она
совсем отказалась от своих друзей и подруг. Она должна была существовать лишь
для меня одного, в единственном числе -  дневник,  открытый  для  славы.  Как
только я узнавал,  что  она  с  кем-то  познакомилась,  стоило  ей  о  ком-то
снисходительно упомянуть, я тут же стремился развенчать этого "кого-то" в  ее
глазах. И мне всегда это удавалось - я находил в  нем  какую-нибудь  черту  и
безжалостно ее высмеивал. Ее чувства  должны  были  приноравливаться  к  моим
желаниям, ни больше ни меньше. Все нарушения установленного мной порядка  тут
же жестоко  подавлялись.  От  моего  презрительного  слова  она  готова  была
умереть, ибо, отчаявшись быть любимой, желала сохранить хотя бы мое уважение.
Вся ее жизнь укладывалась в полчаса прогулки со мной - а я все реже уделял ей
время. Все приближалось к концу. У меня на горизонте маячил  дворец  Академии
изящных искусств, с его лестницами, фронтонами, колоннами и славой. Я говорил
своей возлюбленной:
   - Ты мне еще пригодишься. Но у тебя не больше года.
   Ради нескольких минут нашей встречи она жила и  старалась  быть  красивой.
Румянец бросался ей в лицо всякий раз, когда она  обижалась  на  меня,  и  я,
безошибочно определяя это, каждый день заставлял ее плакать.  На  прогулке  я
показывал ей номера "Эспри нуво", который я выписывал. Она смиренно  пыталась
хоть что-то  понять  из  репродукций  кубистов.  В  это  время  у  меня  было
увлечение, которое я помпезно называл  "Категорический  императив  мистицизма
Хуана  Гриса".  Моя  возлюбленная  ничего  не  понимала  в  моих   загадочных
заявлениях: "Слова, - говорил я ей, - это блестящая вещь, острая  и  режущая,
как раскрытые ножницы". Она впитывала каждое мое  слово  и  сохраняла  его  в
сердце.
   - Как ты вчера сказал об этих раскрытых ножницах?
   На наших прогулках мы часто видели издалека внушительную массу  "Мулен  де
ла Тур". Там я любил садиться и вперяться вдаль.
   - Видишь, - говорил я ей, - это белое пятно свидетельствует, что здесь си-
дел Далито.
   Она смотрела и не видела ничего из того, что я ей показывал. В руке я дер-
жал ее грудь. Когда мы встречались, ее юная грудь  становилась  твердой,  как
камень.
   - Покажи их мне, - приказывал я.
   Она расстегивала корсаж  и  показывала  свои  прекрасные,  нежной  белизны
груди. Соски были как две смородины, а вокруг был  легчайший  пушок,  как  на
настоящих плодах.  Она  хотела  застегнуться,  но  я  приказывал  ей  немного
взволнованным голосом: "Нет! Еще!" Она опускала руки  вдоль  тела  и  прятала
глаза. Ее грудь вздымалась. Когда я позволял ей застегнуться, она подчинялась
со слабой улыбкой. Я нежно брал ее за руку и мы возвращались назад.
   -Знаешь, когда я буду в Мадриде, тебе писать не стану.
   Еще десяток шагов - и она плачет. Я страстно ее обнимаю и чувствую, что ее
слезы, крупные, как лесные орехи, радостно обжигают меня.
   В моих помыслах блестит слава, как раскрытые  ножницы.  Работай,  работай,
Сальвадор! Ты  способен  не  только  на  жестокость,  но  и  на  работу.  Моя
работоспособность вызывала у всех уважение. Я вставал в семь утра и  не  знал
отдыха весь день. Даже прогулки с девушкой входили в  мою  программу:  работа
соблазна. Родители всегда повторяли:  "Он  никогда  не  развлекается!  Он  не
отдыхает ни минуты! Ты молод, Сальвадор. Пользуйся  своим  возрастом".  А  у.
меня в мыслях было совсем  другое,  противоположное:  "Торопись  стареть!  Ты
ужасно незрел и суров". Как бы мне избавится от этого ребяческого недостатка,
именуемого юностью?
   Прежде чем стать кубистом, надлежало выучиться рисовать. Но это  не  могло
остудить мой пыл деятельности. Мне  хотелось  быть  изобретателем  и  описать
великие философские открытия, как написанная годом позже "Ла Тур  де  Бабель"
("Вавилонская Башня"). Я уже наплодил полтысячи страниц и это был пока только
пролог. Сексуальное волнение уступало место философскому беспокойству, больше
ничего меня не занимало. "Ла Тур де Бабель" начиналась длинным изложением фе-
номена  смерти,  на  нем,  как  я  думал,   основывались   все   воображаемые
конструкции. Антропоморфист, я не  принимал  во  внимание  себя,  как  живого
человека, а только в виде ожившей "неодушевленной  аморфности"  моих  причуд.
То, что ниже "Ла Тур де Бабель" было для всех понятной жизнью, для меня  было
смертью и  хаосом,  И,  наоборот,  все,  что  было  выше  и  казалось  другим
мешаниной, беспорядком, было для меня "логосом" и возрождением. Моя жизнь,  в
постоянной борьбе за утверждение личности,  была  в  каждый  миг  новеллой  о
победе моего "Я" над смертью, тогда как в  своем  окружении  я  видел  только
сплошной компромисс с этой смертью. Я же отказывался вступать с ней в сговор.
   Смерть моей матери, в том же году, была для меня самой большой из  потерь.
Я обожал ее. Для меня она - единственная и неповторимая. Я знал, что ее золо-
тая, ее святая душа  настолько  выше  всего  самого  человечного,  и  не  мог
смириться с утратой существа, на которое бессознательно расчитывал невидимыми
изъянами своей души. Она была так добра, что я  думал:  "Этого  хватит  и  на
меня". Она любила меня всепоглощающей и возвышенной любовью -  а  значит,  не
могла заблуждаться. Даже мои злые выходки должны  быть  чем-то  чудесным!  Ее
смерть показалась мне насмешкой Судьбы. Невозможно, чтобы такое  произошло  с
ней или со мной. Мстительное чувство наполняло мое сердце.  Стиснув  зубы,  я
поклялся, что вырву мать у смерти и судьбы, даже если потребуются  для  этого
снопы света, которые в один прекрасный  день  дико  засверкают  вокруг  моего
прославленного имени!

                           Глава восьмая

                     Обучение славе - Исключение из
                     Мадридской Академии изящных искусств
                     -Дендизм-Тюрьма

   Чтобы справиться с обилием всего нового, что хлынуло в наш дом, отец решил
завести толстую тетрадь, в которую заносил все, что  касалось  моих  дел.  По
этому случаю, он  написал  предисловие,  предназначавшееся,  разумеется,  для
потомков. Вот его полный текст:
   Сальвадор Дали и Доменеч, начинающий художник.
   За двадцать один год забот, тревог и усилий я увидел наконец  своего  сына
готовым определиться в жизни. Отцовский долг - не такое уж легкое  дело,  как
кажется. Уступаешь во всем, позволяешь превзойти себя и отказываешь  себе  во
всех желаниях. Мы, родители, ни за что не хотели, чтобы сын полностью отдался
Искусству, к которому был предрасположен с детства. Я по-прежнему считаю, что
Искусство - это не способ заработать на жизнь. Это лишь развлечение души, ко-
торому можно предаваться на досуге. Добавлю - мы,  родители,  были  убеждены,
что художнику трудно войти в число первых. Мы знали, сколько горечи, печали и
разочарования несет в себе неуспех, и делали все возможное, чтобы убедить сы-
на заняться другой свободной профессией по своему выбору. Но после того,  как
он стал бакалавром, надо было признать очевидное: его призвание рисовать было
сильнее  всего.  Не  считаю  себя  вправе  препятствовать  столь   очевидному
призванию, учитывая к тому же "умственную лень", проявленную им во всех  иных
сферах. Ныне я предлагаю своему сыну компромисс: пусть поступает в Мадридскую
Академию изящных искусств и проходит весь необходимый  для  получения  звания
профессора  живописи  курс.  Обладая  этим  званием,   он   сможет   добиться
академической должности, которая обезопасит  его  от  всяческих  материальных
затруднений. Тогда он сможет полностью посвятить себя  Искусству,  и  я  буду
уверен в его будущности. К тому же  он  сможет  вести  творческую  жизнь  без
финансовых неустройств, ожесточающих неудачников. Ныне я  обещаю  приобретать
моему сыну  все,  в  чем  он  материально  нуждается,  чтобы  завершить  свое
образование студента. Эта огромная  обязанность  для  меня,  поскольку  я  не
располагаю значительным состоянием  и  все  расходы  покрываю  из  заработков
нотариуса. А каждому известно, что нотариусы в Фигерасе не  загребают  деньги
лопатой. Сейчас мое дитя посещает занятия в школе, невзирая  на  препятствия,
зависящие не от него, а от отвратительной организации  наших  образовательных
центров. Официально он учится хорошо. За два года он занял два первых  места,
одно по Истории Искусств, другое за "Этюд с цветами".  Я  пишу  "официально",
потому что он мог бы учиться лучше, но увлечение живописью отвлекает  его  от
основных занятий. Почти все время он проводит, рисуя для себя самого картины,
которые потом отсылает на выставки. Приобретенный им успех превзошел все  мои
ожидания. Я, вероятно, предпочел бы, чтобы эти успехи пришли позже, когда  он
будет обеспечен должностью профессора, и таким образом  избежит  обязательных
искушений. Написав эти строки, я слукавил бы,  утверждая,  что  успехи  моего
сына мне не по душе. Даже если мой сын не станет профессором, меня достаточно
убедили окружающие, что его творческая  направленность  -  не  ошибка.  Любая
другая карьера рискует увенчаться провалом, ибо он чувствует  себя  одаренным
исключительно в живописи.
   Эта тетрадь содержит также документы о годах его пребывания в коллеже,  об
исключении из него и  времени,  проведенном  в  тюрьме,  -  они  представляют
интерес для тех, кто желал бы видеть в нем гражданина. Я веду  записи  каждый
день и делаю это впредь, пока буду в силах, собираю все - хорошее или плохое,
что имеет к нему отношение. По этим  страницам  можно  понять  истинную  цену
моего сына как художника и гражданина. Пусть тот, кто  вооружится  терпением,
прочтет все и беспристрастно рассудит.

                                    Фигерас, 31 декабря 1925 года.
                                    Сальвадор Дали, нотариус.

   Мы приехали в Мадрид  с  отцом  и  сестрой.  Экзамен  в  Академию  изящных
искусств заключался в выполнении рисунка по античной модели. Моя модель  была
копией Бахуса Джакопо Сансовино. Надо было уложиться в шесть дней. Моя работа
шла нормально. Но на третий день отец, ожидая во дворе, пока я выйду, погово-
рил со смотрителем и тот выразил опасение, что меня не примут.
   - Я не знаю, - сказал он, - насколько хорош или плох рисунок вашего  сына,
но он нарушил экзаменационные правила. Там ясно указано, что  рисунок  должен
быть во  всю  величину  листа.  А  ваш  сын  сделал  его  таким  мелким,  что
незаполненное место вряд ли посчитают полями.
   С этой минуты мой отец перестал жить. Он не знал,  что  посоветовать  мне:
рисовать заново или продолжить начатое невзирая ни на что. Во время  прогулки
и вечером в кино он непрестанно повторял: "Найдешь ли ты в себе отвагу начать
все заново?" И после долгого молчания: "У  тебя  осталось  три  дня".  А  мне
доставляло даже какое-то  удовольствие  мучить  отца.  И  все  же  его  страх
передался мне. Перед сном он сказал:
   - Постарайся выспаться и ни о чем не думать. Чтобы завтра принять решение,
ты должен быть в отличной форме.
   На другой день я не раздумывая стер прежний рисунок. Но лист бумаги, кото-
рый вдруг стал чистым, как  бы  парализовал  меня.  Мои  конкуренты  работали
четвертый день и уже начинали штриховать  тени.  Еще  сеанс  -  и  работа  их
завершена, останется только  отделать  детали.  Чтобы  стереть  рисунок,  мне
хватило полчаса. Усилием воли  я  вновь  взялся  за  работу.  Но  оставшегося
времени было мало, чтобы набросать контуры нового рисунка -  не  пришлось  бы
стирать также и его.
   Отец ждал у входа.
   - Ну, что у тебя получилось?
   - Я все стер.
   - И как идет новый рисунок?
   - Я его еще не начинал. Только стирал и примеривался.  Надо  точно  знать,
что я нарисую на этот раз.
   - Ты прав, - ответил он, - но примериваться два часа - это слишком  долго.
У тебя остаются два дня.
   Каждый раз за столом он заставлял меня есть.
   - Кушай получше. Ведь завтра тебе надо быть в форме.
   Мы были раздражены. Моя сестра тоже выглядела неважно.  Отец,  мучаясь  от
мысли, что не надо было стирать рисунок, за всю ночь не сомкнул  глаз  ни  на
минуту. На следующий день я начал работу, даже не взглянув на модель, которую
знал назубок. И только к концу сеанса я понял, что рисунок получился чересчур
большим и на листе не поместятся ноги модели. Это было еще хуже, чем оставить
слишком большие поля. Я стер все еще раз.
   У выхода я встретил отца, мертвенно-бледного от тревоги.
   - Ну как?
   - Слишком крупно! - ответил я.
   - И что ты будешь делать?
   - Я уже стер его.
   Слезы выступили в его серо-голубых глазах.
   - Ладно, сказал он, как бы уговаривая сам себя, - у тебя еще  целый  сеанс
завтра. Сколько раз ты делал рисунки меньше чем за два часа!
   Но я-то знал, что это не по силам человеку, ведь нужен был один  день  для
эскизов и еще один для теней. Все было испорчено. Мой отец тоже знал это. Как
мне вернуться в Фигерас с позором, мне, который был там первым  Месье  Нуньес
уверял, что меня примут на ура, даже если мой рисунок окажется одним из самых
посредственных.
   - Если ты не сдашь этот экзамен, - сказал отец, - то из-за моей  ошибки  и
по вине этого дебильного смотрителя. Зачем он вмешался? Если твой рисунок был
хорош, какое значение имели размеры?
   Я зло ответил:
   - Я тебе говорил об этом! Хорошо нарисованная вещь видна сразу.
   - Но ты же сам признал, что рисунок был слишком  мелким,  -  с  сожалением
возразил он, накручивая на палец прядь волос.
   - Я не говорил, что он был слишком мелкий. Я только сказал: мелкий.
   - А я подумал, что ты мне  сказал:  он  слишком  мелкий.  Может,  и  такой
подошел бы? Укажи мне его точные размеры, чтобы я понял.
   Вот тут-то я его помучаю.
   - Мы столько обсуждали размеры, что мне трудно вспомнить точно. Мне кажет-
ся, что мой рисунок был в самый раз, мелкий, но не слишком.
   - Попробуй все-таки вспомнить. Он был такой?
   И отец показал мне вилку.
   - Разве я сравнивал мой рисунок с гнутой вилкой?
   - Представь себе, - спокойно сказал он. - Посмотри на этот нож. Вот такого
размера?
   - Кажется, да, а может, и нет.
   - Так да или нет? - в бешенстве потребовал он.
   - Может, да, может, нет.
   Отец взад-вперед ходил по комнате в тревоге и ярости. Он бросил на пол ку-
сочек хлеба и встал на колени:
   - Он был маленький, как этот хлеб, или большой, как этот зеркальный шкаф?
   Сестра заплакала - и мы пошли в уже знакомый  кинотеатр.  В  антракте  все
обернулись посмотреть на меня, как на  что-то  необычайное.  Я  выглядел  как
переодетый актер: трость  с  позолоченным  набалдашником,  бархатный  пиджак,
волосы, длинные, как у женщины, бакенбарды, наполовину  покрывшие  щеки.  Две
девочки рассматривали меня с раскрытыми ртами. Отец забеспокоился:
   - Скоро мы уже не сможем никуда пойти с тобой. Стоило отпускать  волосы  и
отращивать бакенбарды, чтобы вернуться в Фигерас с поджатым хвостом.
   Уже второй день его голубые глаза смотрели горько и устало. Он уже даже не
накручивал на палец прядь белых волос,  которая  сейчас  торчала  как  рог  и
воплощала  всю  его  муку.  Следующий  день  начался  хмуро  и  сулил  полное
поражение. Я был готов ко всему. Никакой провал не мог быть хуже  тех  минут,
что мы пережили накануне. С самого начала сеанса я принялся за работу.  И  за
час закончил все, даже самые легкие тени. Все оставшееся время я  восторгался
изяществом своего творения, как вдруг заметил, что рисунок совсем  крошечный,
даже меньше первого.
   У входа отец читал какой-то журнал.  Не  решаясь  расспрашивать  меня,  он
ждал, что я скажу.
   - У меня получился удивительный рисунок.
   И чуть погодя добавил:
   - Жаль, что он меньше первого.
   Эти слова произвели эффект разорвавшейся бомбы. Однако итоги экзамена были
не менее ошеломительными. Меня приняли в Академию изящных искусств со следую-
щим примечанием: "Несмотря  на  то,  что  рисунок  выполнен  не  в  указанных
размерах, он настолько совершенен, что жюри принимает его".
   Отец с  сестрой  уехали,  и  я  остался  один  в  комфортабельной  комнате
Студенческой  Резиденции.  Чтобы  поселиться   там,   нужны   были   отличные
рекомендации. Там жили отпрыски лучших испанских  семейств.  Вскоре  я  начал
посещать занятия Академии изящных искусств. И это занимало все мое  время.  Я
не болтался по улицам, никогда не ходил в кино, не посещал своих товарищей по
Резиденции. Я возвращался и закрывался у себя  в  комнате,  чтобы  продолжать
работать в одиночестве. В воскресные утра  я  ходил  в  музей  Прадо  и  брал
каталоги картин разных школ. Путь от Резиденции до Академии и  обратно  стоил
одну песету. Многие месяцы  эта  песета  была  моей  единственной  ежедневной
тратой. Отец, уведомленный директором и поэтом Маркина (под  опекой  которого
оставил меня) о том, что я веду жизнь отшельника, тревожился.  Несколько  раз
он писал мне, советуя путешествовать по окрестностям, ходить в театр,  делать
перерывы в работе. Но все было напрасно. Из Академии в комнату, из комнаты  в
Академию, одна песета в день и  ни  сантимом  больше.  Моя  внутренняя  жизнь
довольствовалась этим. А всякие развлечения мне претили.
   В своей комнате я написал мои первые кубистические полотна, намеренно под-
ражая Хуану Грису. Употреблял только черный, белый, оливково-зеленый цвета  и
"ла терр де Сиенн", в противовес  своим  прежним  цветовым  излишествам.  Мой
наряд дополняла большая фетровая шляпа, а также трубка, которую я никогда  не
зажигал. Взамен длинных брюк я носил короткие штаны  с  мини-носками,  иногда
заменяя их обмотками. В дождливые дни меня защищал непромокаемый плащ,  почти
волочившийся по земле. Сегодня я отдаю себе отчет, что мой странный наряд был
немного "фантастическим". Об этом шептались не таясь, и каждый раз, входя или
выходя из своей комнаты с высоко поднятой головой, я видел, как любопытствую-
щие собираются поглазеть на меня.
   Несмотря на первоначальный энтузиазм, я вскоре  разочаровался  в  Академии
изящных искусств. Отягощенные летами и привычкой к  декорированию  профессора
ничему не могли меня научить. В самом деле, они,  далекие  от  отступлений  в
академическом  приспособленчестве,  были  "уже"  прогрессистами,  готовыми  к
"новизне". Тогда как я ждал  от  них  ограничений,  суровости,  техники,  они
давали мне свободу, лень, приблизительность.  Эти  старики  уже  были  смутно
знакомы с французским импрессионизмом по форсированным  примерам  "испанского
типизма". Соролья был для них богом, а я был уже  заражен  кубизмом,  который
они готовились принять через несколько поколений. Я задавал своему профессору
назойливые вопросы: как смешивать масло и с  чем?  как  постоянно  добиваться
цельной вещественности?  какому  методу  следовать,  чтобы  получить  эффект?
Изумленный моими вопросами профессор отвечал крайне неопределенно.
   - Мой друг, каждый  должен  найти  свой  метод.  В  живописи  нет  закона.
Выражайте то, что видите. Вложите в это свою душу. В  живописи  идет  в  счет
только темперамент. Темперамент!
   Я грустно думал: "Темперамента мне у вас ни занимать, профессор, но скажи-
те мне, ради Бога, в каких пропорциях смешивать лак и масло?"
   - Смелее, смелее, - повторял он, - будьте осторожны, не детализируйте. Уп-
рощайте, упрощайте, без всяких правил и принуждения. В моем классе любой уче-
ник должен работать в согласии со своим темпераментом!
   Профессор живописи! Профессор - и такой дебил! Сколько нужно было  войн  и
революций, чтобы вернуться к высшей реакционной истине, что "строгость" - это
первое условие любой иерархии, что принуждение - только и отливает форму фор-
мы. Профессор живописи! Профессор! Какой дурак!
   В Мадриде я был единственным парадоксальным художником, который, занимаясь
кубизмом, в то же время требовал от профессоров точной науки -  как  рисовать
перспективу и создавать колорит. Мои товарищи принимали меня как реакционера,
противника прогресса. Они называли себя революционерами и новаторами,  потому
что им позволяли рисовать как попало и потому что черный цвет на своих палит-
рах они см