оймал его.
Дуллита подобрала его и, не решаясь сразу отдать его мне, спросила, можно  ли
ей играть со мной. Не  отвечая,  я  продолжал  свои  упражнения,  подбрасывая
колесо все выше и выше, пока снова не уронил его.  Дуллита  хотела  подобрать
колесо, но я в ярости помешал ей. Она уступила мне с  нежной  улыбкой.  Казня
себя за то, что даже не ответил на ее просьбу, я тут же разозлился. Зачем  ей
играть со мной? -она должна мною восхищаться  и  только.  Я  забросил  колесо
вверх так высоко, что опять уронил, и оно упало очень далеко. Дуллита  обидно
засмеялась и побежала за ним. Пусть бежит, а у меня остались палки, я поиграю
с ними. Но она все не отдавала мне колесо,  и  я  направился  к  ней,  гневно
сверкая глазами. Она поняла, что ее не ждет ничего хорошего, и, похоже,  была
готова убежать без оглядки. Мы несколько раз обежали вокруг сада, пока она не
упала на ворох цветов, отброшенных от главной цветочной пирамиды оттого,  что
они немного увяли. Я подошел к ней, растроганный, думая, что она  мне  вернет
игрушку, и забросал ее цветами. Но  Дуллита  перевернулась  на  живот,  чтобы
лучше спрятать колесо. Ее спина красивым изгибом прогнутой талии переходила в
маленькую попку. Я прижал се коленом и нежно обнял.
   - Отдай колесо.
   - Нет, - жалобно ответила она. Я прижал ее сильнее.
   - Отдай колесо.
   - Не отдам.
   Я сжимал ее все сильнее и сильнее. Она  заплакала  и  отпустила  колесико,
спрятанное у груди. Я взял его и ушел. Не глядя на меня, она встала и подошла
к лестнице, на которой работала ее мать.  Опираясь  на  веревку,  которая  не
давала раздвинуться двойной лестнице, она заплакала без единой  гримасы,  так
благородно и трогательно, что я устыдился. Мне  хотелось  исчезнуть  из  поля
зрения ее  обжигающих  глаз  и  совершить  что-то  необыкновенное.  Например,
взобраться на башню и там, наверху, запустить изо  всей  силы  в  воздух  мое
колесо. Упади оно мимо терассы, потеряй я его - тем лучше! Тут  Юлия  позвала
на обед. А мне как раз нужно было  испробовать  перед  едой  свой  бросок.  Я
бросил колесо, и оно упало почти мимо террасы. Я чудом поймал его,  наклонясь
над перилами и наполовину нависнув над пустотой. От этого опасного  безумства
меня охватило такое головокружение, что мне пришлось присесть на плиту, чтобы
прийти в себя. Перила и склоненный костыль, торчащий в  отверстии,  кружились
вокруг меня. Снизу меня кто-то позвал несколько раз. Я сошел, спотыкаясь, как
человек, страдающий морской болезнью. Я был не в состоянии  есть.  Оказалось,
что и г-н Пичот не в лучшей форме, чем  я.  Мигрень  заставила  его  обвязать
голову странной белой повязкой. Я торопился вернуться к своей игре, дав  себе
слово больше  не  рисковать  жизнью  так  опасно.  Но  тут  же  пожалел,  что
присутствие Дуллиты помешает  мне  полностью  отдаться  этому  увлекательному
занятию. Ну ничего, я еще вернусь на башню вечерком, на закате.
   Не беспокойся, Сальвадор, нынче же вечером ты станешь свидетелем одной  из
самых трогательных сцен в своей жизни. Подожди! Подожди!
   Пообедав, г-н Пичот собственноручно закрыл ставни и приказал, чтоб  то  же
сделали во всем доме. Собирается гроза, полагал  он.  Я  посмотрел  на  небо,
такое голубое и чистое, как зеркало спокойной воды. Но г-н Пичот подвел  меня
к балкону и показал крохотные облачка, двигающиеся от горизонта.
   - Видишь эти точки? Через час-другой начнется гроза и,  возможно,  даже  с
градом.
   Я стоял, вцепившись в перила балкона, пораженный очертаниями туч,  которые
вдруг напомнили  мне  сырые  пятна  на  потолке  класса  г-на  Траитера.  Мне
казалось, я вижу в них все хаотичные фантазии моего  детства,  погребенные  в
забвенье и  чудом  воскресшие  в  тугой  пене  сверкающего  кучевого  облака.
Крылатые кони во весь опор неслись оттуда, где клубились женские груди,  дыни
и колеса моих желаний. Облако в виде слона с человечьей головой распалась  на
два облачка  поменьше,  которые  превратились  в  двух  гигантских  бородатых
борцов, чьи тела бугрились мускулами. Еще миг назад отдаленные друг от друга,
они сближались с  бешеной  скоростью.  Страшный  удар!  Я  увидел  два  тела,
проникших одно в другое, смешавшихся и образовавших  смутную  кипящую  массу,
которая тут же преобразилась в другое  -  в  бюст  Бетховена.  Меланхолически
склонясь над равниной, бюст композитора все рос, обретая серый, как  гипсовая
пыль, грозный цвет. Вдруг лицо Бетховена  скрылось  под  его  огромным  лбом,
который стал свинцовым черепом. Молния расколола его,  и  в  трещине  засияло
небо. Прокатился гром и задребезжали окна "Мулен де ла Тур". Цветки и  листья
липы закружились в  вихре  сухого  и  удушливого  ветра.  Ласточки  с  криком
проносились над самой землей. Редкие тяжелые и  медленные  капли  предвестили
ливень, который вскоре обрушился на сад, хлеща  его.  Уже  два  месяца  земля
изнемогала в эротической и животной жажде.  Под  дождем  она  ожила  запахами
мокрого мха и свежих цветов.
   Весь день до вечера продолжались буря и ливень, будто бы они были участни-
ками драмы, которая должна была разыграться между мной и Дуллитой  на  склоне
дня, отмеченного разгулом стихий и наших собственных душ.
   Она вбежала ко мне в дом, чтобы спрятаться от грозы, и мы молча  забрались
на  чердак,  где  царила  почти  полная  темнота.   Низкий   потолок,   мрак,
обособленность чердака позволяли завершиться нашей близости. Страх, который я
здесь испытывал раньше, улетучился. Я был наедине с  Дуллитой,  полностью  во
власти моей любви, во дворе хлестал проливной дождь, и мрачный характер этого
места  окончательно  развеялся.  Оно  стало  самым  святым  в  мире.  Молнии,
блиставшие в щелях закрытых ставен, шевелили наши тени,  бросали  отблеск  на
корону с позолоченными лаврами, которая  произвела  на  меня  когда-то  такое
впечатление. Моя новая Дуллита, моя Галючка Редивива переступила через корону
и легла посреди чердака, как мертвая, закрыв глаза.  Предчувствие  сжало  мне
сердце, будто между нами должно было произойти что-то страшное. Я встал перед
ней на колени и смотрел на нее  с  бесконечной  жалостью.  Глаза  привыкли  к
темноте, и я мог разглядеть все подробности ее  лица.  Я  еще  придвинулся  и
прислонился к ней головой. Она приоткрыла глаза и сказала:
   -Давай поиграем - потрогаемся языками.
   Она разжала губы и высунула кончик розового языка. Мне до того стало стыд-
но, я резко встал и оттолкнул ее так сильно,  что  она  со  стуком  ударилась
головой о корону. Я стоял  в  угрожающей  позе,  и  она  выразила  готовность
поладить. Ее покорный  взгляд,  ее  покладистость  разожгли  во  мне  желание
причинить ей боль. Одним прыжком я  очутился  над  ней,  она  испугалась,  но
продолжала лежать головой на короне. Молния  на  миг  озарила  темноту,  и  я
увидел, как средь бела дня, ее тоненькое тело, ее.осиную талию. Я бросился на
нее и сжал так же, как утром, на ворохе цветов. Она немного  посопротивлялась
- и наша борьба закончилась. Дуллита поверила, что это  признак  нежности,  и
ласково обвила меня руками. Какое-то время мы лежали на  полу,  обнимая  друг
друга. И в эту минуту я рассчитывал, что с ней сделать. Надо было подмять  ее
под себя, ведь мне хотелось причинить ей боль именно в нежном  изгибе  талии,
может быть, сделать так, чтобы металлические листья  короны  вонзились  в  ее
нежную кожу. Я искал глазами какой-нибудь тяжелый и громоздкий предмет, каким
можно бы прижать ее к полу. Мой взгляд остановился на старом  книжном  шкафу.
Смогу ли я его сдвинуть с места? Легкий ветер отворил  дверь  чердака.  Дождь
перестал идти, маячило обновленное ясное небо.
   - Пошли наверх, - сказал я, разжал объятье и побежал по лестнице.
   Дуллита послушалась не сразу. Значило ли это, что  она  разочарована  тем,
сколь грубо были прерваны наши ласки? Так или иначе, но, увидев, что  она  не
идет, я вернулся и налетел на нее, с яростью дикого зверя схватив за  волосы.
Мне удалось приподнять ее и протащить вверх три-четыре ступеньки. Как  только
я чуть отпустил ее, она вскочила и побежала на террасу. Ну, теперь-то я ее уж
не  упущу!  Со  сверхествественным  спокойствием  я  поднялся  по   последним
ступенькам. Осуществится моя мечта еще времен Фигераса.  Дуллита  поднимается
не иначе как в мою прачечную или хотя бы на  террасу,  опередив  меня.  Какая
победа!  Я  хотел  бы  вкушать  ее  медленно,  растянуть   ее,   чтобы   века
запечатлелись в этих ступенях. Наконец, я на террасе. Посредине,  по-прежнему
кренясь, стоял промокший от дождя костыль, отбрасывая  длинную  темную  тень.
Рядом блестело мое колесо,  перехваченное  посредине  металлическим  кольцом.
Лиловое облако уходило прочь, край голубого  неба  обнимала  радуга.  Дуллита
уселась на перилах, у нее высохли слезы. С притворством, в  котором  меня  ни
уличали даже в критические моменты жизни, я сказал:
   - Я подарю тебе колесо, только не наклоняйся больше над перилами, тут мож-
но упасть.
   Дуллита взяла колесико, затем опять подошла к перилам и сильно перегнулась
через них, восклицая:
   - Ой, как красиво!
   Лукавая улыбка  осветила  ее  лицо.  Ей  казалось,  что  я  расстроган  ее
внезапными слезами. Но я притворился испуганным и спрятал глаза. Я предвидел,
что ее кокетство было лишь уловкой. Она села  на  низенький  парапет,  свесив
вниз ноги.
   - Подожди минутку, я найду для тебя другой подарок.
   Прихватив костыль, я сделал вид, будто ухожу, но потихоньку,  на  цыпочках
вернулся. Вот сейчас! Я продвигался медленно-медленно, сжимая в руке костыль.
Дуллита, опершись ладонями на камень, болтала ногами, разглядывая в синеватом
небе большое облако в форме крокодила. Смеркалось.
   С  бесконечными  предосторожностями  я  дотянулся  развилкой  костыля   до
тоненькой талии Дуллиты. Во мне дрожью  нарастало  такое  напряжение,  что  я
закусил губу и струйка крови потекла по моему подбородку. Что я сейчас
   Дуллита, как будто почувствовав мое движение,  обернулась  и  без  всякого
страха перегнулась назад, так что ее тонкая талия оказалась в развилке косты-
ля. Ее лицо было самым прекрасным в мире, ее улыбка радугой  перебросилась  к
моей улыбке. Я опустил глаза и всадил костыль в зазор между плитами  террасы.
Затем я подошел к Дуллите и выхватил колесо у нее из рук.
   - Ни мне, ни тебе!
   И бросил его куда-то в пустоту, где оно исчезло навсегда. Жертвоприношение
свершилось. С тех пор костыль стал для меня символом  смерти  и  одновременно
символом воскрешения.(В этой моей истории  колесо  точь-в-точь  соответствует
агнцу, в жертвоприношении Авраама заменившему Исаака. Его смысл  также,  безо
всяких иносказаний, - смерть Дуллиты и Галючки Редивива, подразумевающая, та-
ким образом, возможность воскрешения.)


                   ЧАСТЬ ВТОРАЯ

                   Глава шестая

                   Юность-   Кузнечик- Исключение
                   из коллежа и конец европейской войны

   Я подрос и у меня появились первые волосы. Это обнаружилось в одно  летнее
утро в заливе Росас. Я только что искупался нагишом вместе с другими детьми и
обсыхал на солнце, как вдруг, разглядывая свое тело с самоупоением  Нарцисса,
увидел несколько тонких, редких и длинных волосков, которые неравномерно пок-
рывали мой лобок и поднимались к животу.
   С трудом я выдрал один из них и удивленно стал разглядывать  его  по  всей
длине. Как он мог вырасти так, что я его не заметил, я, знающий  все  секреты
своего тела? На солнце он был красновато-коричневым с золотым отливом, играю-
щим всеми цветами радуги. Забавляясь, я сделал из волоска  колечко,  а  когда
послюнил его, внутри кольца натянулась прозрачная пленка. Мой волосок оказал-
ся отличным моноклем, сквозь который я разглядывал сверкающий  пляж  и  небо.
Время от времени я прорывал пленку из  слюны,  протыкая  ее  острием  другой,
невыдранной волосинки лобка  -  бессознательно  разрешая  тем  самым  загадку
девственности.
   Моя юность была временем, когда я сознательно углублял все мифы, страннос-
ти, дарования и черты гениальности, лишь слегка намеченные в  детстве.  Я  не
хотел ни в чем ни исправляться, ни меняться. Больше того, я был одержим жела-
нием любой ценой заставить себя любить. Моя личность, самоутверждаясь с неис-
товой силой, уже не довольствовалась примитивным самолюбием, а устремилась  к
антисоциальным и анархистским наклонностям. Ребенок-король  стал  анархистом!
Из принципа я был против всего. С малых лет я  безотчетно  делал  все,  чтобы
"отличаться от других". В юности я делал то же, но  нарочно.  Стоило  сказать
"нет" - я отвечал "да", лишь бы передо мной почтительно склонялись, а я смот-
рел свысока. Необходимость постоянно чувствовать себя  то  таким,  то  эдаким
заставляла меня плакать от бешенства. Я неустанно повторял себе:  "Я  сам  по
себе!", "Я сам по себе!". Под сенью знамени, на котором  были  впечатаны  эти
слова, стеной огораживающие крепость моего внутреннего мира,  я  считал,  что
буду неуязвимо одинок до самой старости.
   Я избегал девушек, которые со времен криминальной сцены  в  "Мулен  де  ла
Тур" казались мне самой большой опасностью  для  моей  души,  такой  уязвимой
перед бурей страстей. Однако я собирался быть  всегда  влюбленным  -  но  при
условии, что никогда не встречу предмет своего желания, девушку с перекрестка
соседнего города, которую я точно не увижу.
   Эти влюбленности, все более и более нереальные и неудовлетворенные, позво-
ляли моим чувствам скользить от одного  женского  образа  к  другому  посреди
самых страшных душевных бурь. Из этого я извлек веру в непрерывность женского
перевоплощения, будто бы я был влюблен только в одно существо с тысячью  лиц,
целиком зависящих от моей всемогущей воли.
   Подобно тому, как на уроках г-на Траитера я мог по своему желанию и  вкусу
разглядеть в облаках каталонского неба "все, что пожелаю", я стал  абсолютным
демиургом жизни своих чувств,  сформулировав,  таким  образом,  свой'  первый
принцип идентичности. Любовь подчинялась воображению и  все  возвращалось  на
круги своя - к Галючке.
   Я уже говорил, что моя сверхиндивидуальность проявлялась в  антисоциальных
наклонностях. С начала  учебы  на  бакалавра  они  обрели  форму  абсолютного
дендизма,   мистифицирующего   и   противоречивого.   Случайность   придавала
театральности любым моим  действиям,  закрепляя  тем  самым  мою  собственную
легенду.
   После христианской школы Братьев я поступил к  Братьям  Маристес,  которые
давали среднее образование. В  этот  период  я  претендовал  не  сенсационные
открытия в математике, которые позволили бы мне заработать денег.  Я  покупал
монеты по 5 сантимов на монеты по 10 сантимов. Игра была никому не понятной и
очень разорительной. Истратив все свои деньги, я прикинулся, что заношу счета
в секретную записную книжку, которую бережно спрятал в карман. После этого  я
довольно потирал руки.
   - Ура, еще раз в выигрыше!
   И отходил от своей импровизированной кассы, изображая невольно прорвавшую-
ся радость, которая как бы говорила: "Глупец, я тебя облапошил!" Мои товарищи
восклицали: "Он поистине сумашедший!". Я наслаждался этими словами.
   Чтобы удивить товарищей, я придумал нападать на них по вечерам при  выходе
из коллежа.  Жертвами  становились  дети  слабее  меня.  Первое  нападение  я
совершил на мальчика лет тринадцати, который как животное пожирал свой хлеб и
шоколад: кусок хлеба, кусок шоколада, кусок хлеба, кусок  шоколада  -  и  эта
автоматичность с самого начала раздражала меня. Кроме того, он был  некрасив,
а его шоколад дурного качества. Я возненавидел его. Делая вид,  что  поглощен
чтением книги князя  Кропоткина,(Я  никогда  не  читал  этой  книги.  Но  мне
казалось, что портрет князя на обложке и даже  название  книги,  "Порабощение
хлеба", страшно разрушительны, и делают меня интересным для людей, которых  я
встречаю на улицах.) я незаметно подошел к нему. Моя жертва видела меня,  но,
ничегошеньки не  подозревая,  продолжала  глотать  свой  полдник.  Я  немного
выждал, оставив себе свободу передвижения и наблюдая, как он  жадно  уплетает
еду в своей отвратительной, раздражающей манере. Потом внезапно я отвесил ему
сильную затрещину, так что хлеб и шоколад отлетели прочь. Он  был  удивлен  и
так долго соображал, что это с ним случилось, что я успел  убежать  подальше.
Он не стал догонять меня,  а  нагнулся,  чтобы  подобрать  еду  и  продолжить
полдник.
   Безнаказанность моего удара подогрела  мою  дерзость.  Я  уже  не  мог  не
нападать. Злоба и презрение не играли уже никакой роли,  мной  овладела  лишь
тяга к приключениям и к осуществлению намеченного.
   В другой раз я напал на ученика-скрипача, которого почти не знал и которым
вообще-то восхищался из-за его таланта. Он был высокий, худощавый и  бледный.
По его болезненному виду я предполагал, что у него не будет быстрой реакции и
он не сможет защититься. Больше четверти часа  я  следил  за  ним  и  все  не
находил подходящего случая, потому что  он  все  время  был  среди  учеников.
Наконец, в какую-ту минуту от отстал от  товарищей  и  опустился  на  колено,
чтобы завязать шнурок. Это было мне на руку. Мигом подскочив к нему, я сильно
пнул его ногой в зад и прыгнул на футляр скрипки, растоптав его на  куски.  И
тут же  отбежал  подальше,  но  моя  жертва,  недолго  думая,  подстегиваемая
яростью, бросилась за мной. У этого  мальчика  ноги  были  подлиннее  моих  и
расстояние между нами быстро сокращалось. Я понял, что бегство  бесполезно  ,
остановился и, бросившись к его ногам, в страхе просил его простить  меня.  Я
унизился до того, что предложил ему 35 песет, лишь бы он меня не  тронул.  Но
его гнев был, наверное, так силен, что  он  никак  не  хотел  простить  меня.
Тогда, защищаясь, я закрыл голову руками. Но этого  оказалось  мало,  сильный
удар ногой и затрещина свалили меня наземь. Но он не  успокоился  и,  схватив
меня за волосы, вырвал клок. Я истерически закричал и так сильно забился, что
мальчик, испугавшись, отпустил меня.
   Нас  окружили  ученики,  а  проходивший  мимо  учитель  литературы   решил
вмешаться и спросил, что произошло. И тут из моей ушибленной головы  родилась
на свет удивительная выдумка.
   - Я только что растоптал его скрипку, чтобы наконец неопровержимо доказать
ему превосходство живописи над музыкой.
   Мой ответ был встречен в безмолвии, сопровождаемый неясным шепотом и смеш-
ками. Возмущенный профессор спросил:
   - Но как ты доказал это?
   - Ботинками.
   На сей раз вокруг нас раздался шум. Профессор жестом восстановил тишину  и
сказал почти с отеческим упреком:
   - Это ничего не доказывает и не имеет никакого смысла.
   - Мне отлично известно, - отчеканил я каждый слог,  -  что  это  не  имеет
смысла для большинства моих товарищей и даже для большинства профессоров, за-
то могу вас уверить, что мои ботинки так не думают(Всю жизнь меня  беспокоили
ботинки. Я дошел в своих сюрреалистических и эстетических  поисках  до  того,
что сделал из них какое-то божество. В 1936 году я даже надел их  на  голову.
Эльза Скиапарелли сделала такую шляпу,  а  г-н  Деизи  Феллоу  обновил  ее  в
Венеции. Ботинок - самый реалистически мужественный предмет, по  контрасту  с
музыкальными  инструментами,  которые  я  всегда  изображаю   изломанными   и
одрябшими. Одна из моих последних картин - пара ботинок, которые я выписал  с
такой же любовью и так же предметпо, как Рафаэль свою Мадонну).
   Все вокруг опять беспокойно стихли, все ожидали выволочки за мою наглость,
но профессор, внезапно задумавшись, лишь  нетерпеливо  махнул  рукой,  давая,
таким образом, понять, к всеобщему удивлению  и  разочарованию,  что  считает
инцидент исчерпанным, по крайней мере, сейчас.
   С этого дня у меня появился ореол дерзости,  который  последующие  события
превратили в настоящую легенду. Ни один из  моих  соучеников  никогда  бы  не
осмелился отвечать профессору с таким апломбом, как я. Все  сошлись  на  том,
что моя  самоуверенность  лишила  собесед