леб  и
ничего, кроме хлеба". Спрашивали не без юмора, не стал ли я  коммунистом?  Но
уже догадались, что хлеб Дали предназначен не для помощи многодетным  семьям.
Мой  хлеб  был  сугубо  антигуманным.  Он  символизировал  месть   роскошного
воображения   утилитарности   практического    мира.    Это    хлеб    станет
аристократичным,   эстетическим,   паранойальным,   софистским,   иезуитским,
феноменальным и ошеломительным. Два  месяца  работы,  размышлений,  изучений,
писаний привели меня накануне отъезда к озарению  этим  открытием,  возможно,
незначительным. Ломоть хлеба на моем столе подвел  итог  разумного  опыта  за
этот период моей жизни. Такова уж моя оригинальность.
   Однажды я сказал: "Вот костыль!" и можно было подумать,  что  это  смешная
прихоть. А через пять лет начали понимать ее значение. Теперь я говорил: "Вот
хлеб!" - и все уловили  в  этом  смысл.  Поскольку  у  меня  всегда  был  дар
материально реализовать замысел в сотворении магических  предметов,  я  после
размышлений, изучений и вдохновения решил этим заняться.
   Через месяц после  возвращения  в  Париж  я  подписал  контракт  с  Жоржем
Келлером и Пьером Колем. В галерее Коля  я  немного  позже  выставил  картину
"Спящий невидимый лев-конь", плод моих созерцаний в бухте  Креус.  Виконт  де
Ноайе купил ее, Жан Кокто приобрел "Профанацию причастия", а Андре  Бретон  -
"Вильгельма Телля". Критиков начало волновать мое искусство. Но на самом деле
только сюрреалисты и светские люди были задеты за живое. Через некоторое вре-
мя герцог Фосиньи-Люсенж купил "Башню желания" - эта картина представляла об-
наженных мужчину  и  женщину,  застывших  в  весьма  рискованном  эротическом
объятии рядом с головой льва.
   Все чаще в сопровождении Гала я посещал светские ужины, где меня принимали
с некоторой опаской, смешанной с восхищением. Я  воспользовался  этим,  чтобы
определиться со своим хлебом. Как-то вечером, после концерта у графини де По-
линьяк, меня окружила толпа чрезвычайно элегантных женщин,  среди  которых  я
чувствовал себя особенно в ударе и упражнялся  в  жанре  разглагольствований.
Навязчивая хлебная идея заставила меня возмечтать о создании тайного общества
Хлеба, цель которого - систематично кретинизировать сумасшедших. После каждой
бутылки шампанского я намечал в тот вечер генеральные линии. Мы были в  саду,
стояла дивная погода. В небе вспыхивали следы падающих звезд. Мне казалось, я
вижу: это душа моих прекрасных подруг, когда они  смеются,  отражается  в  их
блестящих ожерельях. Улыбки срывались с прелестных капризных уст. Они так  не
смеялись уже года три. Одни радовались, другие находили меня опасным,  третьи
изволили улыбаться с некоторым скептицизмом. Эти улыбки, перламутровые  веера
и  драгоценности  дышали  крепким  морским  ветром,  который  я   выдерживал,
продвигаясь все дальше в иронии и легкомыслии.
   Убедившись, что привлек их внимание, я заговорил о "тайном обществе"! Про-
ект мой был наивным, и я это знал. Но не мог не думать о  нем.  Меня  умоляли
продолжать: что эта за история с хлебом? что вы изобрели? И смеялись со слег-
ка нездоровым азартом. Я уступил...
   - Первое: хлеб пятнадцатиметровой длины.  Нет  ничего  легче,  достаточно,
чтобы была печь такой величины. Во всем, кроме размера, это  абсолютно  такой
же французский хлеб,  как  обычно.  Второе:  поиск  безлюдного  места,  чтобы
появление там хлеба было необъяснимым,  вот  что  важнее  всего  для  проекта
кретинизации. Итак, я предлагаю сад Пале-Рояль. Ночью туда принесут хлеб  две
группы фальшивых рабочих - это будут члены тайного общества, они сделают вид,
будто пришли чинить канализацию. Хлеб будет завернут в газеты. Члены  тайного
общества снимут квартиру с выходом в сад Пале-Рояль. Они будут  наблюдать  за
реакцией публики, когда обнаружат хлеб. Действительно, следует  предусмотреть
последствия подобного акта в таком городе, как Париж. Настанет минута,  когда
кто-то поймет, что под газетами какой-то хлеб. Он такой огромный, что его ос-
торожно и бережно перевезут в лабораторию префектуры для изучения и  анализа.
Может, в нем взрывчатка? Нет. Может, он отравлен? Нет. Это какая-то  реклама?
Нет, тем более не реклама. Возьмутся за дело  газеты,  алчущие  неразгаданных
тайн, а издатели пустятся в самые абсурдные споры на пустом месте. Начнут го-
родить безумные гипотезы. Столкнется множество  утверждений.  В  самом  деле,
маньякодиночка не в силах испечь хлеб и перевезти его в ПалеРояль.  Если  это
безумец, то какую он должен проявить практическую сметку, да  еще  вовлечь  в
тайну соучастников. Значит, версия об одиночке или нескольких сумасшедших  не
имеет серьезных оснований. Очевидно, это загадочный  социальный  протест.  Но
чего стоит хлеб-символ, если никто не понимает его смысла? Это не может  быть
акцией компартии. Что этим можно доказать? Нет, это просто  глупость!  Никого
не убедит и предположение, что речь идет о студенческой шутке. Безалаберность
и практическая беспомощность не позволяет  даже  сюрреалистам  сложить  печь,
способную выпечь пятнадцатиметровый батон. Что уж тогда говорить о студентах?
Возможно, подумают о Дали и его обществе, но и тут  один  шанс  из  миллиона.
Споры будут в разгаре, когда появиться новость:  появление  двадцатиметрового
батона у Версальского дворца. Чтобы объяснить появление второго хлеба, газет-
чики тут же выдумают тайное общество. Фотографы начнут вынюхивать, когда поя-
виться третий хлеб. Он не замедлит появиться  и  будет  еще  длинней.  И  так
далее. Во многих европейских городах в один и тот  же  день  и  час  появятся
хлеба длиной в тридцать метров.  На  другой  день  какой-нибудь  американский
полисмен объявит о находке еще одного французского батона в 40 метров длиной,
обнаруженного неизвестными на  тротуаре  улицы  Савой-Плаза  рядом  с  отелем
"Сент-Мориц"... Очевидно, что подобные таинственные  появления  могут  многое
сделать, их поэтический эффект был бы  велик  и  несомненно  мог  бы  создать
атмосферу смуты и никогда не виданной  коллективной  истерии,  систематически
разрушая логику разумного мира в пользу иерархической монархии...
   Меня слушали  легко  и  внимательно,  .что  так  свойственно  высокомерным
элегантным  женщинам.  Чуть  позже  я  обнаружил,  что  все  пользуются  моей
терминологией.
   - Моя дорогая, я безумно желаю вас кретинизировать...
   - Вот уже два дня я не могу локализовать мой половой инстинкт. А вы?
   - Я пошел на концерт Стравинского. Это было прекрасно. Это было навязчиво.
Это был позор!
   Повсюду я  узнавал  свои  фразы  и  идеи.  Все  называли  "съедобным"  или
"несъедобным". Последние картины Брака были "чересчур выспренными". Роскошная
фразеология каталонского происхождения, свойственная мне,  была  заимствована
между двух светских сплетен. Однако смысл моей мистификации ускользал от них,
как вошь в волосах.
   - Давайте посмотрим, Дали, почему хлеб, все время хлеб сейчас?
   - Это, - говорил я, - вы должны спросить у паранойального критика, моя до-
рогая.
   Тогда от меня потребовали объяснить мой паранойально-критический метод,  о
котором я слишком непонятно писал в статьях. Признаюсь сейчас, что тогда я  и
сам толком не знал, что это такое. Оно "было больше меня", как и  многие  мои
изобретения, и я вник в их значение лишь позднее. Всю свою жизнь я  только  и
слышал: что это такое? что это значит?
   Однажды я вынул мякиш из хлебной корки и вложил туда статуэтку Будды,  всю
покрытую дохлыми блохами. Затем я закрыл отверстие деревянной  затычкой,  все
заделал и сверху записал: "Конское варенье"  (название  заимствовано  у  Репе
Магритта). Декоратор Жан-Мишель Франк предложил мне два лишних стула в  стиле
1900 года. У одного из них я снял сиденье и заменил его  шоколадной  плиткой.
Потом я удлинил одну его ножку дверной ручкой. Другую ножку вставил в  пивную
кружку. Назвал это неудобный  предмет  "атмосферным  стулом".  Все,  кто  его
видел, ощущали себя не в своей тарелке. Что это было?
   Затем я пустился на поиски сюрреалистического, иррационального предмета  с
символическим функционированием в противовес пересказанным снам, автоматичес-
кому письму  и  пр.  Сюрреалистический  предмет  должен  был  быть  абсолютно
бесполезным как с практической, так и с рациональной точек зрения. Он  должен
был  максимально  материализовать  бредовые  фантазии   ума.   Эти   предметы
соперничали с нужными и практичными с такой силой, что это напоминало схватку
двух бойцовых петухов, из которой нормальный предмет чаще всего выбирался без
перьев.  Парижские   квартиры,   беззащитные   перед   сюрреализмом,   вскоре
наполнились сюрреалистическими предметами, загадочными, на первый взгляд,  но
их можно было  потрогать,  ими  можно  было  управлять  собственноручно.  Все
приходили пощупать поднятую из моего колодца мою  голую  каталонскую  истину,
когда предмет - это "милосердие".
   Популярность  сюрреалистических  предметов   (один   из   самых   типичных
сюрреалистических предметов -"Меховый прибор" (1936 год) - чашка  и  ложка  -
Мерета Оппенгейма, приобретенный Нью-Иоркским музеем современного искусства.)
дискредитировала популярность скучнейших пересказанных снов и автоматического
письма. Сюрреалистский предмет создавал необходимость реальности.  Больше  не
хотели - "удивительно рассказано", но - удивительно создано руками.  "Никогда
не виданное" вскоре стало интересовать лишь сюрреалистов Центральной  Европы,
японцев и отсталые страны.
   Своим предметом я убил  первоначальный  сюрреализм  и  вообще  современную
живопись. Миро сказал: "Хочу убить живопись!" И убил ее с моей  помощью  -  я
вероломно нанес ей удар в спину. И все же не думаю, будто Миро  понимал,  что
нашей жертвой станет современная, а не старая живопись - она,  как  могу  вас
уверить после того, что увидел коллекцию  Меллона,  чувствует  себя  отлично.
Увлеченный сюрреалистическими предметами,  я  написал  несколько  картин,  на
первый взгляд, нормальных, вдохновленных случайными фотографиями,  которым  я
добавил немного Месонье. Усталая публика сразу же попалась  на  удочку,  а  я
сказал себе: "Погоди у меня. Я покажу тебе действительность..."
   Этот период вскоре закончился, и у  нас  с  Гала  теперь  было  достаточно
денег, чтобы на полтора месяца вернуться в  Кадакес.  Мое  влияние  возросло.
Критики уже делили сюрреализм на ДО и ПОСЛЕ Дали. Видели и  мыслили  лишь  по
Дал и... Расплывающийся фон, клейкое биологическое разложение  -  это  как  у
Дали. Неожиданный средневековый предмет - это как у Дали. Невероятный фильм с
адюльтером арфисток и дирижеров - это как у Дали. Парижский батон  больше  не
был парижским - это был мой хлеб, хлеб Сальвадора, хлеб Дали.
   Секрет моего влияния - это то, что оно всегда было тайным. Секрет  влияния
Гала был, в свою очередь, в том, что оно  было  вдвойне  тайным.  Но  я  знал
секрет, как оставаться в тайне. Гала знала секрет, как оставаться  скрытой  в
моей тайне. Иногда похоже было, что мой секрет раскрыт: ошибка!  Это  был  не
мой секрет, а тайна Гала! Наша бедность, отсутствие у нас  денег  также  было
нашим секретом. Почти всегда у нас не было ни  гроша,  и  мы  жили  в  страхе
нищеты. Тем не  менее  мы  знали,  что  не  показывать  этого  -  наша  сила.
Сострадание  в  будущем  убивает.  Сила,  -  говорила   Гала,   -внушать   не
сострадание, а стыд. Мы могли умереть с голоду, и никто никогда не  узнал  бы
об этом. "Genio у figura, hasta la sepulfura", "с голоду помирай, а  виду  не
подавай" - вот каким был наш девиз.  Мы  были  похожи  на  испанца,  которому
нечего есть, но, как только пробьет двенадцать, он идет домой  и  садится  за
пустой, без хлеба и вина, стол. Он ждет,  пока  все  пообедают.  Под  палящим
солнцем спит пустая площадь. Из всех окон видно, кто уже поел  и  идет  через
площадь. Сочтя, что уже пора, человек  встает,  берет  зубочистку  и  выходит
прогуляться на площадь, как ни в чем не бывало ковыряя зубочисткой в зубах.
   Как только начинают таять деньги, надо увеличить  чаевые,  не  уподобляясь
посредственностям. Лучше лишиться чего-нибудь, чем  приспосабливаться.  Можно
не есть, но нельзя есть плохо. Со времени Малаги я ученик Гала, которая раск-
рыла мне принципы удовольствия и  научила  меня  реалиям.  Она  научила  меня
одеваться, спускаться по лестнице, не падая тридцать  шесть  раз,  не  терять
денег, есть, не бросая на пол куриные кости, и различать  наших  врагов.  Она
была Ангелом Гармонии, пропорции которой возвестили о  моем  классицизме.  Не
потеряв лица, я избавился от  тиков,  которые  меня  терзали.  Я  понял  свои
действия.
   Гала не ожесточила меня, как это сделала бы жизнь, но построила вокруг ме-
ня скорлупу рака-отшельника, так что с внешней стороны я был как крепость,  а
внутренне продолжал стареть. Решив написать часы, я написал их  мягкими.  Это
было однажды вечером, я устал, у меня была мигрень - чрезвычайно редкое у ме-
ня недомогание. Мы должны были пойти с друзьями в кино, но в последний момент
я решил остаться дома. Гала пойдет с ними, а я лягу пораньше. Мы поели  очень
вкусного сыру,  потом  я  остался  один,  сидел,  облокотившись  на  стол,  и
размышляя над тем, как  "супермягок"  плавленный  сыр.  Я  встал  и  пошел  в
мастерскую, чтобы, как  обычно,  бросить  взгляд  на  свою  работу.  Картина,
которую я собирался писать, представляла  пейзаж  окрестностей  Порт-Льигата,
скалы, будто бы озаренные неярким вечерним светом. На первом плане я набросал
обрубленный ствол безлистной маслины. Этот пейзаж  -  основа  для  полотна  с
какой-то идеей, но какой? Мне нужно было дивное  изображение,  но  я  его  не
находил. Я отправился выключить  свет,  а  когда  вышел,  буквально  "увидел"
решение: две пары  мягких  часов,  одни  жалобно  свисают  с  ветки  маслины.
Несмотря на мигрень, я приготовил палитру и взялся за работу. Через два часа,
когда Гала вернулась из кино, картина, которая должна  была  стать  одной  из
самых знаменитых, была закончена. Я усадил Гала и закрыл ей глаза:
   - Раз, два, три... Теперь можешь смотреть!
   Я наблюдал за тем, как она разглядывает картину и как отражается на ее ли-
це очаровательное удивление.  Так  я  убедился,  что  изображение  производит
эффект, ибо Гала никогда не ошибается.
   - Думаешь, через три года вспомнишь эту картину?
   - Никто не сможет ее забыть, увидев только раз.
   - Тогда пошли спать. У меня так сильно  болит  голова.  Я  приму  таблетку
аспирина. Что показывали в кино? Что-то хорошее?
   - Не знаю, не помню.
   Этим утром я получил от киностудии письмо с отказом от моей заявки на сце-
нарий, которую  я  тщательно  продумал  и  которая  поистине  отражала  самые
значительные  мои  мысли.  С  первых  же  строк  поняв,  что  речь  идет   об
отрицательном ответе, я не стал читать дальше. Успокоившись после  завершения
картины, я снова взялся за письмо и прочел, что  мои  мысли  показались  этим
господам замечательными, но фильм не будет "кассовым", его  невозможно  будет
продать и, главная причина,  зрители  не  любят,  когда  их  потрясают  таким
непривычным образом.
   Через несколько дней некая  птица  из  Америки  купила  мои  мягкие  часы,
которые я назвал - "Стойкость памяти".  У  этой  птицы  были  большие  черные
крылья, как у ангелов Эль Греко. Крылья эти нельзя было увидеть, зато  нельзя
было не заметить белого полотняного костюма  и  широкополой  панамы.  Звалась
птица  Джулиан  Леви  -  это  был  человек,  который  собирался   познакомить
Соединенные Штаты с моим искусством. Джулиан Леви уверял  меня,  что  считает
мое произведение потрясающим, но элитарным  и  не  коммерческим.  Ничего,  он
повесит мою картину у себя дома -для личного удовольствия. "Стойкость памяти"
не оправдала таких плохих прогнозов: ее продавали и перепродавали,  пока  она
окончательно не попала в Музей современного искусства,  где,  несомненно,  ее
увидело огромное число зрителей. Я часто видел в провинции ее  многочисленные
копии, сделанные художниками-любителями, которые  видели  картину  только  на
черно-белых фотографиях и сами придумывали цвета. Она также удостоилась чести
привлекать внимание публики в бакалейных и мебельных лавках.
   Позже я присутствовал при планировании так называемого комического фильма,
где заново приняли большинство моих идей из некогда отвергнутой сценарной за-
явки. Это было по-идиотски плохо, губительно сделано... "Идеи", конечно,  для
того и предназначены, чтобы их расточать, но жаль смотреть, как они гибнут  в
руках рвачей, прежде чем созреет главная идея. Как женщина в "Ляруссе", я дул
на цветок моих взрывных мыслей. Я сеял их при любом ветре, но то были семена,
пораженные вирусом. Нельзя безнаказанно копировать Сальвадора Дали. Кто осме-
лится - умрет! Обворованный и мошеннически обобранный, я не  чувствовал,  как
мое влияние с каждым днем восходит в зенит, если  взамен  не  получал  денег.
После стольких усилий мы с Гала  собирались  уехать  в  Порт-Льигат,  еле-еле
накопив денег на два месяца - полтора в Порт-Льигате и две недели в Париже. С
тех пор, как меня изгнали из семейства, отец не переставал меня  преследовать
и  стремился  сделать  мою  жизнь  в  Кадакесе  невыносимой,  как  будто  мое
пребывание там было постыдным для него.
   Приехав  в  Порт-Льигат,  я  написал  портрет  Гала  с  двумя   котлетами,
качавшимися  в  равновесии  на  ее  плече.  Это  означало,  как   я   позднее
узнал,вместо того, чтобы съесть Гала, я решил съесть пару сырых котлет.  И  в
самом деле,  котлеты  оказались  искупительными  жертвами,  вернее,  подменой
жертвы, так же  как  Авраам  предпочел  заколоть  агнца,  а  Вильгельм  Телль
прострелить яблоко. Я написал несколько автопортретов в виде ребенка с  сырой
котлетой на голове, символически искушая  отца  съесть  котлету  раньше,  чем
сына. В тот день обострились  мои  жевательные,  кишечные  и  пищеварительные
ощущения. Мне хотелось все съесть, и я хотел сконструировать огромный стол из
крутых яиц (который  можно  было  бы  проглотить),  и  даже  изваяние  Венеры
Милосской - надо было только разбить ее скорлупу, чтобы найти белок, а  потом
добраться и до желтка. В то лето меня мучил не только голод, но и жажда.  Мне
кажется, спиртное, которое я пил в  Париже,  чтобы  справиться  с  приступами
застенчивости,  сыграло  какую-то  роль  в  этом  раздражении  желудка,  и  я
почувствовал, как во  мне  пробуждаются  северо-африканские  атавизмы,  жажда
арабов, бросившая их на Испанию и заставившая изобрести тень и фонтан.
   Жаждая как арабы, я стал таким же воинственным, как  они.  Как-то  вечером
меня пригласили на барселонский праздник  осени,  чтобы  там  я  проверил  на
публике  свои  ораторские  таланты.  Конференция  должна  была  состояться  в
барселонском  саду  Атенеум,  интеллектуальном   центре   города.   Я   решил
напуститься  на  местных  интеллектуалов,  которые  в  то  время  паслись   в
каталонском патриотизме и  погрязли  в  филистерстве.  Я  нарочно  пришел  на
четверть часа позже и вышел к нетерпеливой и перевозбужденной  публике.  Безо
всяких предисловий я сразу же стал петь дифирамбы маркизу де  Саду,  которому
противопоставил как пример позорного интеллектуального упадка Анхеля  Гуимеру
(Анхель. Гуимера был  (это  я  узнал  позднее)  создателем  общества,  где  я
выступал. Получился такой скандал, что президент вышеназванного  общества  на
следующий же день подал в отставку), умершего несколько лет назад, которого я
знал, как самого святого из каталонских сепаратистских писателей.
   Едва я сказал: "Эта лоретка, эта огромная волосатая гниль,  которая  носит
имя Анхель Гуимера...", как понял, что моя конференция завершилась. Публика в
истерике стала швырять в меня стульями и бросилась  штурмовать  трибуну.  Мне
наверняка бы не поздоровилось, если бы не вмешались  дежурившие  в  тот  день
служители. Усаживая меня в такси, они сказали: "Ну и смельчак же вы!"  Думаю,
я и в самом деле проявил хладнокровие, но настоящее мужес