ми располагались мансарды и "студии" - мастерские, на них указывали висевшие в окнах некоторых магазинов, выше ящиков с цветами, объявления - "Сдается студия". Подобно большинству обитателей "богемы" больших городов, это была попытка - сознательная или нет - привлечь сюда туристов и меценатов; но в этот холодный вечер (ветер играл снегом, похожим на мелкую пыль) на улицах не было никого, за исключением юных художников и студентов, тут и живших, да и те, спрятав руки в карманы своих бархатных курток, шли по своим делам, не глядя по сторонам.
     Раньше я бывал в клубе Дилла Пикла: это была достопримечательность вроде водонапорной башни. Но никогда не думал, что окажусь тут во второй раз. Меня не впечатлили тогда ни кричащие изображения обнаженных фигур на стенах; ни темный, прокуренный зал для танцев; ни маленькая сцена, около которой сидело несколько человек - больше в ожидании, чем в сопереживании; ни черствые, толщиной с лист бумаги, сэндвичи с курицей, которые были тут единственной едой.

***

     Сейчас я снова сидел за столиком у Дилла Пикла, ожидая Мэри Энн Бим и стараясь не слушать, как за соседним столиком три длинноволосых парня в брюках из грубой ткани и темных свитерах разговаривают с двумя коротко стриженными девушками в длинных черных юбках и черных свитерах. Они курили и пили кофе. Казалось, каждый из них разговаривает сам с собой. Один парень говорил о превосходстве своих стихов над стихами друга (не присутствовавшего здесь) и решил в конце концов, что если был бы редактором, то в свой поэтический журнал не взял бы из этого дерьма ничего. Даже Гэриет Монро не годился для его несуществующего журнала. Одна из девушек обсуждала недавнюю выставку "примитивного искусства" шестидесятидвухлетнего мелкого торговца одеждой с Максвел-стрит в "Нео Арлимаске", изобразившего на картоне сцены еврейской потогонной мастерской. "Экспрессия художника поразительна! Но нищету он использовал только как средство, даже не пытаясь ее осмыслить!" Бледный, болезненного вида парень поносил Киплинга и Шекспира, а потом с обожанием говорил о Креймборге, тогда как другой, более упитанный, рассказывал, что его выгнала хозяйка, которая не может понять того, у кого нет в комнате ни кровати, ни стула, а также потому, что у него длинные волосы.
     Другая девушка - брюнетка, с приятными, полными губами - рассказывала, что она позирует голой в качестве модели художнику за доллар в час. Собственно, она гордилась этим. Я уже был готов достать бумажник, чтобы потратить доллар, как в. зал вплыла Мэри Энн Бим.
     На ней опять было черное пальто с черным меховым воротником. Я встал и помог ей снять и повесить его на позаимствованный у соседей стул. На ней были берет, на этот раз белый, сине-белый свитер с рисунком, похожим на молнии, и синяя юбка. Она положила на стол маленькую сумочку и села. Её широко раскрытые, как у Клодетт Кольбер, глаза ожидающе глядели на меня, а на красных, как у той же Клодетт Кольбер, губах появилась улыбка.
     По телефону я говорил не с ней: по номеру, который она мне дала, ответил мужской голос. Я передал, что встречусь с ней здесь. Так что, возможно, она подумала, что у меня есть новости об ее брате. А их не было.
     Именно это я ей и сказал.
     - Я провел в поисках пять дней и следов его не нашел. Ничто не указывает на то, что он вообще в Чикаго.
     Она молча кивнула. Глаза у нее немного сузились, но были еще достаточно велики, чтобы в них затеряться. Губы слегка сжались, как в поцелуе.
     - Я проверил газеты, прочесал большинство Гувервиллей рядом с Норт-Сайд...
     - Вы имеете в виду, что он может быть так близко от того места, где я живу?
     - Конечно. По Северной Кларк-стрит.
     - Там ведь полно беспризорников.
     - Правильно. Еще я расспрашивал о нем в Багхаус-сквере. Нашел одного парня, который, как оказалось, знает вас, но не знает вашего брата.
     - Что мы будем делать теперь?
     - Советую прекратить поиски. Мне кажется, он передумал в последнюю минуту и отправился в Калифорнию или в Нью-Йорк. Или еще куда-то, только не в Чикаго.
     - Нет, - твердо возразила она, покачав головой. - Его желанием было стать репортером именно в "Трибе".
     - Он мог попытаться, получить от ворот поворот и поехать на поезде еще куда-нибудь.
     - Я прошу вас продолжать поиски.
     - Думаю, это бессмысленно. Вы понапрасну потратите деньги.
     - Это мои деньги.
     - А время мое. И я не хочу тратить его на поиски вашего брата.
     В какой-то момент мне показалось, она заплачет, но она сдержалась.
     - Видите ли, - сказал я, - он исчез. Страна кишит парнишками, катающимися по железной дороге в поисках интересной жизни и работы.
     Огромный парень с копной волос, в черном свитере и брюках из грубой ткани, подошел к столику принять у нас заказ. Я спросил его, каковы сэндвичи с курятиной. Он ответил, что хороши, как обычно; тогда я заказал с ветчиной. Мэри Энн отмахнулась от моего предложения заказать ей сэндвич и попросила только чашку чая. Я заказал чай и себе.
     - Так вы прямо после "Торгового центра"? - спросил я.
     Она кивнула.
     - Еще одна "мыльная опера"?
     Она кивнула.
     - Должно быть, интересная работа.
     Она перевела взгляд с меня на изображенную на стене толстую рыжеволосую обнаженную фигуру.
     - Вот, возьмите, - сказал я, протягивая руку. Она посмотрела на руку, потом на меня.
     - Что это?
     - Пятьдесят баксов сдачи. Я работал пять дней. Вы мне дали сотню.
     - Оставьте себе, - сказала она.
     - Прекратите дуться и возьмите деньги, черт вас возьми.
     Она бросила на меня взгляд, забрала деньги и небрежно сунула их в свою маленькую черную сумочку.
     Явились сэндвичи с ветчиной, такие же тонкие и черствые и такие же невкусные, какими я запомнил куриные. А чай был хорош, немножко пах апельсином. Мне он понравился. Она отпила свой, но понравился ли он ей, сказать не могу.

***

     Когда мы поели, я помог ей одеть пальто, расплатился, и мы вышли на холоднющую улицу. Снег идти перестал.
     - Хотите добраться побыстрее? - спросил я у нее.
     - Я могу и пройтись, здесь недалеко...
     - Холодно. Моя машина стоит как раз кварталом ниже. Пойдемте.
     Пожав плечами и уткнув лицо в черный меховой воротник, она подстроилась к моему шагу.
     Я помог ей усесться, занял место водителя и включил мотор.
     - У меня есть печка, - сообщил я, включая ее.
     - Прекрасно, - заметила она равнодушно.
     - Куда едем?
     - Ист-Честнат, - и назвала адрес. Я двинулся.
     - А кто тот парень, что отвечал по телефону, когда я сегодня звонил?
     - Это Алонсо.
     - А кто этот Алонсо?
     - Он художник.
     - А что он рисует?
     Она ответила мне словно ребенку:
     - Картины.
     - Какого рода?
     - Опыты в динамической симметрии, если вам это нужно знать.
     - А где он живет?
     - Со мной.
     - А-а...

***

     Уже стемнело, но передние фары освещали дорогу, ловя снежные вихри; справа, немного впереди, шли, взявшись за руки, двое мужчин. Это было не диво для Тауер Тауна. Точно так же, как проживание Мэри Энн с неким парнем по имени Алонсо. Это разочаровало меня, но не удивило; в этом районе было весьма обычно видеть на почтовом ящике два имени - одно мужское, другое женское. Неженатые пары были неотъемлемой частью Тауер Тауна, так же, как и разговоры о свободной любви и феминизме. Женщинам в Тауер Тауне нравилось сохранять свою индивидуальность, свою независимость и как следствие - собственные фамилии.
     Через полчаса мы были на месте. Мэри Энн собралась выходить.
     - Я вас провожу, - сказал я.
     Она взглянула на меня, задумавшись. Потом пожала плечами.
     Я вышел из машины и пошел за ней следом по Дорожке к обветшалому четырехэтажному красному зданию. Вход был с переулка; мы поднялись по выкрашенной в красный цвет лестнице. Красный цвет мог быть и политическим символом, но в то же время символизировать тот факт, что, поднимаясь по этой скрипучей лестнице, свою жизнь держишь в руке точно так же, как эти непрочные перила.
     Мы вошли в маленькую кухоньку, в которой были стол, одноконфорочная масляная плита, стул, раковина с какой-то грязной посудой и шкафчик; холодильника не было. Стены голые, покрытые желтой штукатуркой, потрескавшиеся, местами с отвалившимися кусками. Она положила пальто и берет на стол и спросила:
     - Хотите чаю?
     - Конечно, - ответил я.
     - Снимайте пальто и подождите немного, - сказала она без выражения, заполняя в раковине медный чайник странной формы.
     Я положил свое пальто поверх ее.
     - Пройдите и познакомьтесь с Алонсо, - предложила она.
     "Пропади он пропадом", - подумал я и пошел знакомиться с Алонсо.
     Он сидел посреди комнаты на полу и что-то курил. Комната была слабо освещена. По запаху горячего ладана я сообразил, что это сигарета с марихуаной. Он был блондином небольшого роста, около двадцати лет, одет в ярко-красный свитер и брюки из грубого бархата. Казалось, на мой приход он не обратил никакого внимания.
     Комната была большая, с высоким потолком и дневным освещением, но меблировка скудная: матрас, покрытый кучей одеял; у одной стены комодик, выглядевший здесь одиноким и неуместным, как будто он забрел сюда случайно, с улицы. Стены были увешаны ошарашивающими модернистскими картинами: кричащие цвета и искривленные формы обозначали звук и ярость. Так или иначе, от них было больно глазам.
     - Это все вы нарисовали? - спросил я его.
     - Да, я.
     - Вот у этой есть название? - спросил я, указывая на холст, где красное не сочеталось с зеленым и синим.
     - Конечно. Это "Равнодушие людей друг к другу".
     - Интересно, как вы пришли к такому решению? Он с усмешкой глянул на меня глазами цвета сажи.
     - Так же, как появляются все мои названия.
     - Как же?
     Он пожал плечами.
     - Когда я заканчиваю работу, я вешаю ее так и сяк или просто держу перевернутой до тех пор, пока что-нибудь не блеснет в голове. И тогда я даю ей название.
     - Перевернули и назвали?!
     - Можно и так сказать.
     - Я понял, что вы и есть Алонсо.
     Он встал, улыбаясь.
     - Вы обо мне слышали?
     - Мэри Энн о вас упоминала.
     - А-а... - сказал он, слегка разочарованно. - По телефону сегодня я с вами говорил, верно?
     - Именно так.
     Он затянулся марихуаной, задержав в себе дым, потом заговорил, и было полное впечатление, что он говорит, тужась в уборной.
     - Полагаю, вы ждете, когда я уберусь отсюда...
     Махнув обеими руками, он бросил сигарету на пол и растоптал ее. Потом прошел в угол комнаты, где была брошена старая бархатная куртка, надел ее и оставил меня наедине с картинами.
     Довольно скоро вошла Мэри Энн с двумя чашками. Она всучила мне их и прошла через комнату дальше в темноту через дверной проем без двери. Я растерянно стоял, балансируя с чашками чая, пока, наконец, не поставил их на верх комодика и, стоя, не отхлебнул из своей чашки.
     Мэри Энн вернулась в волочащемся по полу черном кимоно с красными и белыми цветами, перевязанном на талии черным кушаком. При ходьбе полы кимоно распахивались, открывая взору ослепительную белизну ног. Положив руки на бедра, она спросила:
     - Как вам понравился Алонсо?
     - Намного больше, чем его картины, - ответил я. Она с трудом удержалась от улыбки, а потом сказала:
     - А я считаю, что они хорошие.
     - В самом деле?
     Тут она не сдержала смех.
     - Ну, не совсем так. Пойдемте.
     Я пошел за ней через дверной проем, который, когда она зажгла наверху свет, превратился в маленький холл с ванной по правую руку и входом в другую комнату впереди, куда она меня и провела.
     Это была комната поменьше первой, но достаточно большая для кровати с балдахином. Стены были задрапированы голубыми батиками, потолок тоже. На фоне темно-голубых стен выделялись два столика - ночной и туалетный с круглым зеркалом. На ночном столике стояла маленькая цилиндрическая лампа в стиле арт-деко, и это было единственное освещение в комнате. А единственное окно было выкрашено снаружи чернотой ночи.
     - Вы и Алонсо не делите... - Я поискал вежливое слово.
     - Спальню? - улыбнулась она. - Нет. Почему мы должны ее делить?
     Я пожал плечами.
     - Вы живете вместе.
     - Снимаем мы вместе, - кивнула она. - Но на этом все и кончается.
     Я опустился на край кровати и тут же быстро вскочил, но она потянула меня за руку, приказывая снова сесть, и сама села рядом, усмехаясь.
     - Бедный мальчик, - сказала она. - Вы в замешательстве...
     - Всего-навсего никак не разберусь с Тауер Тауном, так я думаю.
     - Алонсо любит парней.
     - Хотите сказать, что он голубой.
     - Ну да.
     - О! И вы просто платите пополам за квартиру, и все?
     - Совершенно верно. Эта милая большая квартира - студия. И мы объединились, чтобы ее оплачивать...
     - А почему с Алонсо?
     - Мы - друзья. Он и актер, и художник. Мы вместе играли в "Дерзких играх". Знаете... такая маленькая театральная труппа.
     - А-а...
     - Еще чая хотите?
     - Нет. Нет, благодарю.
     Она взяла у меня чашку и вышла, волоча подол и еще больше сверкая белой кожей.
     Я оглядел комнату. В изголовье под пологом висела бледная электрическая луна с человеческим лицом. Она была выключена.
     Мэри Энн вернулась в комнату, села рядом.
     - А вы тоже это зелье курите? - спросил я, указав жестом на другую комнату.
     - Марихуану? Нет. Я даже не пью. Я выросла в порядочном доме; мы такого рода вещей и близко не видали, и я никогда этим не интересовалась, только один раз попробовала.
     - Но вы позволяете ему этим заниматься?
     - Алонсо не пьет.
     - Я имею в виду - курить марихуану.
     - Да, я не возражаю. Алонсо не наркоман, как вы думаете. Он курит изредка, для расслабления. Когда рисует или перед тем, как идет... в общем, поискать себе "подружку".
     - И он... приводит приятелей сюда?
     - Иногда. Но обязательно говорит мне, если собирается привести. Я могу оставаться в своей комнате и учить тексты, если я задействована в пьесе, или просто-напросто читать, или спать.
     - И вас не беспокоит то, что делается за стеной?
     - С какой стати?
     У меня не было ответа на этот вопрос.
     - Живи своей собственной жизнью - вот девиз, принятый здесь, - объяснила она. - Живи, а не только существуй.
     - Сейчас многие люди и простое существование находят достаточно трудным. Она молчала.
     - Приятно было побывать в вашей спальне, - продолжал я. - Вы красивая девушка, и это кимоно красивое, и чай вы приготовили вкусный. Но я по-прежнему не собираюсь больше разыскивать вашего брата.
     Я ожидал, что при этих словах она на меня набросится с кулаками, но этого не случилось.
     - Я понимаю, - сказала она довольно холодно.
     - Тогда зачем вы меня сюда привели?
     Она наконец немного рассердилась, но только чуть-чуть.
     - Не подкупить вас, если вы так думаете. В городе масса других детективов...
     - Это правда, и некоторые более крупные агентства могут искать вашего брата по всей стране, если вы дадите для этого "бабки".
     - Я психологически связана с братом.
     - Что?
     - Мой психиатр говорит, что большинство проблем у меня связано с тем, что я из близнецов. Я чувствую свое несовершенство из-за того, что потеряла брата.
     - Вы ходите к психиатру?
     - Да.
     - И он говорит, что вы чувствуете свое несовершенство из-за того, что вам недостает брата?
     - Нет. Это я так сказала. Он же говорит, что большинство моих проблем связано с тем, что я из близнецов.
     - Каких проблем?
     Она пожала плечами.
     - Он не сказал.
     - А почему вы к нему ходите?
     - Алонсо посоветовал.
     - Почему?
     - Он думает, что я стану лучше как актриса, если вступлю в контакт со своим примитивным подсознанием.
     - Это теория Алонсо, не психиатра?
     - Да.
     - И сколько стоит психиатр?
     - Немало.
     - И все-таки, сколько?
     - Пять долларов в час.
     Я как на угли сел: пять долларов за час! Я для нее снизил срою ставку с двенадцати долларов в день до десяти - ради нее, потому что мне было жалко страдающую молодую актрису, пытающуюся устроиться в большом городе, - и за пять дней прочесал все Гувервилли и эту проклятую Северную Кларк-стрит с ее ночлежками, а она платит пять долларов за час какому-то шарлатану с Мичиган-авеню!
     Она сказала:
     - А почему вы так разъярились из-за этого?
     - Из-за чего?
     - Что я хожу к психиатру. Почему вы из-за этого так вышли из себя?
     - Только потому, что на ночь глядя насмотрелся на тьму-тьмущую небритых лиц, вот и все.
     - Не понимаю.
     - Люди продают яблоки на перекрестках и Бога благодарят, если заработают доллар в день, а вы пять баксов пускаете на ветер из-за какой-то чепухи.
     - Это жестоко.
     - Возможно. В конце концов, это ваши пять баксов. Можете делать с ними, что хотите.
     Она ничего не ответила, разглядывая свои руки, сложенные на коленях.
     - Выступая на радио, вы, похоже, хорошие "бабки" делаете, - добавил я.
     - Неплохие, - согласилась она. - И я могу еще попросить денег из дома, если будет нужно.
     Мы посидели некоторое время молча. Я сказал:
     - В самом деле, не мое это дело, что вам делать со своими деньгами. Парни, торгующие яблоками на перекрестках, - это не ваша вина... И ваши пять баксов не решат проблемы. Забудьте, что я вам наговорил. Как я уже сказал, я увидел слишком много небритых лиц, пока бродил по Гувервиллям, разыскивая вашего брата.
     - Думаете, что я живу одними пустяками, ведь так?
     - Я не знаю. Мне Тауер Таун не нужен. Вся эта свободная любовь, о которой вы тут толкуете, кажется мне не очень правильной.
     Она, поддразнивая, улыбнулась.
     - Вы охотнее за нее заплатите, не правда ли? Я тоже улыбнулся - против желания.
     - Я не это имел в виду.
     Она поцеловала меня. Долгим поцелуем, и, между прочим, очень сладким. Губы у нее были нежные. Теплые. Губная помада возбуждала.
     - Ты вкуснее, чем засахаренные яблоки, - сказал я.
     - Возьми еще кусочек, - ответила она, и я поцеловал ее, а мой язык скользнул в ее рот, что, казалось, ее удивило, но понравилось - она проделала то же самое с моим ртом.
     Кимоно соскользнуло с ее плеч, а мои руки - на ее прохладное, белоснежное тело. Оно было нежным, - как и ее губы, - но в то же время мускулистым, почти как у танцовщицы. Груди у нее были небольшие (но приятно заполнили ладони) с маленькими девичьими сосками и ободком вокруг размером с монету.

***

     Не без моей помощи и не переставая целоваться, она раздела меня, и мы оказались под балдахином. Мы лежали, целуясь и лаская друг друга, а потом, когда я уже собирался ее взять, она остановила меня:
     - Подожди.
     - Ты хочешь, чтобы я что-нибудь переменил? - спросил я. У меня был припасен презерватив.
     - Нет, - ответила она, выбираясь из постели, и выключила на туалетном столике лампу. Она вышла в ванную и вернулась с полотенцем, постелила его на кровать и, устроившись на нем, с завораживающей улыбкой дотянулась и включила электрическую луну.
     Я старался войти в нее нежно, но это было трудно: она была маленькой и тесной.
     - Тебе не больно?
     - Нет, - ответила она, целуя меня, похожая на призрачного ангела.
     И я прошел путь до конца.
     Это продолжалось всего несколько минут, но каких удивительных! И когда она кончила, то застонала, и в стоне были и боль, и наслаждение; я кончил минутой позже, выйдя и выпустив все на полотенце, на котором она лежала.
     - Не надо было, - сказала она грустно, коснувшись моего лица. - Тебе надо было остаться во мне. Приподнявшись, я посмотрел на нее.
     - Я подумал, что ты хотела, чтобы я....
     - Нет, это не для этого...
     Она свернула полотенце и выбралась из постели; она не хотела, но я увидел: полотенце запачкалось кровью.
     Я лежал на спине, ожидая, когда она вернется.
     "У нее как раз то самое время", - подумал я.
     И только теперь вдруг сообразил.
     Вскоре она ве