олнением ожидал его реакции. Когда-то я был
весьма польщен его фразой, сказанной с чувством при нашей
встрече: "Никогда не встречал столь совершенный испанский
типаж! Что за фанатик!"

Он сказал это и Цвейгу после длительного и весьма напряженного
изучения моей персоны. Но ответ Фрейда я узнал только спустя
четыре месяца, когда в сопровождении Гала вновь встретил
Стефана с женой на ленче в Нью-Йорке. Мне так не терпелось,
что я, не дожидаясь кофе, спросил, как воспринял Фрейд мой
портрет.

"Он ему очень понравился", - сказал Цвейг.

Я попросил его рассказать обо всем поподробнее, горя желанием
узнать, сделал ли Фрейд какие-нибудь конкретные замечания или по
меньшей мере комментарий, бесконечно ценный для меня, но, как
мне показалось, Цвейг уклонился от ответа, либо его занимали
другие мысли. Он сказал только, что Фрейд высоко оценил тонкость
исполнения и передачи черт лица, и затем поднял разговор о своей
idee fixe: и он хотел, чтобы мы вместе с ним отправились в
Бразилию.

Путешествие, говорил он, должно быть незабываемым и привнесет
в нашу жизнь благие перемены. Эта навязчивая идея возникла у него
на почве преследований евреев в Германии и была постоянным
лейтмотивом всех разговоров. Складывалось впечатление, что
мне, чтобы выжить, действительно необходимо уехать в Бразилию.
Я же утверждал, что терпеть не могу тропики. Художник,
доказывал я, не может жить вне атмосферы серебряных оливковых
рощ и буроватой земли Сиены. Мой страх перед экзотикой
расстроил Цвейга чуть ли не до слез. Он напомнил мне об
огромных бразильских бабочках, но я стиснул зубы: большие
бабочки есть повсюду. Цвейг был в отчаяньии. Он считал, что
только в Бразилии мы с Гала будем совершенно счастливы.

Цвейги оставили свой адрес, написанный с дотошной
педантичностью. Стефан не мог поверить, что я останусь таким
же упрямым и несговорчивым. Вероятно, вы подумали, что наш
отъезд в Бразилию был бы вопросом жизни и смерти для этой четы!

Спустя два месяца мы узнали о двойном самоубийстве Цвейгов в
Бразилии. Они решились на это в совершенно ясном сознании.

Бабочки, которые были слишком большими!

Лишь прочтя заключительную главу посмертной книги Цвейга "Мир
завтра", я, наконец, узнал правду о своем рисунке. Фрейд
никогда не видел своего портрета. Цвейг очень ценил и уважал
меня. По его мнению, портрет настолько ясно прорицал близкую
смерть Фрейда, что он не посмел его показать, боясь расстроить
его и уже зная, что он неизлечимо болен раком.

Вне всякого сомнения, я отношу Фрейда к разряду героев. Он
высоко вознес народ пророка Моисея - величайшего из его героев.
Он доказал, что Моисей был египтянином, и в предисловии к своей
книге о нем - самой трагической и лучшей из его книг, - он
сообщает читателям, что подтверждением этого является
труднейшая, крайне честолюбивая и губительно горькая задача,
которую он поставил перед собой!  Не стало больших бабочек!

Ноябрь

Париж, 6 ноября

Жозеф Форе принес первую книгу "Кихота" с моими иллюстрациями,
выполненными в такой технике, которая обрела с момента ее создания
мировую известность хотя бы потому, что она была
неповторима. Вновь Сальвадор Дали одержал царственную победу.
И это уже не в первый раз! В возрасте двадцати лет я заключил
пари, что выиграю Гран при Мадридской королевской
академии, написав картину, которая будет исполнена без единого
прикосновения кисти. Разумеется, я выиграл приз. На картине
была изображена обнаженная молодая женщина. Стоя на
расстоянии трех футов от мольберта, я бросал краски,
растекшиеся затем по холсту. Самое поразительное, что каждое
красочное пятно оказывалось на своем месте. И каждое было
безукоризненно.

Cпустя год я выиграл такое же пари уже в Париже. Как-то летом
Жозеф Форе приехал ко мне с большим грузом из тяжелых литографских
камней. Он настаивал, чтобы я выполнил иллюстрации к "Дон Кихоту"
именно на этих камнях. В то время я был против литографской
техники по эстетическим, моральным и философским причинам. Я
считал, что творческий процесс должен реализовываться без
применения силы, без монархии и инквизиции. По моим
представлениям, он должен быть либеральным, бюрократическим и
благородным. Однако настойчивость Форе, привезшего камни,
разбудила мою антилитографскую волю к власти с точки зрения
агрессивного гиперэстетизма. В этом состоянии в голову мне
пришла божественная идея. Разве не говорил Ганди: "Ангелы
господствуют над обстоятельствами, не нуждаясь в плане"?
Не замедлительно, подобно ангелу, я овладел ситуацией моего
"Дон Кихота".

Я не мог стрелять из аркебуза по бумаге, не пробивая ее, но
можно было стрелять по камню, не разрушая его. Убежденный
Форе, я телеграфировал в Париж, чтобы к моему приезду
приготовили аркебуз. Мой друг, художник Жорж Матье, подарил мне
очень редкий аркебуз XV века, затвор которого был инкрустирован
слоновой костью. И 6 ноября 1956 года, окруженный сотней
овец, принесенных в жертву самой первой пергаментной книге,
на палубе речной баржи, на Сене, я выпустил первую в мире
свинцовую пулю, наполненную литографской тушью. Разорвавшаяся
пуля открыла эру "пулизма". На камне появилась божественная
клякса, похожая на крыло ангела, аэродинамические свойства и
динамическая сила которого превосходит все когда-либо
применявшиеся технические усовершенствования. Всю неделю я был
погружен в фантастические эксперименты. На Монмартре, перед
беснующейся толпой, окруженный восемьюдесятью девушками , на
вершине экстаза, я наполнил два полых носорожьих рога хлебными
корками, пропитанными тушью и затем, памятуя о Вильгельме Телле,
с силой разбил их о камень. Благодарение Господу! Результат был
великолепным: рога носорогов запечатлели два крыла мельницы.
Затем двойное "чудо": когда я получил первые результаты,
неудачный "захват" оставил на камне ненужный след. Я счел своим
долгом использовать эти пятна для иллюстрирования литургического
таинства в параноидальном духе. Дон Кихот сталкивается во
внешнем мире с параноическими великанами, один из которых сидит
в нем. В эпизоде с винными бурдюками Дали узнает олицетворение
химерической крови героя романа и логарифмическую кривую,
пересекающую лоб Минервы. Лучше бы Дон Кихот, будучи испанцем и
реалистом, не искал лампу Алладина! Для него довольно сжать пальцами
желудь, и воссияет Золотой век!

Как только я вернулся в Нью-Йорк, телевизионные продюсеры
развернули целую кампанию против моего "пулизма". Я же все
время спал, чтобы во сне найти самый эффективный и точный
способ стрельбы пулями, наполненными тушью, дабы остающийся
след был математически точен. Находясь среди специалистов по
истории оружия, Нью-Йоркской военной академии, я просыпался
каждое утро от звука стрельбы из аркебузов. Каждый взрыв
давал жизнь целой литографии, которую мне оставалось тольКо
подписать для издателей, выхватывавших ее из-под моих рук за
баснословную цену. Я снова почувствовал, что стою у истоков
фундаментального научного открытия, когда узнал, что спустя
три месяца после моего первого выстрела из аркебуза ученые
использовали пушку и пули, подобные моим для исследования
творческого процесса.

В мае этого года я снова был в Порт Льигате. Жозеф Форе ожи-
дал меня, багажник его автомобиля был полон новыми камнями.
Новые взрывы аркебуза вновь дали жизнь Дон Кихоту.
Потрясенный страданиями, он трансформируется в юношу, печаль
которого пристала его увенчанной кровавым венцом голове. При свете,
достойном Вермеера и просачивающемся сквозь
испано-мавританскую оконную нишу , он читает истории о
куртуазной любви. С помощью "силли путти" - тюбика, с которым
играют обычно американские дети, я изобрел спирали, направляющие
поток литографской туши. Это была божественная форма
пробуждающегося дня. Дон Кихот - параноидальный микрокосм
погрузился, а затем отделился от Млечного Пути, который есть
ничто иное, как тропа Св.Георгия.

Св. Георгий наблюдал за моей работой. Он заявил о себе в
свой день - 25 августа, когда в процессе своих экспериментов я добился
такого взрыва, который навсегда войдет в историю морфологической науки.
Он был навеки выгравирован на одном из камней, которые Форе
со священным упорством уготавливал для ударов молнии моей
безудержной фантазии. Я взял пустую бургундскую улитку,
заполнил ее литографской тушью. Затем заложил ее в ствол аркебуза
и прицелился в камень с очень близкого расстояния. Когда я
выстрелил , вся жидкость выплеснулась и обрисовала кривую спирали
улитки, образовав пятно, которое после длительного изучения
показалось мне поистине божественным, ибо здесь было ничто
иное, как великолепие "улиточной галактики" в высочайший
момент ее творения. День Св. Георгия вошел тем не менее в
историю как день, засвидетельствовавший самую безоговорочную
победу Дали над антропоморфизмом.

На следующий день, последовавший за благословенным предыдущим,
была буря, шел дождь, малюсенькие лягушата запрыгивали в тушь,
оставляя контуры расшитого костюма Дон Кихота. Эти существа
развели болотную сырость, противоположную ослепительной
сухости равнин Кастилии , которая господствовала в голове
героя. Химера химер! С химерами было покончено. Санчо
появился, как только Дон Кихот коснулся демона доктора Юнга.

Сегодня, когда Жозеф Форе положил передо мной первую книжку,
я воскликнул: "Браво, Дали! Ты проиллюстрировал Сервантеса. В
каждом из твоих взрывов таились и мельница, и титан. Твое
творение - библиографический гигант, вершина самых плодотворных
литографических несообразностей!"

1958

Сентябрь

Порт Льигат

1 сентября

Трудно удерживать всеобщий интерес к своей персоне больше
получаса кряду. Мне же это удавалось ежедневно на протяжении
двенадцати лет. Мой девиз: "Пусть о Дали говорят, даже если
говорят хорошо!" Газеты печатали обо мне скандальные новоcти,
полученные по телетайпу.

ПАРИЖ. Дали прочел в Сорбонне лекцию о "Кружевнице" Вермеера
и носороге. Приехал он на белом "роллс-ройсе", заваленном
головками цветной капусты.

РИМ. В садах принцессы Паллавичини Дали пережил "второе
рождение" , появившись неожиданно для всех из огромного
яйца, покрытого магическими изречениями Раймондо Лульо, и
произнес ошеломившую всех речь на латыни.

ГЕРОНА. Дали заключил тайный литургический брак с Гала в капелле
Мадонны с ангелами. Он заявил: "Мы приобщились к архангелам!"

ВЕНЕЦИЯ. Гала и Дали в костюмах гигантов восемнадцатифутовой
высоты прибыли во дворец Бейстегю и приняли участие в веселье
приветствовавшей их толпы.

ПАРИЖ. На Монмартре, напротив Мулен де ла Галетт, Дали
иллюстрировал "Дон Кихота" стрельбой из аркебуза по
литографским камням. Он сказал: "Мельница производит муку, я же
собираюсь из муки сотворить мельницу." И наполнив два
носорожьих рога мукой и хлебными крошками, смоченными в
литографской туши, он выстрелил ими из аркебуза, получив
желаемый результат.

МАДРИД. Дали произнес  речь, призвав Пикассо вернуться в Испанию.
Он начал словами: "Пикассо - испанец, испанец и я, Пикассо - гений,
и я - гений! Пикассо - коммунист, но я - не из их числа!"

ГЛАЗГО. Знаменитый "Христос Св. Иоанна на кресте" был куплен
муниципалитетом. Цена, заплаченная за это произведение, вызвала
бурю споров и негодования.

НИЦЦА. Дали заявил, что собирается снимать фильм "Живая коляска"
с Анной Маньяни.

ПАРИЖ. Дали в сопровождении процессии прошествовал по городу,
неся огромный хлебный батон длиной пятнадцать ярдов. Батон
был водружен на сцене Театра Этуаль, где Дали произнес
истерическую речь о "космических контактах Гейзенберга".

БАРСЕЛОНА. Дали и Луис Мигель Домингин решили устроить
сюрреалистический бой быков, в конце которого геликоптер,
убранный, как инфанта, в валенсийском костюме, уносит
жертвенного быка в небеса и оставляет его в священных горах
Монсеррат на растерзание хищникам. В это время на
импровизированном Парнасе Домингин увенчивает короной Гала в
костюме Леды; из огромного яйца, лежащего у ее ног,
появляется обнаженный Дали.

ЛОНДОН. В планетарии сотрудники специально составили такую
картину звездного неба, какой она была над Порт Льигатом в
день рождения Дали. Сам он утверждает, что согласно
концепции его психиатра д-ра Румжера он с Гала воплощает
величественный космический миф о братьях Диоскурах (Касторе и
Поллуксе). "Мы с Гала - дети Юпитера".

НЬЮ-ЙОРК. Дали прибыл в Нью-Йорк в просторном золотом одеянии на
знаменитом изобретенном им "овосипеде". Прозрачный шар, он
представляет собой новое средство передвижения, созданное на
основе фантазий, порожденных "внутриутробным раем".

Никогда, никогда, никогда, никогда избыток денег,
славы, успеха, популярности даже на долю секунды не вызывали
у меня мысли о самоубийстве,... наоборот, все это было мне по сердцу. Не
так давно один приятель, который никак не мог понять, как
весь этот шум и суета не причиняют мне страданий, осторожно
спросил меня:

"Разве тебя не мучит весь этот трескучий успех ?"

"Нет!"

Взмолившись (в голосе его слышалась надежда): "И никакой,
хотя бы легкой формы невроза?"

"Нет!" - ответил я категорически.

И тогда, поскольку он был фантастически богат, я добавил: " Я
могу доказать тебе,  что охотно, не моргнув глазом, тут же приму
чек на 5О тысяч долларов."

Всем, особенно в Америке, хотелось узнать секрет моего необы-
чайного успеха. Он заключается в параноико-критическом
методе, который я изобрел тридцать лет назад и по сей день
пользуюсь им, хотя до сих пор до конца не понимаю,в чем его
сущность. Если коротко, это жесткая систематизация самых
бредовых феноменов и явлений, сообщающая моим опасным
фантастическим идеям мощную творческую энергию. Этот метод
действен только в том случае, когда в нем заложен тонкий
механизм божественного происхождения, живой атом, именуемый Гала,
ведь все дело в одной Гала.

В качестве примера я предлагаю моим читателям историю одного
дня накануне мой последней поездки в Нью-Йорк, вполне
отвечающей моему параноико-критическому методу.

На рассвете мне приснилось, что у меня вышел белый кал, очень
чистый и весьма подходящий для моих творческих замыслов, я сказал
Гала:

"Жди сегодня золота!"

Этот сон, по Фрейду, прямо указывал, что я подобен курице,
несущей золотые яйца, и легендарному золотому ослу,
который, поднимая хвост, сыпал золотыми монетами, не говоря
уже о божественных расстройствах Данаи с их полужидким
золотом. Что касается меня, то я чувствовал себя алхимиком и
уже неделю строил планы на последнюю ночь перед отъездом в
Нью-Йорк, я хотел собрать друзей, в том числе и четырех самых
красивых манекенщиц города в отеле"Эль Марокко". Город уже
замер в ожидании предстоящего Парсифалева действа. Этот
воображаемый Парсифаль, идею которого я обещал себе довести до
совершенства, удивительно стимулировал все мои способности,
и моя энергия, которая достигнет в этот день высшей точки,
должна помочь решить все проблемы разом, заставив всех
щелкать передо мной каблуками на прусский манер.

В половине двенадцатого я покинул отель, поставив перед собой
две четкие задачи: добыть фотографию иррационального характера
у Филиппа Халсмана и попытаться до завтрака продать
американскому миллионеру и меценату Хантингтону Хартфорду
картину "Святой Георгий Компостела, патрон Испании". По чистой
случайности лифт остановился на втором этаже, где меня
встретила аплодисментами толпа ожидавших журналистов.
Совершенно забыл о пресс-конференции, на которой я должен
представить эскиз флакона новых духов. Меня сфотографировали,
вручили чек, который я сложил и сунул в карман жилета, слегка
раздраженный тем, что у меня не оставалось другого выхода,
как предъявить флакон, оговоренный в контракте, о котором я
давно забыл. Не раздумывая, я выхватил у фотографа
фотовспышку. Она была цвета голубого льда. Как драгоценность,
сжал ее между большим и указательным пальцами.

"Вот в этом заключается мой замысел!"

"Но это же не эскиз!"

"Так даже лучше! Вы уже видите готовую модель! Осталось только
тщательно ее скопировать!"

Я осторожно прижал лампу к столу; она незаметно треснула,
основание ее как бы слегка расплющилось, и она "встала". Я
показал на патрон, который, сказал я, станет золотой пробкой
флакона. Один восхищенный парфюмерщик воскликнул:

"Это же колумбово яйцо!  Вам нужно еще подумать над этим,
дорогой мэтр! А какое название будет у этих уникальных духов?"

Ответ Дали ограничился одним словом: "Вспышка!"

"Вспышка! Вспышка! Вспышка!" - закричали все хором.

Меня прижали к двери и спросили:

"Что такое мода?"

"То, что уже немодно!"

Меня умоляли сказать что-нибудь о том, что, на мой взгляд,
должны носить женщины.

Поскольку я торопился, я ответил:

"Груди на спине!"

"Зачем?"

"Потому что в грудях есть белое молоко, способное сотворить
атрибуты ангелов!"

"Вы имеете в виду тонкую кожу?"

"Я имею в виду женские лопатки. Когда из грудей фонтаном
брызнут две струи молока, лопатки на спине как бы удлиняются
если при этом сделать стробоскопическую фотографию, вы
увидите в итоге "капельные" крылья ангелов, напоминающие те,
что писал Мемлинг".

Захваченный этой идеей, я отправился к Филиппу Халсману, имея
твердое намерение фотографически воспроизвести "капельные
крылья", которые уже поразили и очаровали меня.

Но у Халсмана не было нужного оборудования для
стробоскопической фотосъемки, и я решил попутно сделать
фотографию "капиллярной истории" марксизма. С этой целью я
взял шесть листов фотобумаги и поочередно приложил к своим
усам, выступившим в роли "капель". На каждом из листов
Халсман напечатал портреты Карла Маркса с львиной бородой и
шевелюрой; Энгельса - с такими же, но эначительно смягченными
атрибутами; Ленина - наполовину лысого, с жиденькими усами и
козлиной бородкой; Сталина - с густыми усами; Маленкова -
гладковыбритого. Когда остался последний лист, я
предусмотрительно сохранил его для Хрущева с его лысой
макушкой.

Я отправился к Хантингтону Хартфорду, в одной руке держа
пустой лист, а в другой - репродукцию моего "Святого Георгия",
которую собирался показать ему. Поднимаясь на лифте, я
вспомнил, что этажом выше живет принц Али Хан. И из-за
врожденного неукротимого снобизма после минутного колебания
я отдал бою репродукцию в качестве подарка принцу в знак
моего уважения. И тут же почувствовал себя полным идиотом,
ибо, попав в апартаменты Хартфорда, оказался не только с
пустыми руками, но и с пустым листом, что было смехотворно
вдвойне, ибо то и другое было взаимосвязано. Я уже начал
смаковать абсурдность ситуации, думая про себя, что неплохо
бы ее повторить. Да, мой параноико-критический метод требовал
немедленно превратить этот бредовый случай в самое
примечательное событие дня.

Хантингтон Хартфорд сразу спросил, принес ли я цветную
репродукцию "Святого Георгия". Я ответил отрицательно. Тогда
он спросил, может быть стоит распаковать эту картину в
галерее. Но в эту минуту, сам не знаю почему, я вдруг решил,
что мой "Георгий" будет продан в Канаду.

"Лучше я напишу для вас другую картину - "Открытие Нового Света
Христофором Колумбом"".

Это прозвучало как заклинание. Ведь будущий музей Хантингтона
Хартфорда должны были построить в округе Колумба, прямо
напротив единственного в Нью-Йорке памятника Христофору
Колумбу, - совпадение, о котором мы узнали лишь спустя
несколько месяцев. Когда я все это записывал, д-р Колин,
бывший у нас в это время, остановил меня и спросил, не помню
ли я, что лифт в доме, где жил принц, произведен промышленной
компанией Данн Ко. В самом деле, я думал о леди Данн -
осознанно или нет - как о показателе моего "Святого Георгия",
и так уж вышло, что купила его впоследствии именно она.

Я до сих пор благодарен Филиппу Халсману эа то, что тот не стал
печатать портрет Хрущева на последнем листе. Я думаю, что
вправе назвать его "Мой округ Колумба" , поскольку без него
я, вероятно, никогда не создал бы космическую фантазию о
Христофоре Колумбе. Последние географические карты,
составленные советскими учеными, как раз доказал