полном  соответствии  с  текстом  Шекспира  внезапно
остыл к своей перезрелой пассии и явно вздохнул с облегчением, когда она
убыла совершенствовать разговорный английский. Дня за два  до  аварии  я
увидел в газете фотографию, на которой он  обнимал  прелестную  девушку,
свою ровесницу, а заметка под фотографией поведала мне о том,  что  дочь
крупного олигарха, известного на  всю  страну  владельца  медиахолдинга,
наконец официально представила  на  празднике  по  случаю  дня  рождения
своего избранника, венчаться с которым она собирается через десять  дней
где-то в экзотической стране, а свадьба состоится тремя днями позже  уже
в другой стране,  менее  экзотической,  но  более  престижной,  то  есть
экономически  развитой.  Иными  словами,  в  отсутствие  мамки   мальчик
быстренько вылез из подполья и собрался линять за пределы  досягаемости.
Конечно же, Лина об этом  узнала.  И  испугалась  остаться  у  разбитого
корыта. И осталась бы, если бы не моя амнезия.
   Я представил  себе,  с  каким  отвращением  она  занималась  со  мной
любовью, когда  приехала  в  санаторий  и  рассказывала  о  нашей  вновь
вспыхнувшей страстной любви. Ее тошнило от каждого моего  прикосновения,
она  имитировала  удовольствие,   притворно   стонала,   а   я,   идиот,
радовался... Боже, какая гадость! Лина дважды унизила меня,  сначала  на
даче, когда объясняла мне, до какой степени я ей  омерзителен,  а  потом
после аварии, когда обманывала. Неужели я действительно  сам  навлек  на
себя все это?
   Но как бы там ни было, она не приедет на дачу, пока я сам не  попрошу
об этом. Ей невыносимо видеть меня, она и  сама  оказалась  униженной  и
отвергнутой, ей нужно зализать раны, а я - живое напоминание о том,  что
случилось. И потом, уж близости-то со мной она точно не  хочет.  Поэтому
будет строить из себя заботливую жену, пекущуюся о соблюдении покоя  для
вдохновенного супруга. Как явно  обрадовалась  она  позавчера,  когда  я
вернулся из Франкфурта и заявил, что собираюсь осесть на даче!  Даже  не
сумела  скрыть  облегчения,  а  я,  кретин,  боялся,  что   она   станет
предъявлять претензии на мое  "отвратительное  дряблое"  тело,  головную
боль симулировал. Дурак, дурак, трижды обманутый лопух!
   Но я не могу объяснять все это Елене. Пусть она на  сегодняшний  день
самый близкий мне человек, но рассказывать ей о том, как меня обманула и
унизила жена, я не в силах.
   - Лялечка, родная, давай не будем копаться  в  моей  семейной  жизни.
Просто поверь мне  на  слово:  мы  можем  спокойно  находиться  на  даче
столько, сколько захотим.
   -  Но  у  меня  работа,  -  неуверенно  возразила  она.   -   Сегодня
воскресенье, я свободна, а завтра я уже должна работать.
   - Отмени, - безапелляционно потребовал я. - Позвони и скажи,  что  ты
все отменяешь.
   - Я не могу, Андрюша. Дело ведь не только в деньгах, которые  я  этим
зарабатываю. Дело в людях, которые нуждаются в помощи и надеются на  то,
что я им помогу. Они верят, что я научу их бороться с болезнью.
   - Я тоже нуждаюсь в твоей помощи.
   - Не так, как они. Когда ты был болен, я тебя лечила.  Теперь  больны
они, и тебе придется уступить меня им.
   - Но я не могу расстаться с тобой! - я уже почти кричал.  -  Я  чудом
тебя нашел во второй раз. Я не могу от тебя оторваться.
   - Не отрывайся, - она снова улыбнулась, прижалась ко мне. - Ты можешь
остаться здесь, тебе совсем не обязательно возвращаться на дачу.  Ты  же
сам сказал, что жена тебя не контролирует, на дачу приезжать  не  будет,
на звонки по городскому телефону ты не отвечаешь, а мобильный телефон  -
великая вещь: с одной  стороны,  ты  всегда  на  связи,  а  с  другой  -
невозможно проверить, где ты на самом деле  -  в  Москве,  на  даче  или
вообще за границей.
   В этом был свой резон. И в самом деле, почему бы мне  не  остаться  у
Елены? Конечно, работать здесь я не смогу, но  я  и  не  собираюсь.  Мне
нужно разобраться со своими делами, обеспечить собственную безопасность,
а этим даже удобнее заниматься, находясь в Москве, нежели за городом.
   -  Мне  нужно  взять  ноутбук  с  материалами  и  собрать   туалетные
принадлежности. Ты поедешь со мной?
   Елена молча кивнула, скинула халатик и  достала  из  шкафа  джинсы  и
свитер.

***

   Муся позвонила, когда я на даче укладывал в сумку бритвенный  прибор.
Что-то она нетерпелива, ведь я утром отзвонился ей, как полагается, а до
вечера еще далеко.
   - Корин, ты помнишь журналистку, такую  маленькую  девчушку,  которая
брала у тебя интервью в санатории?
   Маленькая журналистка? Ах да, наверное,  это  та,  которую  я  назвал
Воробышком. Славная девочка, толковая.
   - Помню. И что?
   - Она просит еще одно  интервью  с  тобой,  теперь  уже  для  другого
издания. Как ты на это смотришь?
   - Нет настроения. Я работаю, Муся, и не хочу отвлекаться.
   - Как скажешь. Значит, я ей отказываю?  Смотри,  Корин,  подумай  как
следует, она хочет сделать материал для очень серьезной газеты. Если  ты
собираешься делать книгу о милиции, то читатели этой газеты  -  как  раз
твой контингент. Надо бы перед ними засветиться, показать себя  автором,
ориентированным не только на проблемы  современного  бизнеса,  заодно  и
заявку на новую книгу озвучить, пусть народ ждет.
   - Вообще-то... - в голове мелькнула мысль, показавшаяся мне не  такой
уж бредовой, -  ты,  пожалуй,  права.  Дай  ей  мой  телефон,  я  с  ней
договорюсь о встрече.
   - Это моя обязанность, - чуть удивленно  и  даже  обиженно  протянула
Кошечка, сделав особый акцент  на  слове  "моя".  -  Скажи,  когда  тебе
удобно, и я привезу ее к тебе на дачу.
   Еще чего не хватало! Вот это-то как раз в  мои  планы  совершенно  не
входило. Надо выкручиваться.
   - Муся,  не  будь  неделикатной,  -  я  подпустил  в  голос  побольше
похотливой сальности. - Я отлично помню эту  девочку.  Надеюсь,  ей  уже
исполнилось восемнадцать? На нашей встрече ты будешь лишней.
   - Понятно, - она коротко хохотнула. - Седина в бороду,  значит.  Нет,
ради бога, я не против, она действительно очень хорошенькая. Так  я  даю
ей твой телефон?
   - Мобильный, - на всякий случай напомнил  я.  -  К  городскому  я  не
подхожу, я его вообще отключил.
   - Ладно. Только не забудь ей  сказать,  чтобы  прислала  материал  на
визирование.
   - Не забуду, - пообещал я.
   Вдвоем с Еленой мы быстренько  уложили  в  одну  сумку  мое  барахло,
включая одежду, а в другую -  купленные  накануне  напитки  и  продукты,
солидный двухнедельный запас: не сваливаться же  нахлебником  на  голову
одинокой женщине.
   - Андрюша, я все хотела спросить, но стеснялась, - Елена тронула меня
за рукав. - Что у тебя за странные отношения с телефонами? Почему ты  не
подходишь  к  городскому,  если  на  звонки  по  мобильнику  все   равно
отвечаешь? Так ты ни от кого не спрячешься.
   - Во-первых, у меня новый номер мобильного, его  не  знает  никто  из
посторонних, а номер городского телефона  существует  уже  много  лет  и
разошелся так неконтролируемо и широко, что никогда не знаешь, кто  тебя
может  по  нему  разыскать.  Какие-нибудь  просители,  молодые   авторы,
журналисты и так далее. А во-вторых, я не то чтобы  прячусь,  а  разумно
дозирую общение. Представляешь, сколько времени матушка  будет  морочить
мне голову по городскому телефону? Или жена начнет подробно докладывать,
как идет ремонт. А так они звонят на мобильный, я нагло вру,  что  вышел
прогуляться и перезвонить мне некуда, в темпе рапортую, что жив,  здоров
и сыт, и всё. Они же  понимают,  что  каждая  секунда  разговора  -  это
деньги. Оливки берем или пусть здесь остаются?
   - Если не острые, то берем.
   - Острые, я к пиву выбирал.
   - Тогда ну их, острое вредно. Ну что,  Андрюша,  все  собрали?  Можем
двигаться?
   Я видел, что Елена нервничает. Здесь, в моем  доме,  ей  было  не  по
себе, и она хотела побыстрее уйти отсюда. Да и мне  отчего-то  неприятно
было тут находиться. Надо же, я помню, с какой любовью  и  тщательностью
мы с Линой строили этот дом и обставляли его, сколько книг было написано
вот за этим столом, сколько идей и  сюжетных  поворотов  придумалось  на
просторной террасе  в  удобном  шезлонге,  сколько  радости  мне  всегда
доставляло пребывание на даче. Особенно в одиночестве.  Или  в  обществе
какой-нибудь очаровательной пассии. Но чаще все-таки  в  одиночестве.  Я
любил  этот  дом.  А  вот  сейчас  испытывал  непонятную  нервозность  и
неловкость. Впрочем, почему же непонятную? Вполне понятную и объяснимую.
Этот дом ровно наполовину мой, а на другую половину принадлежит Лине,  и
не только в смысле права собственности, но и  в  смысле  вкуса,  запаха,
наличия вещей, принадлежащих моей  жене.  После  того  что  я  вспомнил,
находиться здесь было почти физически больно.
   - Поехали, - скомандовал я.
   Запирая дверь, я подумал, что  закрываю  на  замок  темный  чулан,  в
котором остается отвратительное прошлое. Может быть, я вообще больше  не
вернусь сюда, уйду от Лины, разведусь с ней, оставлю ей этот  загородный
дом и начну жизнь сначала, с новой страницы. Женюсь на  Елене...  Да,  с
квартирой надо будет подумать, как поступить, а вот дом я точно  оставлю
Лине, ведь именно здесь я провел те дни после избиения, самые черные дни
в моей жизни, и незачем мне вновь и вновь погружаться в  эту  атмосферу.
Именно сюда приезжал тогда Борис, и воспоминания об этом кажутся мне еще
более болезненными, чем воспоминания о четырех ублюдках,  мочившихся  на
меня в летнем подмосковном лесу. И именно здесь, в этих стенах, на  этих
диванах  и  креслах,  провел  я  страшную   минувшую   ночь,   осознавая
восстановившуюся в памяти реальность и ее последствия. Если правда,  что
тяжелые переживания  и  черные  мысли  имеют  отрицательную  энергетику,
которая сохраняется в помещении надолго, то здесь,  в  этом  доме  живые
организмы не имеют перспектив выживания. И я не буду больше здесь  жить.
Похороню здесь бывшего Корина и повезу  в  город  Корина  нового.  Может
быть, все-таки можно вырубить свой сад и посадить новые деревья и цветы?
Высказать всем открытым текстом все, что думаю о них, разоблачить обман,
разорвать отношения, повернуться и уйти. И начать  все  заново:  завезти
саженцы и растить новый сад.
   Журналистка-Воробышек позвонила, когда мы были на полпути к Москве. Я
даже не сообразил, кто звонит, когда она звонким голоском представилась.
   - Это Лада Ланская.
   По возникшей паузе она  догадалась,  что  я  не  помню  ее  имени,  и
уточнила:
   - Мария Владимировна сказала, что я могу связаться с вами напрямую.
   - Ах да, конечно.
   Вот же бывает, чтобы имя до  такой  степени  не  вязалось  с  внешним
обликом! Коротко остриженная пацанка  в  бесформенной  майке  и  тяжелых
спортивных ботинках - и имя под стать эстрадной диве.
   Мы договорились встретиться на  следующий  день  в  кафе  возле  дома
Елены.
   - Андрюша, а как ты меня называл там, в санатории? - спросила Елена.
   Она знала о моей любви к прозвищам,  как  знала  и  о  том,  что  эта
привычка не распространяется на самых близких и любимых.
   - Мимоза, - коротко ответил я, внутренне съежившись. Более  неудачное
сравнение трудно было придумать. Хрупкий и дрожащий от страха цветок  не
имел ничего общего с сильной  волевой  женщиной,  не  сломившейся  перед
страшной болезнью и победившей ее. Я не знаю, как  работает  тот  метод,
которым пользуется Елена, даже не помню, как он называется,  потому  что
не очень-то верю во все эти штучки, но  факт  есть  факт:  она  вылечила
себя,  меня   и   еще   огромное   количество   людей,   которым   врачи
безапелляционно заявляли  о  необходимости  немедленного  хирургического
вмешательства и давали самые нерадужные прогнозы.
   - Мимоза? - она тоже удивилась. - Почему?
   - У тебя был такой запуганный вид, словно  ты  каждую  секунду  ждала
удара и не знала, с какой стороны,  поэтому  на  всякий  случай  боялась
всего и всех... Извини, Лялечка, я не хотел тебя обидеть. Просто я тогда
именно так тебя видел.
   - А Павла Петровича?
   - Чертополох Колючкин. - Она расхохоталась и прижалась к моему плечу.
   - Похоже! В самую точку! А Гришу?
   - Телок. Он такой округлый,  с  мягкими  губами  и  добрыми  глазами.
Кстати, он на прощание оставил мне свой телефон, надо бы ему позвонить и
поблагодарить за науку. Можно сказать, его уроки  мне  жизнь  спасли.  А
между прочим, - я продолжал радостно болтать,  почти  физически  ощущая,
как с каждым километром, отделяющим меня  от  загородного  дома,  рвутся
прочные нити, связывающие сидящего  за  рулем  меня  с  тем,  обманутым,
униженным и использованным всеми, кому не лень,  Кориным,  -  сначала  я
подумал,  что  ты  экстрасенс,  а  потом  начал  подозревать,  что  тебя
подставили те, кто за мной следил и хотел меня убить.
   - Господи! - перепугалась Елена. - Как ты мог обо мне такое подумать?
Сам же говорил: тихая, забитая, запуганная. Откуда такие мысли?
   - Уж больно ловко ты угадывала мое настроение, всегда точно понимала,
как надо себя вести. Иногда мне казалось, что ты мои мысли читаешь.
   - Просто я хорошо тебя знаю, и твой  характер,  и  твои  привычки,  и
вкусы, и мысли. Я знаю, что тебе нравится, а что - нет, и как надо  себя
вести, чтобы тебе было комфортно.
   - Ну конечно! - воодушевленно подхватил я. - Но я-то этого  не  знал,
не мог знать. И что я должен был думать о тебе? Так  вот,  сначала-то  я
решил, что ты телепат или экстрасенс, а уж потом, когда Фомич  отравился
моим коньяком, я начал всех подряд подозревать, в том числе и тебя. И из
того, что ты так точно угадываешь мои мысли и мое настроение,  я  сделал
вывод, что тебя хорошо  подготовили,  проинструктировали.  Ну,  Лялечка,
солнышко мое, не обижайся, - я заметил, что Елена как-то поникла и даже,
кажется, побледнела, и постарался исправить положение, - ну а что должен
был еще подумать, а? Вот ты на моем месте что подумала бы? Как отнеслась
бы к тому, что в малопонятной ситуации рядом с тобой  вдруг  оказывается
человек, которого ты видишь впервые в жизни и который  ведет  себя  так,
будто знает тебя как облупленного, с полувздоха и полувзгляда  угадывает
твои мысли и чувства и не произносит ни одного слова невпопад?
   - Я? - она  грустно  улыбнулась.  -  Я,  Андрюша,  подумала  бы,  что
встретила наконец своего единственного,  предназначенного  мне  судьбой,
специально для меня рожденного и выпестованного. Я бы ни в  чем  его  не
подозревала, я просто любила бы его и радовалась,  что  он  есть  и  мне
повезло его  встретить.  Ты  не  переживай,  милый,  я  не  обижаюсь,  я
прекрасно понимаю, что ты, с твоим характером и стилем мышления,  должен
был подумать именно так и никак иначе.  И  еще...  Я  хочу  перед  тобой
извиниться.
   - За что? Нашкодила? - пошутил я.
   - Что-то вроде того. Ты рассказывал, что в санатории кто-то заходил в
твое отсутствие в твою комнату и рылся в бумагах.
   - Ну и?
   - Это была я.
   - Ты?! - от изумления я чуть руль не выпустил. - Но зачем?
   - Хотела посмотреть твои записи. Я ведь знала, что ты  занимаешься  с
психоаналитиком, и мне важно было понять, на каком этапе осознания  себя
ты находишься. Со мной и Павлом Петровичем ты это не обсуждал, ты вообще
не говорил нам, что потерял память и пригласил  специалиста.  Мне  очень
хотелось помочь тебе, Андрюша, и я подумала, что, если в  твоих  записях
найду что-нибудь, за что можно зацепиться, я со своей стороны  подтолкну
тебя, твое сознание. Ты понимаешь, о чем я?
   - Понимаю. Но ты сильно рисковала. А если бы я  вернулся  и  застукал
тебя? Или кто-то из персонала тебя увидел бы?
   - Не знаю, - она пожала плечами. - Я в тот момент об этом не  думала.
Мне важно было тебе помочь, а все  остальное  не  имело  почти  никакого
значения. В крайнем случае, прикинулась бы безумной фанаткой  и  наплела
бы что-нибудь о том, что хотела прикоснуться к твоим  вещам  и  подышать
воздухом, которым дышит мой кумир.
   - Думаешь, сошло бы? - с сомнением спросил я.
   - Конечно, сошло бы. Я же все-таки  не  в  кардиологии  лежала,  а  в
неврологии, что само по себе предполагает некоторый непорядок с головой.
   - Слава богу, одним сомнительным событием меньше, - с удовлетворением
констатировал я. - Но остаются еще выстрел, который пока под вопросом, и
отравленный  коньяк.  Или  это  тоже  твои   происки,   товарищ   бывший
следователь?
   Елена  скроила  страшную  физиономию   и   заговорила   специфическим
вульгарным голосом:
   - Не бери меня на понт, начальничек, я на себя чужого не возьму.  Что
мое -  то  мое,  а  насчет  выстрела  и  коньяка  я,  считай,  в  полной
несознанке.
   - Жаль, - я шутливо вздохнул, - а то бы сейчас одним  махом  все  три
преступления и раскрыли бы. Так у вас на следствии говорят?
   - Примерно. Андрюша...
   - Да?
   - Я очень тебя люблю. Пожалуйста, не забывай больше об этом.

***

   Наутро я встал с  четким  и  ясным  осознанием  того,  что  мне  пора
уезжать. Откуда взялось это чувство? Ведь накануне вечером  его  еще  не
было, и, даже засыпая в мягкой гостиничной постели, я  строил  планы  на
сегодняшний день и предавался размягчающим мечтам об утренней прогулке и
о визите к своим знакомым дамам. Мне хотелось сделать  обеим  что-нибудь
приятное, и я вспоминал, какие  товары  видел  в  местных  магазинах,  и
прикидывал, какие славные и радующие душу подарки можно было бы  сделать
Анне и Марии.
   Но  утром  от  этих  благостных  мыслей  не  осталось  и   следа.   Я
почувствовал, что мне пора уезжать. Нет, не так... Не "пора" уезжать,  а
"можно". "Пора" подразумевает, что я засиделся  в  гостях  и  мне  нужно
возвращаться к делам, которые ждут, или освободить от своего присутствия
хозяев, у которых свои  заботы.  Слово  "можно"  несет  совершенно  иной
смысловой оттенок: я завершил здесь свои дела и имею право возвращаться.
Но какие дела я завершил? Я вообще и не по  делу  сюда  приехал,  в  эту
деревню, даже и не приехал, а  пешком  пришел,  через  лес,  потому  что
заблудился. Я оказался здесь совершенно случайно.  Какие  у  меня  могут
быть здесь дела? "Никаких", - твердо ответил я  сам  себе  и  отправился
умываться и бриться. И пока я, водя по лицу то помазком,  то  бритвенным
станком, смотрел на себя в зеркало, ответ пришел сам собой. Я сделал то,
что должен был сделать.
   Господи, но что такого я сделал? И что  должен  был  сделать?  Да,  я
помню прекрасно, как в первый же день начал удивляться установившимся  в
деревне порядкам, правилам, законам и нравам, и остался  именно  потому,
что хотел понять. Может быть, ощущение  завершенности  возникло  оттого,
что я все понял? Да нет же, ни черта я не понял! Самое  любопытное,  что
уже на второй день желание понять, откуда взялись эти диковинные порядки
и законы, потухло и исчезло. Я просто узнавал эти правила и принимал  их
как должное, перестав поминутно удивляться.  Так  что  же,  что?  Что  я
должен был сделать?
   Ответа я не знал, но определенно чувствовал: я это сделал.  И  теперь
могу уехать.
   Я  спустился  в  ресторан,  позавтракал,  предупредил  портье,  чтобы
приготовили  мой  счет,  пока  я  соберу  вещи.  Но  внезапно  передумал
подниматься в  номер.  Какие  такие  у  меня  вещи?  Я  же  попал  сюда,
заблудившись,  у  меня  с  собой  был  только  бумажник  с  документами,
кредитными картами и наличными деньгами, так он  и  сейчас  при  мне,  в
кармане куртки, а туалетные принадлежности я  покупал  прямо  здесь.  Не
тащить же их с собой в поселок, у меня там все есть.
   Портье не выказал ни малейшего удивления тем, что я уезжаю без вещей,
взял мою кредитку, через минуту протянул мне чек, который я подписал. Ну
вот и все. Теперь пойду попрощаюсь со своими приятельницами  и  попрошу,
чтобы кто-нибудь из детей Марии показал мне короткую дорогу  в  поселок.
Помнится, Лаки при первой нашей встрече говорила, что по короткой дороге
можно добраться до поселка чуть ли не за четверть часа.
   Выйдя из гостин