ег ясного ума безумцев.
   Для моего безумия и ясного разума проблема была в том, где провести грани-
цу между Галючкой моих ложных воспоминаний, химерической и умиравшей сто  раз
в моем желании абсолютного одиночества, и истинной  Гала  Редивива.  В  своем
тогдашнем безумии я не мог провести и этой границы. В сказке  моей  кормилицы
такая межа размещается в пределах поистине "сверхестественного  предмета"  (В
самом деле, героиня, изобретательница восковой куклы с сахарным носом, созда-
ла удивительный "сверхестественный предмет с символическим функционированием"
(наподобие тех, которые в 1930 году я изобрету в Париже). Этот предмет должен
быть "пущен в ход" ударом меча, а развязка - прыжок носа в рот некрофила, ко-
торый в миражах  и  представлениях,  в  тоскливых  чувствах  бессознательного
копро-некрофила  прерывает  жизнь)  там,  где  кончается  восковая  кукла   и
начинается сахарный нос и Зоя Бертранд в "Градиве" Иенсена(  Зоя  Бертранд  -
истинная героиня - двойник мифического образа Градивы  в  романе  Иенсена,  о
котором я упоминал выше.) Вся сложность дилеммы в установлении этих границ.
   Теперь, когда мои  читатели  знают  эту  сказку  и  ее  психоаналитическую
интерпретацию, возобновим наш путь и проведем параллель между мной и королем.
Я продолжу рассказ о моей истории с Гала. Как вы знаете, я также был королем.
Все детство я прожил переодетым в короля. Подростком я развивался лишь в нап-
равлении абсолютной автократии. Так же, как король, я решил, что  образ  моей
любви должен притворяться, что спит. Всякий раз, когда он пытался  двигаться,
я кричал ему "Ты мертва!" -  и  невидимый  химерический  образ  "прикидывался
мертвым". В редких случаях, когда образ Галючки материализовался (например, в
лице Дуллиты), авантюра рисковала плохо  обернуться.  Опасность  подстерегала
меня, я был близок к преступлению. Как король из сказки, я порочно любил нас-
колько возможно растягивать тоскливое ожидание, в котором таилось беспокойное
сладострастие величайшего мифа "неутоленной любви". Я также...
   Но этим летом я узнал его, этот образ Галючки Редивива! Воплотившийся ныне
в Гала, он  не  подчинялся  более  простой  авторитарной  команде  -  явиться
"изобразить покойницу" у моих ног.  Я  приближался  к  величайшему  испытанию
своей жизни - испытанию любовью. Моя любовь,  любовь  полубезумца,  не  могла
быть такой, как у других. Чем больше приближался  час  жертвоприношения,  тем
меньше я осмеливался думать об этом.  Иногда,  простившись  с  Гала  у  двери
"Мирамара", я глубоко вздыхал: "Это ужасно, - говорил я себе, -это ужасно!  И
что же? Ты провел жизнь, желая того, что появилось; и больше того - это  Она!
А сейчас, когда желанный миг приближается,  ты  умираешь  от  страха,  Дали!"
Приступы смеха и истерии обострялись, мой разум обретал гибкость и  ловкость,
свойственные защитным механизмам. Мои увертки и мои капеас (в бое быков капеа
(сареа) - это начальных выход тореро в плаще  (cape),  который  помогает  ему
защититься от животного.) - с ними мне предстояло стать торреадором в главном
вопросе моей жизни: это бык из моего желания собирался предстать передо  мной
с минуты на минуту и поставить ультиматум, кому быть убитым - ему или мне.
   Гала начала  делать  намеки  на  "что-то",  что  "неизбежно"  должно  было
произойти между нами, что-то решающее, очень важное для наших  отношений.  Но
могла ли она рассчитывать на мое состояние  -  нервное  и  очень  далекое  от
нормализации, разодетое в самые яркие лохмотья безумия? Однако мое  состояние
передавалось и ей  и  тоже  лишало  ее  равновесия.  Мы  медленно  шли  среди
оливковых посадок, ничего не  говоря  друг  другу,  во  взаимном  напряжении.
Долгие прогулки не могли усмирить наших подавленных и раздраженных чувств. Не
нужно утомлять  разум,  как  мы  хотим.  Пока  инстинкты  остаются  преступно
неудовлетворенными, нет передышки ни душе, ни телу. Эти  прогулки  напоминали
блуждания двух сумасшедших. Иногда я падал на землю и страстно целовал  туфли
Гала. Что происходило во  мне  в  эту  минуту,  если  мои  угрызения  совести
обретали такую безумную форму? Как-то вечером за  время  прогулки  ее  дважды
вырвало, ее скрутили  болезненные  судороги,  остаточные  явления  длительной
психической болезни, терзавшей ее в юности. В то время я  писал  "Аккомодацию
желаний", картину, в  которой  желания  представали  в  виде  львиных  голов,
внушающих страх. Гала говорила мне:
   - Скоро вы будете таким, каким я хочу вас видеть.
   Я думал, что это  немногим  отличалось  от  моих  львиных  голов,  заранее
стремясь  привыкнуть  к  ужасным  образам,  о  раскрытии  которых  мне   было
объявлено. Никогда я  не  настаивал,  чтобы  Гала  ускорила  свои  признания,
наоборот, ждал их как  неизбежного  приговора,  после  которого,  раз  бросив
жребий, мы уже не смогли бы отступить.  Я  еще  не  превратил  свою  жизнь  в
любовь.  Этот  акт  казался  мне  ужасным  насилием,  несоответствующим  моей
физической силе... "Это не для меня". Сколько мог, я повторял Гала:
   - Главное - мы обещали никогда не делать друг другу больно.
   Стоял сентябрь. Друзья-сюрреалисты уехали в  Париж.  И  Элюар  тоже.  Гала
осталась в Кадакесе. С каждой новой встречей мы как бы говорили себе: "Пора с
этим  покончить".  Начался  сезон  охоты,  и  наши  прогулки   сопровождались
выстрелами, отраженными гулким горным эхом. Чистое и ясное августовское  небо
исчезло, пришли спелые осенние  облака.  Скоро  будем  собирать  плоды  нашей
страсти. Сидя на  куче  камней,  Гала  ела  черный  виноград.  И  становилась
прекрасней с каждой ягодой. Виноград таял, и тело Гала казалось мне созданным
из мякоти белого муската. Завтра? Мы думали об этом  непрерывно.  Принося  ей
гроздья, я давал ей выбирать: белый или черный.
   В решающий день она оделась в белое и такое тонкое платье, что  увидев  ее
рядом на тропинке, я вздрогнул. Дул сильный ветер, и я изменил  наш  маршрут,
повернув с Гала к морю, к скамье, высеченной в скале и укрытой от ветра.  Это
было одно из самых пустынных мест в Кадакесе. И сентябрь повесил  над  нашими
головами серебрянную подковку луны. У нас в горле стоял ком. Но мы не  хотели
плакать, мы хотели покончить с этим. У Гала был решительный вид. Я обнял ее:
   - Что вы хотите, чтобы я сделал?
   Волнение мешало ей говорить. Она пыталась несколько раз, но не могла. Сле-
зы текли по ее щекам. Я настаивал на ответе. Тогда, разжав зубы, она  сказала
тонким детским голоском:
   - Если вы не захотите это сделать, не говорите об этом никому!
   Я поцеловал ее приоткрывшиеся губы. Я никогда еще так  не  целовался,  так
глубоко и не думал, что такое может быть.  Все  мои  эротические  "Парсифали"
пробудились от толчков желания в так  долго  подавляемом  теле.  Этот  первый
поцелуй, в котором столкнулись наши зубы и  сплелись  наши  языки,  был  лишь
началом голода, который побуждал нас вкушать и поедать из глубины самих себя.
Так я пожирал ее рот, кровь которого смешалась с моей  кровью.  Я  исчезал  в
этом бесконечном поцелуе, который разверзся подо мной как бездна  водоворота,
в который меня  затягивало  преступление  и  который,  я  чувствовал,  грозил
проглотить меня...
   Я оттянул голову Гала за волосы и истерично велел ей:
   - Немедленно скажите мне, что вы хотите, чтобы я с вами сделал. Ну скажите
же  мне,  тихо,  глядя  в  глаза,  самыми   безжалостными   словами,   самыми
непристойными, пусть даже будет стыдно нам обоим!
   Я не хотел упустить ни одной детали  этого  разоблачения,  таращил  глаза,
чтобы лучше видеть, чтобы лучше чувствовать, как я умираю  от  желания.  Лицо
Гала  приобрело  самое  прекрасное  выражение,  какое  только  может  быть  у
человека, и оно показало мне,  что  нас  не  спасет  ничто.  Мое  эротическое
влечение довело меня в этот миг до уровня слабоумия, и я повторил:
   -Что-вы-хо-ти-те.что-бы-я-сде-лал-с-ва-ми?
   Ее лицо изменилось, стало жестким и повелительным:
   - Я хочу, чтобы вы вышибли из меня дух.
   Никакое толкование в мире не могло  изменить  смысл  этого  зова,  который
выражал то, что хотел выразить.
   -Вы сделаете это? - спросила она.
   Меня поразило и разочаровало, что мне предложили  в  дар  мою  собственную
"тайну"  вместо  эротического  предложения,   которого   я   ждал   от   нее.
Растерявшись, я не сразу ответил. И услышал, как она повторила:
   - Вы сделаете это?
   Ее  дрогнувший  голос  выдал  ее  колебания.  Я   овладел   собой,   боясь
разочаровать Гала, рассчитывающую на мое безумство и отвагу.  Я  обнял  ее  и
торжественно сказал:
   -Да!
   И снова крепко поцеловал ее, в то время как внутренний  голос  твердил  во
мне: "Нет, нет, я не убью ее!". Этот поцелуй Иуды, лицемерие  моей  нежности,
оживил Гала и спас мою душу. Гала  стала  объяснять  мне  подробности  своего
желания. И чем больше она объясняла, тем больше охватывали меня  сомнения.  Я
говорил себе: "Еще не сказано окончательно, что она просит меня  убить  ее!".
Но никакая щепетильность нравственного порядка  не  могла  мне  помешать.  Мы
достигли согласия, и преступление легко можно было бы выдать за самоубийство,
особенно если бы Гала заранее  оставила  мне  письмо,  раскрывавшее  подобные
намерения. Она описывала сейчас свой  страх  "часа  смерти",  мучивший  ее  с
детства. Она хотела, чтобы это произошло и  она  не  узнала  ужаса  последних
мгновений. Мысль молнией обожгла меня: а если  сбросить  ее  с  высоты  башни
Толедского собора? Я уже думал об этом, поднимаясь  туда  с  одной  из  самых
красивых своих подруг мадридского периода. Но эта идея не  понравилась  Гала:
она боялась испугаться за время долгого падения. И потом - как бы я  объяснил
свое присутствие с ней рядом наверху? Простая процедура с ядом не подошла еще
больше, и я постоянно  возвращался  к  своим  роковым  пропастям.  На  миг  я
возмечтал  об  Африке,  которая  казалась  мне  особенно  благоприятной   для
преступлений такого рода, но отказался и от этой идеи. Там было очень  жарко.
Я отвлекся от поиска смертельных уловок и  перенес  свое  внимание  на  Гала,
которая  говорила  с  исключительным  красноречием.  Ее  желание  умереть   в
непредсказуемый  и  счастливый  миг  жизни  не  было  вызвано   романтическим
капризом, как можно было бы подумать. С самого начала я сразу же  понял,  что
это было, наоборот, жизненно важно  для  нее.  Ее  восторг  не  мог  оставить
никаких сомнений по этому поводу.  Идея  Гала  была  смыслом  ее  психической
жизни. Она сама могла бы раскрыть истинные причины своего  решения.  Несмотря
на ее позволение, я отказываюсь  раскрыть  ее  тайную  жизнь.  В  этой  книге
один-единственный колесованный, четвертованный и распятый, с содранной заживо
кожей - и пусть это буду я. Я делаю это не из садизма  или  мазохизма,  а  из
самовлюбленности. Я только что  видел  Гала,  терзаемую  муками.  И  вот  она
явилась мне еще прекраснее, еще величественнее и  горделивее.  И  я  еще  раз
сказал себе: она права, еще не было сказано, что я этого не сделаю...
   Сентябрь "сентябрил" вино и луны мая, луны сентября превратили в уксус май
моей старости, опустошенной страстями... Горечь моего  отрочества  под  сенью
колокольни Кадакеса высекла в новом камне моего сердца: "Лови момент  и  убей
ее..." Я думал, что она научит меня любви и что потом я снова буду один,  как
всегда желал. Она сама этого хотела, она этого хотела и потребовала от  меня.
Но мой энтузиазм дал трещину. "Ну что с тобой, Дали? Тебе подарили случай со-
вершить твое преступление, а ты  его  больше  не  хочешь!"  Гала,  хитроумная
красавица из сказки, по своему желанию неловким ударом  меча  отсекла  голову
восковой кукле, которую я с  детства  видел  на  своей  одинокой  постели,  и
мертвый нос только что впрыгнул в сахар, обезумев от моего  первого  поцелуя!
Гала спасла меня от моего преступления и излечила  мое  безумие.  Спасибо!  Я
буду любить тебя. Я женюсь на тебе.
   Истерические симптомы исчезли один за другим как по волшебству, и я  снова
стал хозяином своей улыбки, своих движений. Здоровье, как роза, расцветало  в
моей голове. Проводив Гала до вокзала в Фигерасе, где она  садилась  на  свой
парижский поезд, я воскликнул, потирая руки:
   - Наконец-то один!
   Ведь  если  мои  смертельные   детские   головокружения   были   излечены,
требовалось время, чтобы излечиться от моего желания одиночества.
   - Гала, ты реальна!
   Я часто думал об  этом,  сравнивая  ее,  создание  из  плоти  и  крови,  с
идеальными образами моих псевдо-любовей. И с трудом  натягивал  ее  шерстяную
пляжную майку, которая немного сохранила ее запах. Я хотел знать ее, живую  и
естественную, но мне требовалось также время от  времени  оставаться  одному.
Новое одиночество показалось мне более достоверным, чем прежде, и  я  полюбил
его еще больше. На целый месяц я заперся в фигерасской мастерской и  вернулся
к моей монашеской жизни, завершая портрет Поля Элюара и еще два полотна, одно
из которых станет очень известным. Оно изображало большую мертвенно-бледную и
восковидную голову с розовыми  щеками  и  длинными  ресницами.  Огромный  нос
упирался в землю. Вместо  рта  был  кузнечик,  брюшко  которого,  разлагаясь,
кишело муравьями. Голова  заканчивалась  орнаментацией  в  стиле  девятисотых
годов. Картина называлась "Великий Мастурбатор".
   Законченные произведения я передал фигерасскому столяру, который  упаковал
их с маниакальной заботой, чего я от него и требовал. Этого человека поистине
следует внести в список моих безвестных мучеников. Я уехал в Париж, где с  20
ноября по 5 декабря должна была состояться моя выставка в  галерее  Гойманса.
Первое, что я сделал по приезде, - купил цветы для Гала. Я зашел к цветочнице
и спросил, что у нее лучше всего. Мне посоветовали алые розы.  В  вазе  стоял
огромный букет. Указав на него, я справился о цене.
   - Три франка, сударь.
   - Дайте мне десять таких.
   Продавщицу ужаснул этот заказ. Она не знала, найдется ли у нее такое коли-
чество. Но я настаивал на своем,  и  она  быстро  подсчитала,  пока  я  писал
записочку для Гала. Я взял счет и прочел: "3000 франков". У меня с  собой  не
было столько, и я попросил объяснить тайну такой цены. Букет,  на  который  я
показал, состоял из ста роз, по три франка каждая. А я думал, что три  франка
стоит букет.
   - Тогда дайте мне на 250 франков!
   Больше у меня с собой не было. Полдня я бродил по улицам. Мой обед состоял
из двух перно. Затем я отправился в галерею Гойманса, где встретил Поля Элюа-
ра, который сказал мне, что Гала  ждала  меня  и  была  удивлена,  что  я  не
назначил час нашей встречи. А я так и намеревался бродить  несколько  дней  в
одиночестве, радуясь сладострастному удовольствию ожидания. Наконец,  вечером
я нанес визит Гала и  остался  на  ужин.  Гала  лишь  на  миг  показала  свое
недовольство,  и  мы  сели  за   стол,   уставленный   невероятным   кортежем
разнообразных бутылок. Алкоголь, выпитый в  Мадриде,  встал  в  могиле  моего
дворца, как мумия Лазаря, которому я скомандовал: "Иди!" И она пошла к испугу
всех людей. Это возрождение  вернуло  мне  утраченное  красноречие.  Я  велел
мумии: "Говори!" - и она заговорила. Это  было  открытие  -  обнаружить,  что
кроме картин, которые я был способен писать, я не был законченным идиотом  во
всех других отношениях. Оказалось, что я  могу  еще  и  говорить,  и  Гала  с
преданным и настойчивым упорством взялась убедить друзей-сюрреалистов, что  я
способен  писать  даже  философские  тексты,  содержание   которых   обгоняло
предвидение группы. В  самом  деле,  она  собрала  в  Кадакесе  отрывочные  и
непонятные тексты, которым ей удалось придать связную  "форму".  Эти  заметки
были уже довольно развитыми, я  восстановил  их  и  собрал  в  поэтический  и
теоретический сборник,  который  должен  был  выйти  под  названием  "Видимая
Женщина". Конечно, "видимой женщиной" моей  первой  книги  была  Гала.  Идеи,
которые  я  излагал  в  книге,  были  встречены  в  сюрреалистической  группе
недоверчиво, а порой даже враждебно. Гала, между прочими делами, должна  была
сражаться,  чтобы  мои  идеи  были  хотя  бы  приняты   к   сведению   самыми
расположенными к нам друзьям. Все  уже  бессознательно  догадывались,  что  я
пришел разрушить их революционные попытки - их  же  собственным  оружием,  но
более грозным  и  лучше  отточенным.  Уже  с  1929  года  я  выступал  против
"интегральной революции", развязанной суетой этих послевоенных дилетантов.  С
таким же жаром, как  и  они,  пускаясь  в  самые  разрушительные  и  безумные
умозрительные построения, я с коварством  скептика  готовил  уже  структурные
основы будущих исторических ступеней вечной традиции. Сюрреалисты,  создавшие
группу, казались мне единственным средством, которое служило бы  моим  целям.
Их лидер Андре Бретон был,  на  мой  взгляд,  незаменим  в  главной  роли.  Я
пробовал было править, но мое влияние было  бы  скрыто  оппортунистическим  и
парадоксальным. Выжидая, я изучал свои сильные места и слабые точки, а  также
достоинства и недостатки моих друзей, ибо они были моими друзьями. Я поставил
перед собой  аксиому:  "Если  ты  решишь  воевать  ради  собственной  победы,
неумолимо разрушай тех, кто схож  с  тобой.  Всякий  союз  обезличивает.  Все
коллективное означает твою гибель. Воспользуйся коллективом себе на пользу  и
потом наноси удар, ударь сильно и оставайся один!"
   Я остался один, но постоянно с Гала. Любовь сделала меня снисходительным и
великодушным. Меня переполняли завоевательские планы, Но вдруг они показались
мне преждевременными. И я, самый амбициозный из современных художников, решил
уехать с Гала в свадебное путешествие ровно  за  два  дня  до  открытия  моей
первой выставки в Париже, столице художников. Так я даже не увидел афишу моей
первой выставки. Сознаюсь, что в путешествии Гала и я были так заняты  своими
телами, что  почти  не  думали  о  моей  выставке,  которая  была  уже  нашей
выставкой. Наша идиллия разворачивалась в  Барселоне,  затем  -  на  соседнем
курорте Ситчесе, пустынный пляж которого сверкал под зимним средиземноморским
солнцем.
   Уже месяц я ни строки ни писал родным, и легкое чувство вины одолевало ме-
ня каждое утро. Я сказал Гала:
   - Это не может длиться вечно. Вы знаете, что я должен жить один.
   Гала оставила меня в Фигерасе и уехала в Париж. В семейной столовой разра-
зился ураган. В меня метали громы и молнии по малейшей жалобе отца, опечален-
ного все более и более высокомерным отношением, которое я проявлял  к  семье.
Шла речь и о деньгах. Я в самом деле подписал контракт на два года с галереей
Гойманса и даже не вспоминал о продлении этого контракта.  Отец  просил  меня
найти его. У меня не было времени, ответил я, и в любом случае  я  был  очень
занят в тот период. Также  я  добавил,  что  потратил  весь  аванс,  выданный
Гоймансом, и это встревожило всю семью. Тогда, пошарив по карманам и вывернув
их, я по одному вытащил помятые и почти не использованные банковские  билеты.
Мелочь я выбросил в каком-то сквере перед вокзалом. На стол я  выложил  более
трех тысяч франков, оставшихся после путешествия.
   На другой день в Фигерас приехал Бунюэль. Он получил от виконта Ноайе пра-
ва на постановку фильма, который мы придумали.  Это  был  тот  самый  виконт,
который купил мою "Мрачную игру". Почти все картины, выставленные у Гойманса,
продавались по цене от шести до двенадцати тысяч франков. Я уехал в  Кадакес,
задрав голову от своего успеха, и взялся за "Золотой  век".  По  моей  мысли,
этот фильм должен был передать силу любви и запечатлеть великолепные творения
католических мифов. Уже тогда я был поражен и одержим величием и роскошью ка-
толичества.
   - Для этого фильма, - сказал я Бунюэлю, - нужно много архиепископов, мощей
и ковчегов. Особенно мне нужны архиепископы в вышитых митрах, купающиеся сре-
ди скал бухты Креус.
   Бунюэль со своей арагонской наивностью и упрямством превращал  все  это  в
наив