Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
Александра МАРИНИНА
ФАНТОМ ПАМЯТИ
ONLINE БИБЛИОТЕКА http://www.bestlibrary.ru
Анонс
Почти два напряженных и плодотворных года жизни выпали из памяти
преуспевающего писателя Андрея Корина. Считается, что это последствия
автокатастрофы. Но чем энергичнее пытается Андрей восстановить
утраченное время, тем очевиднее - причина гораздо глубже. Словно в
зеркало вглядывается он в окружающих, по крохам собирая свое прошлое. И
все чаще взгляд его обращается на самого себя, ибо именно в нем таится
причина этой странной амнезии. Какой поступок в прошлом заставил
сознание Андрея вытеснить из памяти кусок жизни? Кто вокруг - друзья или
враги? Откуда исходит опасность - ведь на него дважды покушались? И что
откроется взору, когда его память внезапно прозреет?..
ГЛАВА 1
По химии и физике у меня в школе были стабильные тройки, которые
ставились мне исключительно из уважения к моим успехам по гуманитарным
предметам. Поэтому еще до того, как мне удалось разлепить веки, я на
полном серьезе прикидывал, может ли гранитная плита быть жидкой внутри.
Выходило, что может. Первой мыслью, которая прорвалась сквозь плотный
туман неопределенности, окутавшей мозг, было понимание того, что я умер
и представляю собой гранитный памятник самому себе. И чем же еще я мог
быть, если и руки, и ноги, и голова - все, из чего я состоял, было
каменно-тяжелым и неподвижным. А внутри плескалась боль, пронзительная и
жгучая, как приправленный острым перцем кипяток. Ее нельзя было
тревожить, ибо при малейшей попытке шевельнуть веками или губами она
взвивалась упругими волнами, словно старалась вырваться наружу, распирая
мой череп изнутри. Я старался сохранять неподвижность и одновременно
придумать способ обмануть эту хитрую и коварную жидкую боль внутри
гранитно-неподвижного тела. Ну ладно, пусть не обмануть, но хотя бы
понять, что случилось. Я ехал в магазин, в большой супермаркет, чтобы
набить багажник машины продуктами и на несколько недель плотно осесть в
одиночестве на даче и поработать без помех. Настроение было премерзким,
это я помню точно, и даже помню, почему именно. А больше не помню
ничего. Ехал по Садовому кольцу, по внешней стороне, направлялся к
Комсомольской площади, чтобы выехать на Русаковскую улицу, где и
находился вышеупомянутый супермаркет, оттуда по прямой собирался
выскочить на Щелковское шоссе и без приключений доехать до дачи.
Приключение, однако, все-таки случилось, но убей меня бог, если я помню,
какое именно, где и почему.
Я, конечно, писатель, и, по определению, у меня с фантазией должно
быть все хорошо, но ничего, кроме аварии, я придумать так и не смог.
- Вы меня слышите? - донесся откуда-то издалека едва слышный голосок,
больше напоминавший шелест сухих листьев.
Я сделал над собой усилие и шевельнул губами. Хотел сказать "да", но
что получилось на самом деле - не знаю. Зато неловкая попытка вступить в
контакт с внешним миром была немедленно наказана бурным всплеском боли,
буквально ударившей изнутри по глазам и затылку.
Шелестящий голосок еще что-то спрашивал о моем самочувствии, но я
счел за благо больше не рисковать, потому что понял: битву с болью на
данном этапе мне все равно не выиграть, так что лучше затаиться, уйти в
тину и прикинуться водорослью. Потом я почувствовал укол в руку и через
некоторое время уснул.
***
Второе пробуждение оказалось куда более приятным и в очередной раз
подтвердило старую истину об относительности всего в этом мире. Я
по-прежнему оставался надгробным памятником самому себе, заполненным
изнутри тяжелой жидкой болью, но боль эта была уже не такой сильной и
вполне позволяла потихоньку шевелить губами. Конечно, разговаривать в
полный голос я еще не мог, первый же изданный мною звук, резонируя в
черепной коробке, напрочь пресек эти глупые помыслы, но если шепотом -
то все получалось. И уже одно это вселяло оптимизм и поднимало
настроение. Более того, я осмелился открыть глаза, но почти ничего не
увидел. В комнате было темно, лишь слабая полоска света пробивалась
откуда-то со стороны окна.
- Как вы себя чувствуете? - очень тихо спросил кто-то, чьи очертания
я лишь смутно угадывал рядом с кроватью.
- Не очень, - честно прошептал я. - Голова сильно болит. Где я? Что
со мной?
- Вы в больнице. Вы попали в аварию.
- Не помню...
- Как вас зовут?
- Андрей Михайлович Корин. Документы...
- Что?
- В машине были документы, паспорт, права... Разве их не нашли?
- Нашли, не волнуйтесь.
- Тогда почему вы спрашиваете мое имя?
- Так надо. Вы устали?
- Нет... Да... Где это случилось?
- А вы сами не помните?
- Нет... Я ехал по Садовому, перестраивался, чтобы свернуть к трем
вокзалам... Где-то там, да?
- Когда это было?
- Не знаю... сегодня, наверное... может быть, вчера... Около восьми
вечера. Сколько времени я здесь нахожусь?
- Сутки. Авария произошла вчера. Какое было число? Вопрос показался
мне глупым, но я сообразил, что меня проверяют. Раз так сильно болит
голова, значит, я получил травму черепа, и теперь доморощенным эскулапам
необходимо убедиться, что у меня крыша не слетела. Благодаря
родителям-медикам кое-какие осколочные знания из области врачевания у
меня были.
- Вчера было восемнадцатое июля, - добросовестно вышептал я, стараясь
как можно активнее шевелить губами.
- Какого года?
- Тысяча девятьсот девяносто девятого. Почему здесь так темно? Почему
нет света?
- Вам нельзя ни света, ни громких звуков. Отдыхайте, Андрей
Михайлович, постарайтесь уснуть.
Особо стараться не пришлось, я действительно ужасно устал за время
этого короткого разговора. Уже почти заснув, я вдруг вспомнил, что так и
не выяснил, что это за больница и где находится. Интересно, они уже
связались с кем-нибудь, сообщили обо мне? Лина, конечно, вряд ли будет
рвать на себе волосы, у нее своих проблем выше крыши, бизнес занимает
все ее время и внимание. Наверняка даже ездить ко мне в больницу будет
не чаще раза в неделю. А вот Муся по-настоящему расстроится, станет
переживать, поднимет на ноги всю медицинскую общественность страны,
чтобы как можно быстрее привести меня в форму. Что ж, вполне понятно,
мое здоровье - это быстрейшее завершение новой книги, которую я
намеревался закончить, сидя в дачном затворничестве, мои книги - это мои
гонорары, а мои гонорары - ее проценты. Я не льщу себя надеждой, что
Муся так активно ведет мои дела, потому что любит меня как друга и
восхищается моим талантом. Ха-ха! Талантом, если он вообще есть, она
восхищается ровно настолько, насколько этот талант делает книги
продаваемыми, а вовсе не потому, что ей самой эти книги нравятся. Но мне
все равно, меня это не обижает и не задевает. Главное, что Муся сняла с
меня практически все заботы и хлопоты, в том числе и неприятные, а я
добросовестно плачу ей за это деньги. Как только Муся узнает о том, что
я попал в больницу, сразу же все завертится, закрутится, встанет на
место и образуется в самом лучшем виде. Когда проснусь, надо будет
первым делом попросить, чтобы связались с ней.
***
Девушка в белом халатике ловко перестелила простыни, поворачивая меня
с боку на бок, и помогла мне немного приподняться.
- Тошнит? - заботливо спросила она.
- Кажется, нет.
- Попробуем покушать?
Мне стало смешно. Как с ребенком разговаривает, честное слово, а ведь
мне уже сорок четыре.
- Рискнем, - согласился я.
Чувствовал я себя куда лучше, уже мог разговаривать вполголоса, хотя
попытки встать и пройтись по палате ни к чему хорошему не привели,
голова кружилась так сильно, что я и двух шагов сделать не сумел. Но
зато в положении лежа я был вполне коммуникабелен.
- Какая сегодня погода? - поинтересовался я, без энтузиазма глотая
жидкую безвкусную манную кашу.
- Ой, погода замечательная, - защебетала сестричка по имени Анечка, -
для конца апреля вообще шикарная, тепло, солнышко!
При чем тут апрель? Сейчас июль. Я попал в аварию восемнадцатого,
прошло три дня, сегодня должно быть двадцать первое июля. А никакой не
апрель. Наверное, у сестрички такой юмор. Что ж, покажу, что сумел его
оценить.
- Ну что ты, Анюта, в апреле должны быть морозы и горы снега, вот это
считается шикарным. А солнышко и тепло - это непорядок.
Она испуганно посмотрела на меня, алюминиевая ложка с жидкой кашей
дрогнула в ее руке.
- Вы это серьезно?
- Абсолютно. Я же понимаю, что если три дня назад было восемнадцатое
июля, то сегодня должен быть конец апреля, иначе и быть не может. Что ты
на меня так смотришь?
- Андрей Михайлович, но сегодня действительно тридцатое апреля. Две
тысячи первого года. Вы мне не верите?
- Аня, твои шутки перестают быть смешными, - я раздраженно
поморщился. - Всему надо знать меру, особенно когда имеешь дело с
больными.
- Это не шутки, - голосок ее задрожал, на глазах появились слезы, -
вы попали в аварию в пятницу, двадцать седьмого апреля. Сегодня
понедельник, тридцатое. Вы ехали в Талдом на встречу с читателями, в
вашу машину врезался какой-то наркоман на джипе. И сейчас вы лежите в
Талдомской больнице.
- Прекрати!
Я начал не на шутку сердиться. Что себе позволяет эта девчонка? Хочет
показать, какие у нее способности к шуткам и розыгрышам? Меня никогда не
приглашали в Талдом, я вообще там сроду не бывал, знаю только, что есть
такой городок на севере Московской области.
- Я ехал к себе на дачу, а не в Талдом, это совершенно другое
направление. И перестань валять дурака!
Слезинка выскользнула из глаза и медленно поползла по гладкой упругой
щеке. Алюминиевая ложка с влажным чмоком плюхнулась в миску с кашей.
- Не верите? Я вам покажу сейчас... Подождите. - Анюта выскочила из
палаты и через минуту вернулась, держа в руках газету.
- Вот, читайте. Это наша талдомская газета, здесь все написано.
Да, здесь действительно было все написано. И про то, что двадцать
седьмого апреля, в пятницу, в Доме культуры состоится встреча с "нашим
любимым писателем, автором многочисленных бестселлеров Андреем Кориным".
И даже про то, что эта самая пятница, двадцать седьмого апреля, имеет
место быть в две тысячи первом году. Если это розыгрыш, то он зашел
слишком далеко, ведь такую газету, пусть и в единственном экземпляре,
надо было придумать, сверстать и напечатать. Меня хотят свести с ума. Но
кто? Зачем? О чем-то подобном я читал у Себастьена Жапризо, кажется,
книга называлась "Дама в очках, с ружьем и в автомобиле". Меня хотят
заставить поверить, что я свихнулся вследствие аварии, не помню, что
происходило в моей жизни, путаю даты. Меня хотят выбить из колеи,
сделать нетрудоспособным, помешать мне писать книги. Кто? Кому это может
быть нужно? Черт возьми, почему до сих пор здесь нет Муси? Я же еще
утром дал все ее телефоны и просил сообщить ей, где я нахожусь. Видно,
дисциплина персонала в этом провинциальном лазарете еще хуже, чем
медицинская подготовка.
Я аккуратно (насколько сумел плохо слушающимися руками) сложил газету
и сунул ее под подушку. Глубоко вдохнул и задержал дыхание, чтобы не
дать прорваться клокочущей во мне ярости, смешанной со страхом.
- Я больше не хочу есть. Позови, пожалуйста, врача.
- Вы плохо себя чувствуете? - переполошилась сестричка.
- Я сказал: позови врача, - холодно повторил я. Анютка молча собрала
на поднос миски и кружку, расставленные на тумбочке возле кровати, и, не
глядя на меня, вышла.
***
Через два часа, после разговора с врачом и безуспешной борьбы с
действительностью, мне пришлось констатировать факт, приведший меня в
ужас: у меня украли почти два года жизни. Сегодня тридцатое апреля две
тысячи первого года, в аварию я попал двадцать седьмого апреля, и
никакими интеллектуальными усилиями сей прискорбный факт отменить не
удается. А последнее, что я помню, - это поездка на дачу восемнадцатого
июля девяносто девятого года. Один год, девять месяцев и десять дней
исчезли из моей жизни и из моего сознания, растворились, растаяли. Я
пытался слабеньким своим умишком охватить эту истину, но не мог и оттого
чувствовал себя растерянным, слабым и беспомощным, как несмышленый
малыш, волею случая заброшенный в мир взрослых и вынужденный понимать и
принимать их правила жизни, так отличающиеся от его собственных. Я не
мог и не хотел смириться со страшными словами "посттравматическая
амнезия", несмотря на уверения доктора по имени Василий Григорьевич, что
все не так страшно и что если амнезия действительно является следствием
травмы черепа и шока, то она очень скоро пройдет, буквально за несколько
дней.
Мне нужно было пережить это новое понимание действительности, и
пережить в одиночестве. Единственный человек, которого я хотел видеть,
была Муся - мой литературный агент Мария Беловцева. Перед ней мне не
стыдно выглядеть растерянным и слабым - она меня и не таким видала,
знавали мы и худшие времена. По крайней мере, когда хоронили мою сестру
Веру, я был, что называется, "в грязь", плакал, бился в истерике, жить
не хотел, а ведь мне было почти сорок. Так что Мусю я не стесняюсь. А
вот всех остальных, включая жену Лину и закадычного друга Борьку
Викулова, видеть мне пока не хочется.
Однако доктор Василий Григорьевич внес коррективы в мои эгоистические
желания. Муси нет в Москве и вообще в России, она уехала с ребенком на
десять дней на море, в Египет. Так сказала ее мама, ответившая на
телефонный звонок. Лины тоже нет, она, оказывается, уже две недели как
находится в Шотландии и предполагает пробыть там еще почти месяц: решила
довести до полного совершенства разговорный английский, который просто
необходим ей в бизнесе. Наш десятилетний (хотя нет, теперь ему уже
двенадцать) сын Женька остался на попечении бабушки, моей мамы, которая
ввиду длинных майских праздников тут же радостно схватила любимого
внучка и отправилась в Самару пообщаться с подругами юности. После того,
как доктор по моей просьбе отработал все номера телефонов, которые я ему
дал, выяснилось, что в Москве в данный момент находится только моя дочь
от первого брака Светка, которая, услышав о том, что я попал в больницу,
тут же вызвалась немедленно приехать. И как выяснилось, добрый дядя
доктор такое разрешение ей уже дал, меня не спросив. Надо отдать должное
Василию Григорьевичу, он и в самом деле сделал все, что мог: оказалось,
что за последние два года многие номера телефонов изменились, в том
числе и номер Мусиного мобильного, но я их уже не помнил...
Справедливости ради следует отметить, что Светкино рвение навестить
попавшего в аварию папеньку меня немало удивило. Когда мы с ее матерью
развелись, ей было семь лет, и ее жизнепонимания оказалось более чем
достаточным, чтобы расставить все точки над i: папа плохой, потому что
бросает маму с дочкой, а мама святая. То обстоятельство, что папа ушел
от мамы, потому что ему надоело терпеть ее бесконечные любовные
похождения на стороне, ребенка никак не смутило, ибо было ему
неизвестно. У мамы хватило ума, а у папы совести не афишировать сей
нелицеприятный факт. Светка все последующие пятнадцать лет относилась ко
мне холодно, с презрительным снисхождением принимая деньги, которые я им
привозил, и отказывая мне в нормальном общении. И вдруг такой порыв...
Повзрослела, что ли? Или мать наконец-то соизволила поведать ей правду о
причинах нашего развода?
Меня раздирали противоречивые чувства. С одной стороны как хорошо
было бы, пользуясь ситуацией, наладить отношения с дочерью! Но с другой
- ни один нормальный отец не захочет, чтобы ребенок увидел его в
подобном состоянии - подавленным, расстроенным, напуганным. Да-да, вот
это и есть самое главное: я был напуган. Я боялся неизвестности, я не
знал и, как ни силился, не мог вспомнить ничего из того, что произошло
после поворота с Садового кольца к Комсомольской площади. Может быть, мы
со Светкой за это время нашли общий язык и подружились, а я не помню?
Может быть, мы напрочь рассорились с Мусей и она больше не является моим
агентом, а я, как дурак, жду ее помощи и надеюсь только на нее? Может
быть, Лина развелась со мной и уехала в Шотландию с новым мужем? Или это
я с ней развелся? Может, я уже и жениться на ком-нибудь успел? Хорошо бы
выяснить, на ком... Может быть, я уже перестал быть самым известным и
самым издаваемым писателем России? Я все еще мню себя героем, а на самом
деле я давно уже никто. Я не мог понять, чего хочу больше: узнать
правду, даже если она убийственно неприятна, или еще какое-то время
пребывать в счастливом неведении. И узнать страшно, и не знать страшно.
Кажется, в психологии это называется когнитивным диссонансом. Или я
что-то путаю? В психологии я не особенно силен, так, кое-чего нахватался
по верхушкам, когда писал книгу о ребятах из службы спасения. Она
называлась "Последний шанс" и до сих пор устойчиво сидит в десятке
бестселлеров, несмотря на то что первое издание было четыре года назад,
а суммарный тираж перевалил за три миллиона экземпляров. Впрочем, почему
четыре года назад? Не четыре, а шесть, я все еще продолжаю мыслить
категориями девяносто девятого года. И находится ли "Последний шанс" до
сих пор в списке бестселлеров, мне неизвестно. Черт возьми, как трудно
привыкать к этому новому мышлению!
Наверное, это все-таки хорошо, что все случилось накануне Длинных
праздников и никого из моих близких нет в Москве. К тому времени, когда
они вернутся, я справлюсь с ужасом и растерянностью, преодолею слабость
и наберусь сил для того, чтобы узнать... А может быть, мне повезет и
слова доктора окажутся пророческими. Пройдет несколько дней, и я все
вспомню. Сам.
***
Светка ворвалась в палату как ураган. Несмотря на то что мне все еще
был противопоказан яркий свет и зашторенные окна поддерживали полумрак,
появление дочери оказалось для меня сродни карнавалу - так много красок
и блесток было на ее одежде и на ней самой. Блеклая больничная палата
тут же расцветилась яркими пятнами оранжевых апельсинов, бордовых
гранатов, красочных пакетов с соками и пестрых фантиков шоколадных
конфет. И среди всего этого тропического многоцветья махал крылышками и
летал по сумрачной палате яркий веселый попугайчик - моя дочь Светлана.
Интересно, какой у нее сейчас цвет волос? Когда-то был радикальный
зеленый, потом розовый, потом бордовый, а в последний раз ее головка
напоминала яичный желток. Но последний раз, как я теперь понимаю, был
два года назад. Изменилось ли что-нибудь? Да нет, не похоже, света
недостаточно, чтобы точно определить, во что теперь выкрашен мой
попугайчик, но то, что волосы у нее не русые, каковыми наградила ее
природа, это точно. Ну, почти точно. И блестящие точки - это,
несомненно, те самые металлические шарики, которые торчали и раньше у
нее в ушах и на крыльях носа.
- Пап, а ты что, правда, ничего не помнишь? - начала она с места в
карьер.
Признаться, я почувствовал себя оскорбленным. Ни "здрасьте", ни "как
ты себя чувствуешь", ни слов сопереживания и ободрения. Но откуда она
узнала? Неужели Василий Григорьевич ей сказал о моей амнезии? Ну да,
наверное, он, ведь я не успел предупредить его, что хотел бы пока
сохранить это в тайне.
- Кто тебе сказал? - строго спросил я, пытаясь сесть на кровати, дабы
не выглядеть совсем уж б