Барни загнал его в угол и уже добивал, как раздался гонг.
     Раунд десятый - последний раунд. Толпа неистовствовала.
     Барни провел серию стремительных джебов и неожиданно завершил ее потрясающим апперкотом правой в челюсть. Голова Канцонери неестественно дернулась вверх и, казалось, последовавшие за тем торопливые удары основательно повергнут чемпиона, но он где-то разыскал, наконец, свою тяжелую правую и послал ее в нахальную морду Барни, после чего они вошли в клинч как любовники. Расцепившись, они обменялись жестокими ударами. И опять в Канцонери проявились черты киллера, но Барни своей левой, благослови ее Бог, вывел чемпиона из равновесия. В обмене ударами Барни попадал чаще, точнее. Канцонери выглядел усталым, но и сердитым, и метко ударил Барни прямо в самую середку. Барни ответил мощным двойным, и именно Канцонери полетел на другую сторону ринга, успев, однако, выдать хлесткий свинг правой в голову Барни. С того места, где я стоял, это было очень похоже на нокаут, ставящий последнюю точку. А Барни не просто стоял. Боже мой! Казалось, он обрел прежнюю форму - черт его знает какой крюк правой в голову - и тут прозвучал гонг.

***

     Они продолжали драться, и рефери вынужден был их развести.
     Барни долго брел в свой угол - юго-западный, счастливый; тот, в котором он отдыхал, разбив Бэта Бэталайно и Билли Петроле.
     Над стадионом повисла тишина, как будто кто-то умер.
     - Кто из них выиграл? - спросил Элиот почти шепотом.
     - Провалиться мне, если знаю, - ответил я.
     - Думаю, Барни.
     - Не знаю. Может, будет жеребьевка?
     - В этом случае титул останется за Канцонери.
     - Да уж.
     - Нейт, он должен победить.
     - Кто?
     - Барни. Вот увидишь, он выиграл по очкам. Мы ждали, ждали боксеры. Казалось, прошла целая вечность.
     Наконец диктор на ринге подошел к микрофону, но вместо того, чтобы объявить победителя, стал извиняться за задержку - это ведь прежде всего был матч чемпионата...
     Остальное я уже не слышал, потому что мы освистали этого сукина сына.
     Наконец он вернулся и сделал то, за что ему платят.
     Он сказал:
     - Новым чемпионом в легком весе...
     И это было все, что мы услышали, потому что это означало, что выиграл Барни, и стадион, ликуя, совершенно спятил. Со стороны ринга засверкали вспышки фотографов, и Барни ухмылялся им сверху вниз, а лицо его заливали слезы и пот. Никогда я не видел его таким счастливым. Или таким усталым. Он отдал все, полностью выложился, и я им гордился.
     А кроме того - выиграл в этой сделке двадцать баксов.

***

     Пока своим путем шло завершение боя из шести раундов между парой средневесов, Элиот решил уйти, потому что ему нужно было завтра работать, а было уже поздно, так что в раздевалку Барни я спустился один.
     Барни сидел на тренировочном столе, переваривая вопросы репортеров: да, он даст Канцонери ответный матч; нет, он не знает, кто будет следующим. Тренер трудился над его разбитой бровью, а Барни, взъерошенный, пораженный своей победой, едва-едва ворочал языком, сверкая своей стеснительной усмешкой, которой одной уже было достаточно, чтобы завоевать симпатии парней из прессы.
     Два менеджера, Уинч и Пайэн - пара крепышей с невозмутимыми лицами - очистили комнату от репортеров; Уинч вышел с ними. Лысый Арт Уинч был итальянцем, похожим на еврея, а темноволосый Пайэн - евреем, которого все считали итальянцем. Они оба были такие деловые, что хотелось швырнуть в них пирогом, - особенно в Пая ("Пай" - пирог).
     Однако сегодня вечером Пай был в приподнятом настроении. Держа кружку, с которой и Бастор Киттон выглядел бы Санта-Клаусом, он одобрительно хлопнул Барни по спине и сказал:
     - Хорошо сделано, парниша, очень хорошо.
     Около полудюжины старых корешей Барни с Вест-Сайда болтались в раздевалке. Была запланирована большая вечеринка в "Моррисоне", о которой я узнал и тоже на нее собирался. Барни обещал заскочить ненадолго.
     - Заскочить? - бубнил парень лет двадцати восьми с прыщами тринадцатилетнего юнца. - Даже не хочешь отпраздновать свою победу?
     И вдруг лицо Барни засветилось: открылась дверь в ней стоял Уинч, сопровождающий полную пожилую женщину в синем платье с чудесной улыбкой. Из-за очков в металлической оправе глядели глаза Барни.
     - Ма! - вскричал Барни.
     Он подбежал к ней и крепко обнял, оба прослезились. Потом он отодвинулся на расстояние руки и взглянул на нее:
     - Ведь сейчас Шаббат, ма! Как же ты здесь очутилась?
     Она сказала торжественно:
     - Верно, Берил, Шаббат. - Берил - настоящее имя Барни. Еврейская мама пожала плечами: - Я шла пешком. Что же еще мне оставалось?
     - Пять миль?
     - Я должна была прийти. Видишь ли, я знала, что если приду посмотреть на твой матч, ты выиграешь.
     - Но, ма, ты же ненавидишь бокс.
     - Ненавижу, особенно, сидя дома в ожидании. Кроме того, я подумала, что если Бог тебя накажет, я смогу принять наказание на себя.
     - Ма, ну ты скажешь! Нейт, подойди-ка сюда!
     Я подошел:
     - Здравствуйте, миссис Росс. Почему бы вам не разрешить мне довезти вас домой? Вы можете ради Шаббата сделать исключение и проехаться. Больные и слабые люди так и делают.
     - А, вы тот сообразительный Шаббат-гой? Разве я выгляжу слабой?
     Барни заметил:
     - Нейт прав, ма. У тебя будет обморок или еще что, и ты заболеешь. Давай я тебя отвезу.
     - Нет.
     - Ладно, - смирился Барни. - Пойду с тобой домой пешком.
     Кореши Барни с Вест-Сайда, услышав это, запротестовали: а как же вечеринка?
     - Приду туда позже, - сказал им Барни. - Сначала доставлю домой мою девушку.
     И он это сделал: все пять миль нес свою мамочку на руках.
     Или только сказал, что нес, - я ведь его не сопровождал. Я еще не спятил, да и не настолько был евреем.

***

     Я поднялся вверх по лестнице, бой закончился, и народ бродил вдоль трибун, направляясь в вестибюль. Все были взбудоражены, все еще переживая бой Росса с Канцонери; некоторые оспаривали решение судей, большинство говорили, что это такой бой, о котором они будут рассказывать внукам; а я, когда сошел с трибуны в вестибюль из серого цемента, увидел его.
     Дилера Куни.
     Он был одет, как мальчик из колледжа: свитер, брюки - это был его имидж, игра, в которой он превращался в двадцатилетнего, а ведь ему уже стукнуло почти в два раза больше. Веснушчатое, обаятельное лицо, - он совсем не был похож на "щипача".
     И все же он им был!
     Я стал продираться к нему сквозь толпу, быстро, насколько мог, не привлекая внимания, и чтобы не получить тычка. Дипер шел следом за каким-то парнем, внимательно его оглядывая, чтобы обобрать, и у меня пока было время.
     Потом, когда между нами было футов десять, я занервничал и столкнулся с человеком, который, толкнув в свою очередь меня, сказал:
     - Эй! Осторожней, пузырь!
     Дипер оглянулся и увидел меня.
     И главное - узнал.
     Для него, по всей видимости, я все еще оставался просто полицейским из отдела борьбы с карманниками. И он понял, что я продираюсь к нему не просто так, раз спешу, а даже вызвал общую сумятицу (черт ее побери!). И Куни сам начал побыстрее протискиваться через толпу и выскочил через двери в звездную ночь.
     Я следом за ним, а он уже миновал людской хвост, так как болельщики задержались перед стадионом, обсуждая великий матч, и мешали проходу, и мы должны были как следует отойти от стадиона в жилой квартал вокруг него, прежде чем Куни мог бы попытаться убежать, а я за ним погнаться.
     А хорошо бегать для карманника - первейшая необходимость.
     Так что он был уже в полквартале от меня, этот Куни, который держал себя по образу и подобию мальчишки из колледжа и был легким, маленьким, выносливым.
     Но он мне ужасно был нужен.
     Я мчался за ним, чувствуя себя звездой беговой дорожки. Наконец не выдержал и закричал:
     - Куни! Я уже не полицейский!
     Он все бежал. А я за ним.
     - Куни! - вопил я. - Я просто хочу поговорить, черт тебя побери. - Это последнее я просто пробормотал сам себе. Заболел бок. Так быстро я еще никогда не бегал.
     Квартал состоял в основном из двухэтажных домов, расположенных рядами, и была уже почти полночь, так что на дорожке мы были одни; на пути никого, ничего, и я стал сокращать расстояние; и вот он уже прямо передо мной, я поднажал и крепко его ухватил.
     Нас занесло, ободрало об тротуар, и мы приземлились в кювете.
     У него не было оружия: карманники редко его носят, так как оно мешает им свободно двигаться, да и вес дает лишний. Я был крупнее этого сорокалетнего мальчика из колледжа, так что навалился на него, как насильник, и схватил за грудки. Пара зеленых глаз воззрилась на меня с веснушчатого лица точь-в-точь как цветной малыш из фильма "Наш план".
     - Какого хрена тебе надо. Геллер? - выговорил он, задыхаясь. Запыхался и я. Надеюсь, дышал я все-таки получше, чем он. - Ты же больше не коп проклятый.
     - Так ты это знаешь?
     - Грамотный, читать умею.
     - Тогда почему убегал?
     Он подумал секунду:
     - Сила привычки. Дай мне встать.
     - Нет, не дам.
     - Я не убегу. Выдохся, Геллер. Дай встать.
     С опаской я помог ему встать, продолжая держать за грудки одной рукой.
     - Я просто хочу задать тебе несколько вопросов, - объяснил я.
     - А говоришь все еще, как коп.
     - Я частный.
     Это подогрело его память.
     - Ага. Точно. Я вспомнил... Читал, что ты теперь частный сыщик...
     - Верно. И к полиции это не имеет отношения.
     Мы находились на боковой улочке: на нее свернула машина, возможно, кто-то ехал со стадиона. Я отпустил его свитер, чтобы не привлекать внимания водителя.
     Куни прикидывал, как бы сбежать.
     - Между прочим, - заметил я, - это будет стоить двадцать баксов.
     Его позиция изменилась: побег с повестки был снят.
     - Смеешься? Что я такого знаю, что стоит для тебя, Геллер, двух десяток?
     - Кое-что о пропавшем человеке...
     - Ну да?
     - Малыш по имени Джимми Бим. Его разыскивают отец и сестра.
     Он почесал подбородок:
     - Думаю, я знаю Джимми Бима.
     - Давай рассказывай.
     - Ты давай. Минуту назад толковал о двадцати баксах.
     Я порылся в кармане и протянул ему десятку.
     - Вторую сможешь получить, - пояснил я, - если мне понравится твой рассказ.
     - Что ж, справедливо, - повел он плечом. - Я был в Трай-Ситиз, должно быть, года полтора, а то и два, назад. Этот малыш Бим якшался с местными гангстерами. Не самые важные птицы... но они были завязаны кое с каким народом из Чикаго.
     - Продолжай.
     - Этот малыш хотел попасть...
     - Куда?
     - В мафию. Как он сказал, ему хотелось побыстрее заработать. Он занимался бутлегерством и всяким таким для каких-то головорезов из Трай-Ситиз. Но ему хотелось чего-нибудь получше. Например, работать с Капоне.
     - Что? Он же был просто деревенский мальчик?
     - Ну да, но кое-чего нахватался. Когда он со мной путешествовал, у него было оружие. И я помог, а он мне заплатил.
     - И что же ты сделал для него?
     - А как насчет второй десятки?
     Я опять схватил его за грудки. Еще один автомобиль появился на нашей улочке, и мне пришлось его отпустить.
     - Полегче, - проворчал он, одергивая свитер.
     - Что ты для него сделал?
     - Позвонил Нитти. Время от времени я кое-что делал для него. Сказал, что малыш свой, и Нитти велел - присылай его. Я дал малышу адрес, и...
     - Что "и"?..
     Куни дернулся. Машина медленно и неотвратимо надвигалась на нас, из окна высунулась рука с пушкой; я, как кролик, юркнул в кусты, а три беззвучные пули прошили грудь Куни.
     Потом машина ушла, а чуть раньше из жизни ушел Куни.

ГЛАВА 27

     Белые огни отражались от цветных поверхностей, цветные огни от белых; модернистские линии зданий подчеркивались ухищрениями раскаленных электроламп и неоновых трубок; ночь светилась яркими красками; казалось, будто на берег озера надели бриллиантовое ожерелье.
     Таков, в общем, был вид с вершины восточной башни аттракциона "Небесная прогулка" на Северном острове, куда затащила меня Мэри Энн. Но даже внизу, на самой Выставке, создавалось впечатление чего-то потустороннего. Не в первый раз упрашивала меня Мэри Энн повести ее на Выставку вечером. Мы здесь были вместе не менее шести раз, не считая самого первого дня: ей нравилось смотреть, как садилось солнце и зажигались огни, а футуристический город отражался в озере, становясь еще более нереальным.
     Я встретился с ней у "Павильона Голливуда", ставшего на Выставке ее любимым местом и где именно сегодня она работала. Специальную радиопостановку "Мистер театрал" транслировали с одной из двух радиостудий, расположенных внутри "Павильона Голливуда", занимавшего на Северном острове территорию в пять акров. В целом павильон представлял собой мощное строение, несмотря на массивный круглый вход на Звуковую сцену, странным образом лишенное футуристического изящества остальной части Выставки, которая сама по себе была скорее отражением представления о будущем Голливуда, чем науки.
     Снаружи здание окружали кинокамеры и ежедневно проводился показ фильма, который снимала на Выставке студия "Монограм", приглашавшая для участия в этом фильме кинозвезд (уровнем пониже Дитрих или Гэйбла, но все-таки звезд; однажды здесь побывал даже Грант Уисерс); и любители фотоснимков с автографами знаменитостей и просто обычные поклонники кинозвезд наслаждались проходящими здесь встречами, а после шли в копию ресторана на открытом воздухе "Браун Дерби" пить пиво и есть сэндвичи. И, кроме того, внутри здания тоже было несколько звуковых сцен. Одну из таких аудиторий на шесть сотен посадочных мест использовали для радиопередач, и именно здесь в этот вечер Мэри Энн вместе с другими актерами участвовала в радиопостановке "Мистер театрал".
     Я и до этого видел, как Мэри Энн играет в радиопостановках: несколько раз забирал ее из огромных студий Эн-Би-Си на девятнадцатом этаже Торгового центра и из студии А, самой большой радиостудии в мире, где я обычно ждал ее, стоя на застекленном звуконепроницаемом балконе и прослушивая через маленькие громкоговорители какую-нибудь "мыльную" оперу, которую она в тот день отрабатывала. Она стояла перед микрофоном и читала свой текст, и была хороша, не спорю, но я не мог сказать, что ее талант меня ошеломлял.
     Однако сегодня вечером в "Павильоне Голливуда" я находился среди публики, и Мэри Энн произвела-таки на меня впечатление. Странно было сидеть, как в театре, и видеть перед собой большую стеклянную, звуконепроницаемую сцену, внутри которой стены были обиты войлоком, как в психиатрической лечебнице; но заключены в ней были не больные, а актеры, стоящие перед микрофонами с листами текстов; звуковые эффекты делал какой-то человек, используя по ходу постановки незаряженный револьвер, дверную раму - чтобы хлопать и стучать, и лестницу из четырех ступенек - чтобы подниматься и спускаться.
     Над этим сорокафутовым аквариумом находились две комнатки поменьше, тоже из стекла - для звукоинженеров. Контрольные комнаты были слабо освещены; только подмигивали огоньки на консольных панелях. Самый впечатляющий театр, - ничего похожего на то, что мне доводилось видеть раньше.
     Но больше всего меня поразила Мэри Энн. Зрители полюбили ее, невзирая на стеклянную преграду, отделявшую Мэри Энн от зала. А она ответила зрителям взаимностью. Несмотря на то, что при чтении текста актеры почти не двигались, это не удержало ее от установления тесного контакта с публикой с помощью взглядов; она старалась как можно лучше сыграть свою очень подходящую ей роль несчастной дамочки в постановке смехотворно-нелепой мелодрамы о частном сыщике. Одета Мэри Энн была просто - в полотняное платье цвета молочного шоколада с крошечными жемчужными пуговками сверху донизу и с какими-то сборками на плечах (облегающая юбка немного вытянулась на коленях), ну и, конечно же, в свой неизменный берет; каким-то образом это придавало ей невинный и, в то же время, искушенный вид. Когда погасло табло и шоу закончилось, актеры за стеклом начали кланяться, и именно Мэри Энн, а не приглашенной звезде Адольфу Менжу, хлопали больше всего.
     - Ты была великолепна, - сказал я ей. Она усмехнулась, задрав подбородок:
     - Ты никогда еще не говорил такого о моей игре.
     - А я никогда и не видел, как ты обводишь публику вокруг пальца. Как тебе это удается?
     После эфира она задержалась почти на полчаса и подошла ко мне уже на улице.
     - Ты не поверишь, - сказала она, - но среди публики был агент из "Монограма".
     - Ты хочешь сказать - некто, связанный с кино, которое они здесь снимают?
     - Ну да, только он работает в Голливуде, на студии "Монограм". В настоящем Голливуде.
     Я не сомневался уже, где собака зарыта, но все-таки спросил:
     - И он предложил тебе роль?
     Она засияла:
     - Конечно! Ну разве не замечательно? В августе они могут меня отпустить на недельку: как будто у меня грипп или послать на экскурсию, или еще как. Ну, разве это не великолепно?!
     Я был счастлив за нее. И, конечно, не стал напоминать ей, что еще совсем недавно, неделю назад, она обзывала "Монограм" "пределом нищеты", а съемки Выставки двумя камерами уничтожающе определила как "съемку дешевой рекламы, потакающей вкусам этих деревенских толп". Но я знал, что, на самом деле, она послала свою анкету в офис радиовещания представителям "Монограма", как сделало большинство актеров в Чикаго.
     Мы прогулялись мимо "Заколдованного острова" и его радио-экспресс-вагонов. Сегодня вечером было немного ветрено, даже холодновато для лета, но все равно приятно.
     - Мистер Салливан - директор студии, где я работаю, - говорит, что это будет как бесплатная проверка на талант. Если мистеру Остроу в Голливуде понравится моя работа в фильме, который здесь снимают, меня могут вызвать туда и подписать контракт!
     - Звучит так же, как для меня - положить деньги в банк, - заметил я. Сегодня вечером она была необыкновенно хороша: заодно с публикой - как подбородок Канцонери и левая Барни.
     - Натан, - сказала она тихо, так как мы двигались в толпе, проходя мимо круглой площадки "Павильона Электричества", где бил фонтан воды и светилась иллюминацией в пастельных оранжево-голубых тонах серебряная арка. - Ты поедешь со мной, если они меня вызовут, правда же?
     - Конечно, - заверил я.
     - В самом деле?
     - Конечно. Ведь свой бизнес я могу упаковать в чемодан за минуту. Калифорния отлично подходит для работы моего рода.
     - Ты не просто отговариваешься?
     Я остановился, положил ей руки на плечи. Поглядел в эти, как у Клодетт Кольбер, очи и сказал:
     - Я за тобой поеду куда угодно. В ад, в рай, в Голливуд. Понимаешь?
     Она улыбнулась и крепко обняла меня; какие-то люди проходили, посмеиваясь над нами.
     - Тогда веди меня на Выставку, - капризно сказала она.
     - А где же, черт возьми, ты считаешь, мы находимся?
     - Есть нечто такое, где мы еще не побывали.
     - Например?
     - "На улицах Парижа"... Я хочу посмотреть, как раздевается Салли Рэнд...
     - Да Салли и не раздевается, она выходит уже вся голенькая. Трюк заключается в том, чтобы разглядеть что-нибудь на ней, когда она размахивает вокруг себя этими чертовыми страусиными перьями.
     - Ты так рассказываешь, будто побывал.
     - Мне мои парни рассказывали. И почему это я должен смотреть этот парад роскошной блондинки вокруг собственного тела? Только потому, что этого хочешь ты?
     - Просто хочу проверить, нет ли конкуренции. Говорят, вы не видели Выставки, если не увидели Салли Рэнд.
     Собственно, я знал, почему ей хотелось проверить Салли Рэнд. В газетах совсем недавно писали: несколько студий Голливуда искали на Выставке сенсацию, чтобы запечатлеть ее на пленке. Так что Салли Рэнд и впрямь была конкуренткой.
     А я надеялся поехать прямо домой - либо к ней, либо ко мне, о чем и сказал ей. Не сказал только, почему...

***

     Вчера кто-то пытался меня убить; я был твердо в этом убежден. Я не знал