обирались градины. Господи, да они в самом деле были размером с бейсбольный мячик. Одна градина отскочила от подоконника, и я последовал совету Мэри Энн.
     Мы стояли рядом с кроватью, и я обнимал ее.
     - Можно я лягу с тобой под одеяло, - попросила она. Попросила, как ребенок. Тут не было надуманного предлога - она на самом деле испугалась.
     - Конечно, - ответил я и закрыл дверь. Она устроилась в постели рядом со мной, тесно прижавшись, и постепенно перестала дрожать. Град продолжался еще добрых двадцать минут.
     - Ты меня прости за сегодняшнее, - сказала она. Из-за грохота за окном я едва разбирал, что она говорит.
     - Мы оба вели себя по-детски, - ответил я.
     - Думаю, что я, наверное, просто сноб.
     - Все не без греха.
     - Я очень люблю тебя, Натан.
     - Любишь?
     - Да, очень.
     - Почему?
     - Не знаю. А ты знаешь, почему меня любишь?
     - Если отбросить сексуальное влечение? Тоже не знаю.
     - Мне с тобой безопасно, Натан.
     - Это же прекрасно, - сказал я, думая о том же.
     - Ты сильнее меня. И видишь мир таким, какой он есть.
     - В силу моей профессии, а ты видишь его как-то по-другому, и ты не одна такая.
     - Думаю, я всегда смотрю сквозь розовые очки.
     - Что ж, по крайней мере, на сей счет ты не заблуждаешься. А это значит, что ты большая реалистка, чем думаешь.
     - Да ведь всякий, кто глядит на мир сквозь розовые очки, - реалист. Ведь именно поэтому он их и надевает.
     - Что ж, смелей, Мэри Энн. Пока, без сомнения, жизнь тебя гладит по головке. И отец у тебя, кажется, отличный парень.
     - Да, он просто удивительный.
     - И, очевидно, с братом у тебя было все хорошо, иначе ты бы и не подумала нанимать меня для его поисков.
     - Верно. Мы с Джимми были очень друг к другу привязаны. Иногда я даже могла лежать с ним в постели, рот как сейчас с тобой. И ничего тут плохого не было. Помню - мы играли в мужа и жену и целовались... Ну и всякие такие глупости, которые делают в детстве. Но я не была влюблена в брата, Натан. Ничем плохим мы с ним не занимались.
     - Знаю.
     - Конечно, ты знаешь - ведь я только с тобой одним и была вместе. Уж тебе-то известно, что я говорю правду.
     - Знаю.
     - Но мы с Джимми... единое целое. Папа замечательный, но он может быть холодным. Каким-то официальным. Наверное, это присуще доктору, как я думаю. Но в точности не уверена. У меня ведь не было матери. Я росла, не представляя, какая она, - она умерла, когда родила меня и Джимми. Иногда, обычно по ночам, я из-за этого плакала. Не часто - пойми меня правильно - я ведь не истеричка какая-нибудь. И к психиатру я хожу просто для того, чтобы лучше понимать себя, - для актрисы ведь это полезно, ты согласен?
     - Конечно.
     - Папа рассказал тебе об аварии? Как он сжег руки?
     - Да.
     - Это ведь моя вина. Он тебе это рассказал?
     - Нет...
     - Я видела ту машину. Я увидела, как она на нас мчится, и со мной сделалась страшная истерика. Я вцепилась в папину руку, и, думаю (хотя, кроме Джимми, никому этого не говорила), думаю, потому папа и не смог избежать столкновения.
     - Мэри Энн, а ты с отцом никогда об этом не творила?
     - Нет. По-настоящему - нет.
     - Послушай. Ту машину вел пьяный водитель. Без всяких огней, как сказал твой отец. Это правда?
     - Да, - согласилась она.
     - Так вот - никто, кроме этого парня, в случившемся не виноват. И даже если твоя вина и состояла в чем-то, ты была еще ребенком. Ты перепугалась, ну так что? Пора об этом забыть.
     - Психиатр говорит то же самое.
     Град перестал, но дождь все продолжался.
     - Он прав, - заметил я.
     - Я хотела тебе об этом просто рассказать. Не знаю почему, но хотела. Это нечто, чем я хотела с тобой поделиться. Именно "поделиться" - вот точное слово.
     - Я рад, что ты рассказала. Не люблю секретов.
     - Я тоже не люблю, Натан.
     - Да?
     - Я знаю, почему люблю тебя.
     - В самом деле?
     - Ты честный.
     Я громко рассмеялся:
     - Меня еще никто не упрекал за честность.
     - Я о тебе читала в газетах. И когда сказала, что пришла к тебе в офис, так как ты был первым в телефонной книге, это была только половина всей правды. Я сразу узнала твою фамилию и вспомнила, что ты ушел из полиции после перестрелки. Расспросила об этом кое-кого из друзей в Тауер Тауне, и они сказали, что слышали, будто ты ушел, не захотев играть в нечестные игры.
     Прозвучало так, будто в Тауер Тауне могут обсуждать подобную чепуху.
     - Но это ведь так? И на суде на прошлой неделе ты сказал правду. А все потому, что ты честный.
     Я слегка сжал ее за плечо, самую малость, но так, чтобы она обратила внимание.
     - Слушай, Мэри Энн. Не делай из меня того, кем я, на самом деле, не являюсь. Когда смотришь на меня, не надевай розовые очки. Наверное, я отличаюсь от многих известных людей, но и я - не воплощение честности, совсем нет. Ты меня слушаешь?
     Она улыбалась, как ребенок, которым, в сущности, и была.
     - И почему же ты меня любишь? - спросил я. - Потому что я детектив? "Тайное око"? Не делай из меня романтический образ, Мэри Энн. Я просто человек.
     Повернувшись ко мне лицом, она освободилась от моей руки и, крепко обняв меня, кокетливо улыбнулась и сказала:
     - Мне известно, что ты еще и мужчина. Я могу за это и поручиться.
     - В самом деле, Мэри Энн?
     - Может, это и наивно, Натан, но я знаю, что ты настоящий мужчина и притом честный, - во всяком случае, для Чикаго.
     - Мэри Энн...
     - Просто будь честным и со мной. Не лги мне, Натан. Не притворяйся.
     - Забавно слышать такое пожелание из уст актрисы. Она села на постели; халатик распахнулся, и я увидел нежные изгибы грудей.
     - Обещай мне, - повторила она. - Никакой лжи. И я тебе пообещаю то же самое.
     - Отлично, - сказал я. - Это справедливо. Она улыбнулась, но уже не игриво, не с хитростью или каким-то расчетом, а по-хорошему - открыто и мило.
     Став вдруг серьезной и выскальзывая из халата, она спросила:
     - Ты не хочешь меня?
     Хоть это и была постель ее брата, я уже был не в состоянии возражать и полез за презервативом, но она остановила меня:
     - Пожалуйста, не надо.
     - Надеюсь, ты понимаешь, что у нас могут получиться маленькие Мэри Энн и Натаны.
     - Знаю. Прервешься, если захочешь, но я хочу чувствовать тебя в себе и хочу, чтобы и ты меня чувствовал...

***

     Мы двигались в ритме дождя, чьи бегущие по стеклу струи отражались размытыми узорами на призрачно-бледном теле Мэри Энн. Находясь в ней, я был тверд и нежен. Ее рот приоткрылся в страстной улыбке, а глаза смотрели на меня с обожанием, которого я никогда прежде не замечал ни у одной из женщин. Когда же я вышел на какое-то мгновение, лицо ее страдальчески изменилось, но руки уже обхватили меня, вынуждая отдать теплое семя в сложенные ковшиком ладони. Она поглядела на меня с улыбкой, которую я запомнил навсегда, до могилы.
     Потом, опомнившись, она вытащила из кармана халата несколько салфеток, неохотно, медленно вытерла руки, набросила халат, поцеловала меня, погладив по лицу и оставила в одиночестве. Дождь кончился.

***

     Утром отец приготовил для нас грейпфруты и кофе. Он опять был в сером - другой костюм, другого тона серый галстук, но снова серый цвет, возможно, потому, что для неизменных перчаток - это наиболее подходящий цвет.
     Мы с Мэри Энн сидели по одну сторону стола, а ее отец - напротив. Я молчал, а вот отец с дочерью увлеклись разговором и забыли обо всем на свете. Джон Бим сообщил, конечно, что он слушает все радиопостановки с участием дочери. А чтобы послушать "Знакомьтесь, просто Билл", он даже делает перерыв на работе в колледже. Но особенно ему понравилась постановка "Эст Линна", в радиоварианте - "Мистер театрал".
     Это явно обрадовало Мэри Энн, одетую в это утро в дамское платье с набивным желто-белым рисунком; я не видел, чтобы она носила его в Тауер Тауне.
     Я быстро пробежал утренний выпуск "Демократа": убытки от града достигали сотни тысяч долларов; одного парня из Скотсбороу признали виновным в изнасиловании; Рузвельт просил Конгресс одобрить нечто, названное им "Власть Долины Теннесси".
     - Разрешите, я подвезу вас до колледжа, сэр? - вмешался я, поняв, что беседа отца с дочерью, по всей видимости, не закончится никогда.
     - Обычно я хожу пешком, - улыбнулся он. - Но в этот раз не возражаю побыть немного сибаритом.
     - Надеюсь также, что вы не возражаете против откидного сиденья, - сказал я.
     - Приходилось мириться и с худшим, - улыбнулся он.
     - Должно быть, мне надо поторопиться, - догадалась Мэри Энн.
     - Совершенно верно, - подтвердил я. - Прямо сейчас и поедем.
     Она притворилась, что недовольна.
     - Да ну, вот это мне нравится! - И пошла искать свою сумочку.
     В машину она уселась первая. Было облачно и холодновато, а подъезд к дому и лужайку усеяли тающие градины.
     Где-то сжигали мусор: в воздухе пахло гниющими фруктами. Вскоре мы доехали до Гаррисон-стрит и свернули налево на Седьмую, направляясь к крутому холму Брэйди.
     На гребне Брэйди, напротив кладбища, находился колледж Палмеров - кучка сгрудившихся длинных строений из коричневого кирпича образовывала квадрат. Перед зданием, которое считалось центральным, на скромном столбе висели часы в стиле деко, а неоновая вывеска гласила: "Радиостанция Даббл-Ю. Оу. Си. Добро пожаловать!"
     А пониже, внутри очерченного неоном прямоугольника - "Кафетерий". Две одинаковые башенные антенны поднимались вроде буровых вышек.
     Я нашел место для парковки и вошел следом за Джоном Бимом и его дочерью в здание, на котором светилась неоновая вывеска. Там было полно студентов, всем лет около двадцати, за несколькими исключениями - одни мужчины. Помещения внутри колледжа выглядели стандартно, за одним странный исключением: на оштукатуренных стенах кремового цвета и буквально везде, куда бы ни падал ваш взгляд, были изречения, написанные черной краской. Они показались мне несколько неуместными: "Окажи Услугу Своим Друзьям, какую Хотел Получить бы Сам", "Кто Рано Ложится и Рано Встает - Богатство Того Непрерывно Растет", "Кто Больше Сказал, Тот Быстрее Продал".
     Что это - медицинское училище для мануальных терапевтов или школа обучения для торговцев бритвами Бармэ? Мэри Энн, должно быть, поняв, о чем я думаю, состроила мне гримасу и отрицательно покачала головой, давая понять, что говорить на это тему с отцом не стоит.
     Мы поднялись на лифте на верхний этаж, двери открылись прямо в радиостанцию; здешний интерьер удивлял не меньше, чем исписанные изречениями стены внизу: более всего это напоминало охотничий домик. С потолка на цепях свисала тяжелая деревянная колода, на которой было выжжено волнистыми буквами: "Приемная". Потолок тоже пересекало несколько древесных стволов. Выложенная деревом и кирпичом комната была буквально увешена фотографиями знаменитостей как местных, так и национальных, в уродливых, грубо сработанных рамках. Очевидно, ожидалось, что гости усядутся на скамьи сделанные из покрытых лаком древесных сучьев и ветвей. И среди всей этой неотесанной дребедени висело электрическое табло с горящими красными буквами, требовавшее "Тишина" и как-то неуверенно напоминавшее о том, что на дворе сейчас двадцатый век.
     На этот раз Джон Бим заметил, что я насмешливо ухмыляюсь, потому что как будто слегка смутился и, обводя рукой помещение, сказал:
     - Джей очень эксцентричен.
     Конечно, он имел в виду Джея Палмера, директора школы и радиостанции, и если судить по тому, что Бим сказал это вполголоса (и не только из-за знака "Тишина"), то о том, что Джей был эксцентричен, похоже, нельзя было говорить открыто, или, по крайней мере, громко.
     Секретаря на месте не было, но мы прождали совсем недолго, когда через прямоугольное окно, на первый взгляд казавшееся просто еще одним (правда, огромным) фото на стене, выглянуло довольно красивое, оживленное лицо молодого человека в очках, с виду - типичного студента. Он был одет в коричневый костюм и зеленый галстук.
     Юноша вошел в комнату, двигаясь с уверенностью спортсмена, и Мэри Энн заулыбалась ему. Он ответил ей смущенной улыбкой. Когда он протянул руку мне, его улыбка сделалась кислой.
     - Догадываюсь, что вы из Чикаго, - сказал он.
     - Совершенно верно, - подтвердил я.
     - Я там пытался найти работу, - пояснил он. - Сказали, что мне нужно попробовать сначала на станции в провинции. - Он усмехнулся и кивнул на дерево над головой. - Так что я поймал их на слове.
     Бим положил руку юноше на плечо и сказал:
     - Нейт Геллер. Этот молодой человек - Датч Риган. Он наш ведущий спортивный комментатор. Собственно, мы переводим его в отделение нашей станции Даббл-Ю. Оу. Си в Де-Мойне уже через несколько недель.
     - Рад с вами познакомиться, Датч, - сказал я, и мы обменялись рукопожатием (да он и в самом деле был спортсменом). - Надеюсь, мы вам не помешаем.
     - Я выхожу в эфир через пятнадцать минут, - пояснил он.
     Бим познакомил Ригана с Мэри Энн, на которую (совершенно очевидно) красивый малый произвел неизгладимое впечатление.
     - Мистер Бим сказал, что вы пришли поговорить о его сыне, - поправляя очки, сказал Риган, - но я Джимми не знал. Я на станции Даббл-Ю. Оу. Си всего несколько месяцев.
     - Но вы были близким другом другого диктора, знавшего Джимми.
     - Джека Хоффмана? Конечно.
     - Мистер Бим подумал, что в ваших разговорах с Хоффманом может быть упоминалось имя Джимми. Бим заметил:
     - Постарайся вспомнить, Датч. У Джимми было очень много друзей...
     Риган задумался. Его лицо сделалось таким правдивым, что страшно было смотреть.
     - Ничего не могу припомнить, сэр. Я очень сожалею.
     Я пожал плечами.
     - Ну что ж... Все равно - благодарю.
     - Э-э, мистер Геллер, можно вас на минутку? Вы не заглянете в студию?
     - Отчего же, - согласился я. Джон Бим поглядел на Ригана с любопытством, и тот объяснил:
     - Хочу попросить мистера Геллера проведать в Чикаго моего друга. Долго не задержу.
     Бим кивнул. Мы вошли в студию; комната была увешана темно-синими бархатными драпировками - для звукоизоляции, хотя на потолке висело еще больше дерева, коры и прочего. Ко всему этому крепились чучела птиц различных видов, призванные, вероятно, изображать полет, хотя они вообще никуда не собирались.
     - Не хотел говорить при самом мистере Биме, - сказал Риган. - Я действительно знаю кое-что о его сыне, но не очень лестное.
     - О-о? И что же?
     Бим наблюдал за нами через окошко, а мертвые птицы следили с веток деревьев над головой.
     - Он связался с плохой компанией. Отирался в подпольных кабаках. Напивался. Валял дурака с дамами используя это определение в самом широком смысле, если вы понимаете, куда я клоню.
     - Понял. А в каких заведениях он обычно околачивался, знаете?
     Риган криво улыбнулся:
     - Я не трезвенник. Я - ирландец.
     - Это значит, что вы, возможно, знаете, какие-нибудь из этих заведений?
     - Знаю. Мы с Джеком Хоффманом время от времени похаживали в некоторые. А что?
     - Сегодня вечером работаете?
     - Нет.
     - Свободны?
     - За ваш счет.
     - Разумеется.
     - Я живу в "Пансионе Перри", на углу Восточной Четвертой и Перри. В восемь часов буду ждать вас перед домом.
     - Заметано.
     Мы пожали друг другу руки. Он улыбнулся - улыбка была заразительная.
     - А почему - ирландец? - не удержался я.
     - Это прозвище, - сказал он и пошел в кабинку комментатора, видневшуюся через окошко на задрапированной стене слева, где также маячил большой микрофон Даббл-Ю. Оу. Си.
     В чудной приемной отец Мэри Энн спросил:
     - О чем шла речь?
     - О его давнишней подружке, которую он просит разыскать.
     - Вот как!
     - Славный парень.
     - Действительно, славный. Тогда, что ж. На десять часов я условился встретиться с Полем Трэйнором в редакции газеты. А до этого времени мне нужно остаться здесь и поработать. Так что я покидаю вас - передаю дочери.
     - Пойдем, - скомандовала Мэри Энн, беря меня под руку. - Встреча назначена на десять, а сейчас только половина девятого. Я собиралась взять тебя с собой прогуляться по моему самому любимому месту на свете. Или не на свете, а в Трай-Ситиз.
     - В самом деле? И что же это такое?
     - "Маленький кусочек рая". Когда-нибудь слыхал о таком?
     - Не припомню. Где же он?
     - За соседней дверью.

***

     Вскоре Мэри Энн водила меня по дворику в восточном стиле: мимо распластанной на скале, сделанной из камней и черепицы, змеи длиной в тридцать футов; вблизи двух идолов с человеческими головами и телами обезьян под зонтиками из раковин и камня; через четырехтонную вращающуюся дверь, выложенную тысячами жемчужных крошек и полудрагоценных камней, ведущую в большую пагоду, в которой древние индуистские идолы соседствовали с кусками итальянского мрамора, сглаженного морским прибоем. Здесь были сады камней, маленькие и большие пруды с водящейся в них рыбой и другой живностью и фауной, окаменевшее дерево и растущие живые растения, раковины и многое другое, чего мне (да и не мне одному) прежде не доводилось видеть. Проблема заключена в том, что я не был уверен - хотел ли я это увидеть вообще.
     Пока Мэри Энн меня водила, я больше помалкивал. Она была очарована, а я нет. Похоже, деньги, вбуханные в это сочетание каменного сада с музеем, принимая во внимание тяжелые времена, были немалыми. Здесь не было толкового смотрителя с идеей; это было просто тщеславное собрание - некий конгломерат, в сумме получившийся гораздо менее ценным, чем его отдельные части.
     - Знаешь, ведь это личная коллекция Джея Палмера, - пояснила Мэри Энн, когда мы стояли перед огромным черным идолом, а табличка сообщала нам, что этому "Благословляющему Будде" более тысячи лет. - Как это мило с его стороны, что он открыл для публики такую коллекцию!
     - Мы заплатили десять центов.
     - Что такое десять центов?
     - Две чашки кофе. Сэндвич.
     - Не будь таким придирой, Натан. Разве ты не замечаешь красоту подобного места?
     - Ты имеешь в виду - этого мира иллюзий? Конечно. Славно попасть разок и ненадолго в настолько чуждое реальности местечко.
     - Ты прав, черт побери, - заметила она и прижалась ко мне со словами: - Вот эта часть сада - моя самая любимая.
     И мы вошли в крошечную венчальную часовню, сложенную из гальки и камней на известковом растворе, с каменным алтарем шириной в восемь и высотой в десять футов.
     - Самая маленькая христианская церковь на свете, - произнесла она тихо.
     - Шутить изволишь.
     Мы держались за руки; сжимая мою очень крепко, она проговорила:
     - Ежегодно здесь венчаются сотни пар. То, что ее мог согревать холодный каменный клозет вроде этого, было следствием ее воображения и романтических чувств.
     - Разве не великолепно? - спросила она.
     - Ну... в общем...
     Она обвила меня руками, заглянув в глаза с невинным выражением, которое, как я уже понял, было наигранным лишь частично.
     - Когда мы решим пожениться, - сказала она, - давай здесь и обвенчаемся.
     - Вы просите моей руки, мадам?
     - Кроме всего прочего.
     - О'кей. Если мы решим жениться, обвенчаемся здесь.
     - Если?
     - Если или когда.
     - Когда.
     - Хорошо, - сказал я. - Когда.
     Она почти бегом, как школьница, потащила меня прочь. Когда мы вышли к журчащему поблизости небольшому ручью, она тоже почти журчала:
     - Это было наше любимое место.
     - Чье?
     - Наше с Джимми, когда мы были детьми. Мы приходили сюда каждую неделю. Придумывали разные истории, бегали повсюду, пока нас не останавливали экскурсоводы. И когда уже стали подростками, все равно постоянно сюда ходили.
     Я ничего не сказал.
     Она присела на каменную скамью.
     - За день до того, как Джимми ушел, мы тоже были здесь. Бродили, разглядывали. Есть еще оранжерея, которую мы должны посмотреть, Нейт. - Она встала. - Пойдем.
     - Так, погоди секундочку.
     - Да?
     - Н