреализм перестал существовать. Когда на следующий день
корреспондент крупной газеты попросил меня дать определение
сюрреализма, я ответил: "Сюрреализм - это я!". Я так и думаю,
ибо только я последовательно осуществлял его идеи. Я
ни от чего не отрекаюсь, напротив, я подтверждаю, что
сублимирую, иерархизирую, рационализирую, дематериализую,
одушевляю все. Мой нынешний ядерный мистицизм - в
значительной степени продукт, инспирированный Святым Духом,
демоническими и сюрреалистическими экспериментами первой
половины моей жизни.

Дотошный Бретон составил мстительную анаграмму на мое
прекрасное имя, трансформировав его в "Avida Dollars".
Хотя это не шедевр великого поэта, однако в контексте моей
жизни, признаться, он довольно удачно отвечал тогдашним моим
амбициям. Действительно, Гитлер умер в вагнеровском духе - в
Берлине, на руках Евы Браун. Услышав эту новость, я подумал:
Сальвадор Дали станет величайшей куртизанкой своего времени.
Так и было. После смерти Гитлера началась новая мистическая
и религиозная эра, которая поглотила все идеологии.
Современное искусство, пропыленное наследие материализма,
полученное от Французской революции, противостояли мне
последние десять лет. Я обязан писать хорошо, ибо мой
атомистический мистицизм сможет лишь тогда одержать победу,
когда обретет прекрасную форму.

Я знаю, что искусство абстракционистов, веривших в "ничто"
и, следовательно, писавших "ничто", послужило великолепным
пьедесталом для Сальвадора Дали, изолированным в наш
презренный век от материалистического декоративизма и
любительского экзистенциализма. Все так и было. Но чтобы
стоять крепко, я должен был быть сильнее прежнего. Я должен
был делать деньги, чтобы выдержать. Деньги и здоровье! Я
совсем перестал пить и стал усиленно заботиться о себе. В то
же время я старался придать больше блеска Гала, сделать ее
счастливой. Мы тратили деньги, делая все во имя красоты и
добродетели. Анаграмма подтверждала свою истинность.

Меня привлекало в философии О. Конта то, что он ставит во
главе своей иерархии банкиров, которым придает большое
значение. Меня всегда впечатляло золото в любом виде. В
юности я думал о том, что Мигель Сервантес, написавший
своего Дон Кихота во славу Испании, умер в черной нищете,
Христофор Колумб, открывший Новый Свет, умер при тех же
обстоятельствах и к тому же в тюрьме. Моя
предусмотрительность подсказывала мне в юности два пути:

1. Попасть в тюрьму как можно раньше. Так и случилось.

2. Как можно скорее стать мультимиллионером. И это
произошло. Как заметил католанский философ Франческо
Ппуйель: "Самое сильное желание человека - обретение
священной свободы жить, не нуждаясь в труде". Дали в свою
очередь добавил к этому афоризму: эта свобода способствует
проявлению человеческого героизма.

Я сын Вильгельма Телля, который превратил в слиток золота
яблоко "каннибалистического" раздора, которое мои духовные
отцы, Андре Бретон и Пабло Пикассо
рискованно положили мне на голову, столь хрупкую и любимую
мной. Да, я верил в то, что спасу современное искусство, я -
единственный, кто способен сублимировать, интегрировать,
рационализировать все эксперименты современной эпохи в великой
классической традиции реализма и мистицизма, которые
являются высшей миссией Испании.

Роль моей страны чрезвычайно важна для великого движения
атомистического мистицизма, который характеризует нашу
эпоху. Своим неслыханным техническим прогрессом Америка
эмпирически подтверждает наличие этого нового мистицизма.

Гений иудейского народа дает эти доказательства
непроизвольно благодаря Фрейду и Эйнштейну, их динамическим и
антиэстетическим возможностям. Франция осуществляет важную
дидактическую роль. Она, вероятно, создаст конституционную
форму "атомистического мистицизма", обязанную ее интеллектуальной
отваге. Но опять-таки миссия Испании состоит в
облагораживании всего религиозной верой и красотой.

Анаграмма "Avida Dollars" - мой талисман. Она принесла с
собой приятный и монотонный поток долларов. Когда-нибудь я
расскажу правду о том, как собирались плоды священных
расстройств Данаи. Это будет глава моей новой книги,
вероятно, шедевра, "Жизнь Сальвадора Дали как произведение
искусства".

А сейчас я хочу рассказать анекдот. Как-то одним весьма
удачным вечером,      когда я возвращался в свою квартиру в
нью-йоркском отеле, я услышал звон металла в своих ботинках
после того, как заплатил таксисту. Сняв их, я обнаружил две
пятидесятицентовые монеты. Гала, которая как раз не спала,
окликнула меня из своей комнаты: "Дали, дорогой! Мне только
что приснилось, что дверь приоткрылась и         ты вошел с
какими-то людьми. Вы взвешивали золото..!" Я перекрестился в
темноте и нежно прошептал: "Так и есть". После чего заключил
в объятия мое сокровище.

Июнь.

Дети никогда особенно не занимали меня, но еще меньше
привлекали их рисунки и живопись. Ребенок-художник
знает, что его картинка написана плохо. И ребенок-критик тоже
знает, что тот знает, что картинка плоха. В таком случае для
ребенка-критика, знающего, что тот знает, что он знает, что
картинка написана плохо, остается только один выход:
сказать, что она написана очень хорошо.

Благодарение Богу, в этот период моей жизни я спал и работал
лучше и с большим удовлетворением, чем обычно. Так что я
обязан вспомнить о нем, дабы избежать болезненных трещин,
которые образуются по углам моего рта, неприятных физических
ощущений от слюны, скапливающейся от удовлетворенности,
вызванной этими двумя божественными наслаждениями - сном и
занятиями живописью. Да, сон и живопись заставляют меня
пускать слюни от удовольствия. Конечно же, быстрым или
медленным движением тыльной стороны руки я могу смахнуть их
после райских пробуждений или одной из моих не менее райских
передышек во время работы, но я настолько бываю увлечен
своим телесным и интеллектуальным экстазом, что не могу это
сделать! Отсюда возникает пока нерешенная моральная дилемма:
либо пусть усугубляются трещины удовлетворенности, либо
нужно вовремя вытереть слюну. До принятия решения я изобрел
способ усыпления, способ, который, вероятно, когда-нибудь
будет включен в антологию моих изобретений.

В основном люди, которые тревожно спят, принимают снотворные
пилюли. Я поступаю иначе. Как раз в тот период жизни, когда
мой сон достиг максимальной регулярности и вегетативного
пароксизма, я с некоторой долей кокетства решил принять
снотворную таблетку. Без преувеличения, я свалился замертво и
проснулся совершенно обновленным, мой ум сверкал с новой
энергией, не ослабевающей пока не созревали самые сложные
мои идеи. Это произошло со мной утром, предшествующей ночью
я принял пилюлю; дабы еще больше переполнить чашу моего
тогдашнего равновесия. А что за пробуждение в половине
двенадцатого на террасе, где я под солнцем и безоблачным
небом пил свой кофе со сливками и медом!

Между половиной третьего и пятью я отдыхал, продолжая
ощущать действие ночной пилюли. Открыв глаза, я заметил, что
моя подушка мокра от обильной слюны. "Но,- сказал я себе -
Нет. Ты сегодня вытрешь лицо, сегодня воскресенье! Да и
какой смысл убирать слюну, если ты решил, что маленькая трещина, которая
появится сейчас, будет последней. Тогда ты сможешь осмыслить
эту биологическую погрешность в чистом виде."

Итак, я проснулся в пять часов. Появился Пригнау, хозяин
дома. Я просил его прийти и помочь поработать над
геометрическими фигурами моей картины. Мы заперлись в студии
до 8 часов. Я сидел и давал указания: "Начертите еще октаэдр,
еще один угол..., еще концентрическую окружность..."

И он, прилежный и скучный, как флорентийский школьник, делал
все, что я говорил, почти сразу. Трижды он ошибся в своих
расчетах, я каждый раз, обнаружив это после проверки, давал
"петуха", полагая, что это огорчит его. "Кукареку" - это
вопль, которым я разряжался от сильного напряжения. Ошибки были
сублимированы. В одно мгновение они сделали то, что с трудом
давалось моему мозгу. Когда Пригнау ушел, я сел в кресло.
Затем углем написал на задней стенке холста слова, которые
сейчас здесь воспроизведу. Когда я их повторяю, они кажутся
еще лучше: "Ошибки почти всегда таят в себе скрытый смысл!
Никогда не стремитесь исправить их. Напротив, осмыслите их и
отнеситесь к ним внимательно! Тогда вы сможете сублимировать
их. Занятия геометрией склоняют к утопии. Геометры редко
бывают физически крепкими."

30 июня

Новый день был уготован для обильного слюновыделения. Я
позавтракал в шесть утра и, хотя мне не терпелось начать
писать небо в "Вознесении" ("Assumption"), поставил перед
собой задачу написать сначала тщательно только одну чешуйку,
несмотря на то, что пойманная вчера рыба сверкала и
переливалась серебром. Я не остановился, пока не увидел,
наконец, настоящую чешую, переливающуюся при ярком свете дня.

Это занятие особенно предрасположило меня к слюновыделению.
Я почувствовал трещину на губе, становившуюся все
болезнее и ощутимее, мерцающую созвучно рыбьей чешуе,
служившей мне натурой. С полудня до сумерек я писал небо,
небо, которое опять-таки вызывало у меня обильную слюну.
Маленькая трещина снова начала ссаднить. Я чувствовал, как
мифологический червь разъедает углы рта, который напоминал
мне одну из аллегорических фигур ботичеллиевской "Весны" с
ее неясными и прекрасными растительными мотивами. Та же
растительность разрасталась с моей маленькой трещиной в такт
кантате Баха, которая в это время громко звучала на моем
граммофоне.

Пришел Хуан, десятилетний мальчик, служивший мне моделью, и
позвал поиграть с ним в футбол на набережной. Завлекая меня,
он взял кисть и стал дирижировать последней частью кантаты
такими ангельскими движениями, каких я в жизни не видел. Я
пошел с Хуаном на набережную. День клонился к закату. Гала,
чуть меланхоличная, загорелая и прекрасная, с более чем
всегда беспорядочно спутанными волосами, вдруг привиделась
мне светлячком, сверкавшим, подобно моей утренней рыбьей
чешуе.

Это открытие напомнило мне о моем первом литературном опыте.
Мне было семь лет, моя сказка была такова: мальчик июньским
вечером совершает прогулку со своей матерью. Падают звезды.
Мальчик ловит одну из них и несет на ладони. Придя домой, он
кладет ее на свой маленький столик и затем прячет в стакане.
Проснувшись утром, он кричит в ужасе: Ночью червь проглотил
его звезду!

Мой отец - храни его Господь - был очарован этой историей,
которая ему всегда казалась гораздо лучше "Счастливого принца"
Оскара Уайлда.

В ту ночь я заснул в совершенно далиниевском настроении под
высокими небесами "Вознесения", написанными под впечатлением
от сверкания чешуи начинающей гнить рыбы...Моя губа
треснула.

Должен заметить, что все это происходило во время
велосипедных гонок Тур де Франс, о которых Жорж Брике вел
радиорепортаж. Лидер гонок Бобэ вывихнул себе ногу.
Казалось, вся Франция села на велосипеды, весь мир крутит
педали, подчиняясь сладкому, томительному движению,
одолевая, словно обессиленные безумцы, неприступные склоны, в
то время как божественный Дали писал в сибаритском уединении
Порт Льигата свои самые утонченные кошмары.

Да! Французские велогонки принесли мне такое продолжительное
чувство удовлетворения, что слюна незаметным, но постоянным
потоком струилась на распухшие и покрывшиеся коркой углы
моего рта - тупое, христианское, стигматизирующее
раздражение трещин моего духовного наслаждения!

Июль.

Когда я проснулся в 6 часов, мое первое желание было
коснуться кончиком языка маленькой трещины. Она подсохла за
ночь, ко