т солнца, а прозрачная чистота воздуха делала  весь  пейзаж  точным  и
стереоскопическим. С высоты башни я мог снова предаваться  самым  грандиозным
мечтам, таким, как дома в Фигерасе. Со временем они принимали все более опре-
деленные   социальные   и   моральные   очертания,   несмотря   на    стойкую
двусмысленность и постоянное смешение с парадоксами. То  я  представлял  себя
кровавым тираном, обращающим в рабство народы лишь для  удовлетворения  своих
блистательных прихотей,  то  я  был  парией  и  погибал  самой  романтической
смертью. От жестокого полубога до  смиренного  труженика,  минуя  гениального
художника, я возвращался всегда к... Сальвадору,  Сальвадору,  Сальвадору!  Я
мог  без  конца  повторять  свое  имя.   Воображая   жертву,   обреченную   и
отвратительно трусливую, я вглядывался в  сумрак  ночи,  уверенный  в  одном:
жертвой буду не я.
   Ужин в слабо освещенной столовой становился приятным выздоровлением  после
разгула башенного красноречия. Сидя на соседнем стуле, меня ждал  сон.  Порой
он даже толкал меня ногой под столом - и я поддавался  ему.  Как-то  вечером,
наполовину уснувший к концу ужина, я расслышал, как г-н  Пичот  неразборчивым
шепотом объявил, что сбор цветков липы начнется послезавтра. Наконец,  настал
этот день. А вот рассказ, которого вы так ждали: КОСТЫЛЬ И СБОР ЛИПОВОГО ЦВЕ-
ТА
   Рассказ о жгучем солнце и буре, о любви,  и  страхе,  о  липовом  цвете  и
костыле, рассказ, по ходу которого меня не покинет призрак смерти, -  назовем
это так.
   В назначенный день мы поднялись в раннюю рань. Юлия,  две  работницы  и  я
взобрались на чердак башни, чтобы разыскать  там  лестницу.  Огромный  темный
чердак был загроможден  всякой  причудливой  всячиной.  Мне  до  сих  пор  не
приходилось тут бывать. Переступив порог, я обнаружил два  предмета,  которые
сразу же отделил от другого безликого хлама. Первый - массивная  позолоченная
корона в виде лаврового венца, с которого  свисали  две  шелковые  выгоревшие
ленты с надписями на не знакомом мне языке. Вторая  вещь,  очаровавшая  меня,
был костыль. Я никогда раньше не видел костыля, и он  особенно  поразил  меня
своим необычным видом. Взяв себя в руки, я понял, что в жизни  не  смогу  его
потерять, что бы не случилось. Костыль был  величав  и  торжественней,  и  он
прекрасно заменял мой  скипетр  (ручку  старого  веника),  который  я  где-то
потерял. Развилка костыля,  на  которую  опираются  подмышкой,  была  покрыта
каким-то тонким потершимся материалом с запахом  тленья,  к  которому  так  и
хотелось с наслаждением прижаться  ласковой  щекой  или  задумчивым  лбом.  Я
спустился и вышел в сад, держа в руке костыль и размахивая им.  Этот  предмет
придавал мне уверенности  и  такого  высокомерия,  на  какое  я  еще  не  был
способен. Под большими липами только что поставили три большие  лестницы.  На
земле  были  растянуты  белые  полотнища,  чтобы  сбрасывать  на  них  первые
сорванные ветки, усыпанные цветами. На лестницах стояли  незнакомые  молодки,
две из них были похожи друг на друга и очень хороши собой.  У  одной  из  них
была  прекрасная  полная  грудь,  до  мельчайших  деталей  обрисованная   под
шерстяным корсажем, обтягивающем формы. Третья товарка  была  безобразна,  ее
желтые зубы торчали вперед из выступающих  десен.  Казалось,  будто  она  все
время гогочет. Кроме этих трех теток, там была девочка  лет  двенадцати,  она
стояла на нижней ступеньке лестницы -и смотрела вверх, на  мать.  Внезапно  я
влюбился в нее, наверно, потому, что своей манерой немного выгибать  спину  и
вертеть бедрами она напоминала Дуллиту. Я никогда не видел лица Дуллиты  -  и
мне легко было спутать двух девочек так же, как раньше  я  спутал  Дуллиту  и
Галючку Редивива. Костылем я дотронулся до спины девочки, она повернулась  ко
мне, и я самоуверенно и непререкаемо заявил ей:
   - Ты будешь Дуллита!
   Ее загорелое лицо было ангельской  красоты.  Она  сразу  же  заняла  место
Дуллиты - и все три образа моей мечты слились в  один.  Моя  увлеченность  ею
выросла  настолько,  что  стало  трудно  ее  сдерживать.  Отныне  моя  любовь
воплотилась в новой личности. Мое выпущенное  на  волю  беспокойство,  годами
сдерживаемое тоскливым одиночеством, сейчас выкристаллизовывалось  как  бы  в
ограненном алмазе,  в  котором  я  смог  наконец  увидеть  воедино  три  свои
неутоленные любви. Был ли я уверен, что  это  не  сама  Дуллита?  Я  пробовал
отыскать в загорелом  лице  деревенского  ребенка  следы  бледности  Галючки,
которая с минуты на минуту становилась все более на нее похожа.
   Хриплым от избытка чувств голосом я повторил:
   - Ты будешь Дуллита!
   Она растерянно отступила. Мой тиранический вид должен был победить всю  ее
детскую самоуверенность. Но по мере того, как я  приближался,  она  все  выше
взбиралась по ступенькам лестницы, приближаясь к своей матери, и  у  меня  не
было возможности погладить  ее  по  голове  костылем,  чтобы  этим  действием
выразить всю идиллическую  нежность  моих  чувств.  Прекрасная  Дуллита  была
вправе испугаться меня.  Знала  бы  она,  что  нам  сулит  будущее,  как  раз
набиравшее силу! Я уж и сам не без страха наблюдал, как развиваются некоторые
импульсы моего причудливого характера. Сколько раз,  шатаясь  в  одиночку  по
селению в  погоне  за  мечтаниями,  я  чувствовал  непреодолимую  потребность
прыгнуть с какой-нибудь скалы или  стены.  Я  закрывал  глаза  и  бросался  в
пропасть, вставал наполовину оглушенный, но с успокоенным сердцем. И  говорил
себе: "Сегодня опасность миновала". И  я  снова  получал  вкус  к  обретенной
реальности(Один крестьянин, свидетель моих прыжков, рассказал  об  этом  г-ну
Пичоту. Но ему никто не поверил. Падая с такой высоты, я неминуемо должен был
разбиться. Это свидетельствует, что в своем необычном виде  спорта  я  достиг
удивительной ловкости. В школе в Фигерасе я  лучше  всех  прыгал  в  длину  и
высоту. Еще и сейчас я знаменитый прыгун.).
   Понимая после первой встречи, что не смогу  добиться  доверия  Дуллиты,  я
отошел, послав ей на прощанье долгий и нежный взгляд, который как бы говорил:
"Ничего не бойся, я вернусь".
   Я побродил по саду еще немного. Приближался час, когда я обычно погружался
в живопись в своей мастерской. Но в этот день все было так  необычно,  что  я
решил сделать исключение из распорядка дня. Но из-за этого почувствовал такую
угнетенность  и  угрызения  совести,  что  сделал  круг  и  вернулся,   чтобы
запереться в мастерской. Но и там мне не стало легче.  Мне  хотелось  быть  в
ином месте, быть другим, вольно бродить повсюду, думать только о ней,  ни  на
что не отвлекаясь, и обдумывать планы нашей будущей встречи. Меня  без  конца
осаждали соблазнительные образы Дуллиты, но  и  на  ясном  небе  гремел  гром
неодолимой досады на ту, которая только что разрушила  мой  храм  Нарцисса  и
нарушила мое уединение, с таким трудом обретенное в "Мулен де  ла  Тур".  Мне
надо было бороться и для этого начать, хотя бы, рисунки с натуры,  которые  я
намеревался сделать с животных. Надо разыскать мышку, она стала бы  идеальной
моделью. И я смогу сделать нечто  равноценное  в  стиле  картины  с  вишнями.
Вместо того, чтобы использовать один и тот же эстетический элемент, я мог  бы
варьировать ее разнообразные движения до бесконечности.  У  мышей  тоже  есть
хвосты, и, возможно, мне снова удастся сделать аппликацию. На самом же деле я
мало верил в новую работу и не обманывался собственной экзальтацией. И все же
возбуждение, рожденное во мне явлением Дуллиты, играло на руку и моим планам,
и картине, в которой я хотел  показать  мышиную  суету.  Итак,  я  побежал  к
курятнику, искать мышь. Она была очень  плоха.  Ее  гибкое  тельце  раздулось
настолько, что старо серым  пушистым  шариком.  Она  не  шевелилась  и  часто
дышала. Я поднял ее за хвост, как вишенку. Да,  она  была  похожая  не  серую
вишню. Я бережно положил ее на дно коробки, но вдруг в ужасном  конвульсивном
прыжке она ударилась о мое  лицо,  а  затем  упала  без  сил.  Это  было  так
неожиданно, что сердце у меня забилось и я долго чувствовал его  перебои.  От
внезапной слабости я опустил крышку коробки, оставив лишь небольшую щель  для
воздуха. Еще не придя в себя от волнения, я сделал новое, не  менее  страшное
открытие. Еж, которого я не  мог  найти  целую  неделю  и  считал  сбежавшим,
внезапно нашелся в углу курятника: оказался за грудой кирпичей, в крапиве. Он
был неживой. Я подошел к нему. На спинке, покрытой иголками, кишели черви.  А
на голове их было так много, что это был настоящий разлагающийся вулкан.  Мои
ноги подкосились, по  спине  пробежали  мурашки.  Превозмогая  гадливость,  я
подошел еще ближе, как зачарованный, глядя на этот  ужасный  шар.  Надо  было
разглядеть его вблизи. Неописуемая вонь заставила меня отступить.  Я  выбежал
из курятника и умчался к  сборщицам  липы,  сполна  вдыхая  ее  очистительный
запах. Но искушение вернуться к дохлому ежу было сильно, и я вернулся, рискуя
задохнуться во время своих наблюдений. Так  несколько  раз  я  курсировал  от
мертвого животного к липовому цвету, аромат которого приводил меня в чувство.
И каждый раз, проходя мимо девочки, я выливал темную  воду  моего  взгляда  в
солнечный колодец небесных  глаз  Дуллиты.  Снование  туда-сюда  стало  таким
возбужденным, таким истеричным, что я  понял  -  теряю  контроль  над  своими
действиями. Приближаясь к ежу, я  жаждал  совершить  неслыханное:  подойти  и
притронуться к нему.  Подступая  к  Дуллите,  я  испытывал  еле  сдерживаемое
желание задушить ее и выпить из ее приоткрытого, как свежая рана,  рта,  душу
этого пугливого деревенского ангела. Вновь возвращаясь  к  ежу,  не  в  силах
остановить свой слепой бег, я решил перепрыгнуть через него. И  чуть-чуть  не
свалился прямо на кишащих паразитов. Я разозлился на себя за свою  неловкость
и решил дотянуться до ежа костылем. Сперва я довольно ловко кидал  камни,  но
от волнения никак не мог попасть в зловонный шар. Тогда я  протянул  костыль,
держа его за нижний конец, а другим дотронулся до  ежа.  Кто  из  нас  держал
костыль: еж или я? Потом, чуть не  падая  в  обморок,  я  перевернул,  орудуя
костылем, гниющий трупик. На брюхе, между лапками,  я  увидел  клубок  червей
величиной с кулак, они прорвали тонкую кожу и  вывалились  на  землю.  Бросив
костыль, я в страхе побежал к липам. Прошло немало  времени;  отдышавшись,  я
сообразил, что осквернил  дорогой  мне  предмет  его  соседством  с  червями.
Благословенный талисман стал символом смерти. Но я не мог  утратить  костыль,
который я боготворил, и который с тех пор, как я  его  нашел,  стал  мне  еще
дороже. И я придумал, как мне вернуть свое добро, совершив ряд ритуалов. Надо
было забрать  костыль  и  опустить  его  в  прозрачные  воды  реки,  в  самую
стремнину. После омовения я осушу костыль среди цветов липы, потом заберу его
наверх, чтобы ночь, заря и роса моего раскаяния довершили очищение.
   Так я и сделал. Костыль уже лежал под липами, когда я, уже немного успоко-
ившись, все еще представлял движение черного шара смерти.
   Обед прошел безо всяких историй, а во второй половине  дня  я  вернулся  в
сад, рассеянно созерцая сбор липового цвета. Дуллита смотрела на меня в упор,
так же, как Галючка. Не сводила с меня глаз ни на минуту. А я был уверен, что
отныне она будет покоряться мне, как  рабыня.  Я  так  уверовал  в  это,  что
заранее наслаждался утонченными роскошествами любви,  когда  позволяешь  себе
быть невнимательным, а обожаемое существо считает каждую божественную  минуту
рядом с тобой. Только распущенность дает нам силу не замечать  это  существо,
пренебрегать им как собакой, хотя мы знаем, что в  следующее  мгновение  сами
будем готовы ползти за ним, как собака.
   Итак, Дуллита крепко привязана  к  концу  желтого  кожаного  поводка  моей
страсти, а я смотрю куда-то в сторону. Мой взгляд особенно привлекает подмыш-
ка полногрудой  сборщицы.  Это  приятное  углубление  перламутровой  кожи,  в
которой живет кустик черных волос. Мои глаза  переходят  от  этого  гнезда  к
округлым грудям, чья божественная полнота, кажется, нависает над самыми моими
веками. Но вскоре, стряхнув оцепенение,  я  чувствую  сильное  желание  чтото
сделать. Вот что захотелось Сальвадору! Я откопаю мой  костыль  из  цветочной
могилы и тем же концом, которым перевернул ежа,  нежно  дотронусь  до  теплой
сверкающей груди крестьянки, зажму развилкой шелковые полушария.
   Вся моя жизнь состояла из капризов такого рода. И каждый миг  я  готов  бы
пожертвовать шикарным путешествием в Индию ради подобной  детской  пантомимы.
Однако сделать такое не так легко, как кажется. И это подтверждал мой опыт: в
голове у меня роились тысячи планов, в которых моя сила, хитрость и лицемерие
были пущены в ход для достижения удивительных результатов.  Вот  после  всего
этого костыль мог бы стать королевским скипетром!
   Садилось солнце, пирамида цветов росла, и Дуллита легла среди них. Желание
потрогать костылем грудь женщины стало  таким  острым,  что  я  предпочел  бы
умереть, нежели отказаться от него. Надо было действовать  решительно  и  уже
сейчас переодеться королем. Выйди я одетым, ляг в цветы подле Дуллиты - и она
умрет от любви. Я побежал к себе в комнату и надел на голову корону.  Никогда
в жизни я не казался себе таким красивым, как в тот день. Сквозь загар на мо-
ем лице пробивалась восковая бледность, под глазами были круги. Я выбежал  из
комнаты. На первом этаже нужно было миновать коридор, из которого в сад выхо-
дило небольшое  окошко.  Три  дыни,  подвешенные  на  бечевке,  высыхали  под
потолком. Я остановился на миг, посмотрел на них - и мне в  голову  мгновенно
пришла мысль, которая позволяла осуществить мою утонченную фантазию.
   Коридор был в полумраке, окошко давало немного света, Если сборщица поста-
вит лестницу совсем близко к окну и поднимется на определенную высоту, я смо-
гу увидеть в рамке окна ее груди, отдельно от всего тела. И смогу  разглядеть
все подробности, не боясь, что меня кто-то заметит. Рассматривая их, я  легко
приподыму вилкой костыля одну из дынь, подвешенных к потолку. Эта затея пока-
залась мне в сто  раз  ужасней,  чем  первоначальный  замысел,  -  ведь  дыня
символизировала сейчас всю зрелую значительность моего желания. Плод был  тем
ароматнее и слаще  для  меня,  что  его  выпуклость,  на  мой  взгляд,  точно
соответствовала груди крестьянки. Я не только смогу погладить  его  костылем,
но даже укусить потом.
   Но как заставить сборщицу подойти к окну? Я нашел  только  одно  средство.
Залез на верхний этаж и уронил колесико на шнурке так, чтобы оно застряло  на
вьющихся розах фасада. Бамбуковой палкой я так перепутал  шнурок  с  ветвями,
чтобы расцепить их можно было не сразу. Затем  я  побежал  в  сад  и,  хныча,
попросил красавицу с чудными грудями найти мое колесико с помощью лестницы. И
тут же откопал свой костыль из цветочной груды. В "Мулен де ла Тур" всем было
ведено исполнять мои прихоти, к тому же сборщица, наверно, была рада прервать
свою работу хоть ненадолго. Так или иначе, но она спустилась с  лестницы,  на
удивление грациозно перехватывая перекладины руками. Капля пота из открывшей-
ся подмышки упала и попала мне прямо  в  лоб,  как  одна  из  крупных  теплых
капель, предвещающих летнюю грозу. Но эта предвещала иную грозу, бушевавшую в
моей душе второй день. С помощью Дуллиты молодка подтащила лестницу и  слегка
прислонила ее к стене дома. А я в это время успел побежать к себе в комнату и
раздеться донага. Я казался себе красивым, как никогда. Вот бы они обе увиде-
ли меня! Но поскольку мне никогда не удавалось быстро раздеться и одеться, на
плечи я просто набросил красный плащ. Спустившись в коридор,  я  увидел,  что
женщина уже влезла на лестницу и се груди оказались в раме окна.  Мой  расчет
оказался точным. Нижняя рама пересекала ее на высоте бедер, а верхняя скрыва-
ла голову. Ее тело обозначилось передо мной, еще больше затеняя  и  без  того
темный коридор. Было очень душно, и я сбросил мантию.  Пока  она  распутывает
шнурок, так хорошо запутанный моими стараниями на кусте розы, у  меня  хватит
времени  на  задуманное,  а  когда  она  спустится,  я  спрячусь  за  стеной.
Лирическая слеза блистала в моих глазах.  Я  протянул  костыль  к  дыне.  Она
оказалась более спелой, чем я думал,  и  костыль  вонзился  в  ее  мякоть.  Я
повернулся к грудям, которые заслоняли мне свет. Шары грудей и шары дынь были
так похожи, что это сходство лишь обостряло мое желание. Движением костыля  я
сильней надавил на дыню, она треснула и на  меня  потек  липкий  сок,  сперва
капля за каплей, потом струей. Я открыл рот, чтобы поймать немного сладкого и
слегка отдающего аммиаком сока.  Безумная  жажда  охватила  меня.  Мои  глаза
метались от дыни к грудям, от грудей к дыне такими скачками, что движения мои
стали неконтролируемые. Костыль крошил дыню, и кончилось дело  тем,  что  она
упала мне на голову как раз тогда,  когда  женщина  с  пресловутыми  грудями,
распутав наконец шнурок  колеса,  стала  спускаться  по  лестнице.  Я,  чтобы
спрятаться, бросился на пол и упал на свой красный плащ,  пропитанный  дынным
соком. Хромающий,  измученный,  я  боялся,  что  крестьянка,  увидев  меня  в
коридоре голым, не поверит своим глазам и поднимется на одну  ступеньку,  но,
вопреки моим ожиданиям, она не заметила меня и скрылась из виду. Свет  солнца
снова проник в окошко и осветил высоко на стене две нетронутые дыни.  У  меня
не было больше желания играть с  ними.  Очарование  развеялось  и  больше  не
повторится. Мои мышцы ослабели от крайней усталости. Тени двух дынь больше не
напоминали груди сборщицы липового цвета. Напротив, они мрачно  воскрешали  в
памяти шарик разлагающегося ежа. Меня била дрожь, я пошел  к  себе  и  лег  в
постель. Так меня застала ночь.
   Надо было торопиться, чтобы с  вершины  башни  застать  последний  луч.  С
костылем в руке я пробрался на террасу к звездному небу, которое  так  тяжело
нависло над моим одиночеством, что я не осмелился ни на одно из моих  обычных
длительных мечтаний. Посреди террасы  был  маленький  цементный  постамент  с
отверстием, наверно, чтобы устанавливать в нем в праздничные дни знамя.
   Я всадил туда мой костыль, основание которого свободно двигалось в отверс-
тии. Он наклонился, и это понравилось мне больше, чем если  бы  он  оставался
вертикальным. Я ушел с башни, размышляя: если я проснусь ночью,  буду  знать,
что милый мне предмет дежурит за меня там, наверху, и охраняет меня. Но прос-
нусь ли я? Тяжелый сон гудел уже у меня в голове.  После  такого  насыщенного
дня я хотел уже только спать. Спускался по лестнице как лунатик, натыкаясь на
стены и повторяя про себя то и дело: "Ты будешь Дуллита, ты  будешь  Дуллит
а..."
   Назавтра продолжили сбор  липового  цвета.  И  там  была  Дуллита.  Солнце
поднялось к зениту, сборщица сбрасывала цветы на белые  полотнища,  ее  груди
тяжело свисали, как дыни с  потолка  накануне,  но  влечение  исчезло,  я  не
находил в себе и следа от него. Наоборот, стоило лишь  об  этом  подумать,  и
меня охватывала брезгливость. Красный плащ, намокший от сока  дыни,  и  груди
больше не казались мне эстетически  целомудренными,  я  был  не  в  состоянии
выжать из всего этого хоть каплю  чувствительной  поэзии.  Зато  сейчас  меня
завораживала талия Дуллиты, которая была еще тоньше, чем вчера, мнилось  мне,
и делалась все тоньше по мере того, как вставало солнце и исчезали все земные
тени.
   Я ничего  не  сказал  моей  Галючке  Редивива,  лишь  подумал:  "Весь  мой
сегодняшний день я  посвящу  ей".  И  стал  играть  колесиком.  Но  играл  не
бесцельно. Покатав колесо во всех направлениях, я подбросил его очень  высоко
и поймал на шнурок, натянутый между двух бамбуковых палок.  Дуллита  заметила
меня: интересно, восхищается ли она мною?  Чувствуя  ее  взгляд,  я  двигался
особенно красиво. Наконец, я забросил колесико так высоко, что не п