учкам. Во всяком случае, именно занимаясь по программе культурного обучения в библиотеке в Ньюбери, он и повстречал родственную (не такую, правда, высокомерную) душу - Джанет Нолан, красивую, рыжеволосую молодую женщину, хрупкую, болезненную и слабую. Приступы болезни не позволили ей посещать школу и привели к чтению и самообразованию (я так и не знал точно, в чем заключались ее неприятности со здоровьем, хотя решил потом, что у матери было больное сердце). Они все чаще стали встречаться с отцом в библиотеке. Любимыми авторами отца были Дюма и Диккенс (хотя однажды он поделился со мной, как растерялся, обнаружив, что "Даму с камелиями" и "Трех мушкетеров" написал не один и тот же Дюма; много лет он удивлялся универсальности Александра Дюма, пока не узнал, что авторами романов были как отец, так и сын).
     Но вскоре вместо романтических ухаживаний папа очутился в тюрьме. Работа в профсоюзе постоянно приводила к столкновениям с копами, и его арестовали во время стачки на текстильной фабрике. Так он угодил на месяц в тюрьму в Брайдвел.
     Тюрьма была каменным мешком без туалета, только пятигаллоновое ведро в углу камеры. Вдоль стен - нары с соломенными матрасами, одеялами толщиной с бумажный лист и вонью, заметной и глазу. Воды в камерах не было, хотя в шесть утра заключенным давали несколько минут, чтобы облиться холодной водой до того, как один из двух дежурных по камере присоединялся к шествию с отхожими ведрами, которые опорожняли во дворе в огромные выгребные ямы, а потом обрабатывали химикалиями. Раз в неделю для всех заключенных был душ. С утра до вечера папа в огромной глиняной яме дробил большие куски извести.
     Ему и раньше приходилось тяжело работать: уж за этим-то тетя Анна следила. И был он здоровяком: той же конституции, что и я, около шести футов... Но и на нем сказался месяц пребывания в Брайдвеле: он вышел, потеряв двенадцать фунтов. На завтрак давали сухую овсяную крупу, на ланч - жидкий суп, на ужин - похлебку, где горох и волокна разварившейся говядины плавали в какой-то непонятной жидкости; все порции мизерные, с тремя кусками хлеба. Но как ни странно, папа часто говорил, что не ел ничего вкуснее свежеиспеченного тюремного хлеба. От каменной пыли у него появился кашель, но он гордился своим мужеством и тем, что из-за принадлежности к Союзу попал в тюрьму. Кроме того, ему нравилась роль страдальца-мученика.
     Но вот Джанет не была в восторге от всего этого. Она пришла в ужас, увидя в каком состоянии отец вышел из Брайдвела. До того, как попасть в тюрьму, он сделал ей предложение, попросив у родителей ее руки. Она пообещала подумать. А теперь сказала, что выйдет за него замуж при одном условии...
     Вот так папа оставил работу в Союзе.
     На Максвел-стрит отец бывал в поисках политической и профсоюзной литературы. Он не хотел работать где-нибудь, вроде банка (это он оставил брату Луи), но и на фабрику не мог устроиться - он был в "волчьем списке" на всех фабриках Чикаго, а там, где его в такие списки не внесли, пришлось бы вступить в профсоюз. Поэтому он открыл на Максвел-стрит лавку, продавая книги - старые и новые - в основном романы, по десять центов за штуку, которые вместе со школьными товарами - карандашами, ручками и чернилами - привлекали детишек, его лучших покупателей. Иногда любители Буффало Билла и Ника Картера хмурились, видя на прилавке литературу Союза и анархистов. Даже равнодушная к политике Джанет его за это критиковала, но ничто не могло поколебать папу. Ведь Максвел-стрит была тем местом, где торговали всем, чем угодно.
     Расположенная примерно в миле на юго-запад от Нетли, Максвел-стрит площадью с квадратную милю была центром еврейского гетто. Большой пожар 1871 года (случившийся благодаря корове миссис О'Лири, опрокинувшей ногой фонарь) пощадил левую сторону Максвел-стрит. И теперь этот район, плотно заселенный жителями из сгоревшей части Чикаго, привлекал торговцев - в основном пеших евреев с двухколесными тележками. Вскоре улица заполнилась торгующими бородатыми патриархами; их кафтаны почти ежедневно мели пыльные деревянные тротуары, черные шляпы выгорали на солнце до серого цвета.
     Продавали обувь, фрукты, чеснок, кастрюли, сковороды, пряности.
     К тому времени, как папа открыл здесь прилавок, Максвел-стрит считалась в Чикаго большим рынком, куда богатые и бедные шли торговаться, где от каждого магазина выступал навес и торговля начиналась уже на тротуаре. Проходы были так темны, что напоминали туннели, и немногочисленные лампы развешивались так, что не позволяли покупателю рассмотреть носки без пальцев, уже использованные зубные щетки, бракованные рубашки и другие чудеса, олицетворявшие собой душу этой улицы. Была ли у улицы душа или нет, не могу сказать, но запах у нее определенно был: запах жареного лука. И даже запах мусора, сжигаемого в открытых ящиках, не мог заглушить этот аромат.
     Под стать луковому запаху были ароматы, поднимающиеся от горячих сосисок, а когда лук соединялся с сосисками в свежей булке, то с улицы нужно было бежать бегом.
     Новобрачные поселились в комнатке в типичном для района Максвел-стрит многоквартирном доме на углу Двенадцатой и Джефферсона, трехэтажном, дощатом, с черепичной крышей и наружной лестницей. В здании было девять квартир и около восьмидесяти жильцов; одна трехкомнатная была жилищем для дюжины человек. Геллеры - единственные жильцы в своей однокомнатной квартирке - делили туалет с двенадцатью или тринадцатью соседями (один туалет на этаж); а вот комнату они делили на двоих, и, может быть, из-за этого я и появился.
     Я представлял, как папа в тихом бешенстве жил этой монотонной, однообразной жизнью: работу в Союзе, так много для него значившую, заменил прилавок. Ирония судьбы состояла в том, что, отказавшись от работы в банке, отец попал, тем не менее, в атмосферу гораздо более капиталистическую. Любимая Джанет и надежда быть отцом семейства теперь составляли смысл всей его жизни.
     Мать, будучи по-прежнему болезненной, в 1905 году родила меня. Роды были тяжелые. Акушерка из амбулатории на Максвел-стрит спасла нас, но предупредила родителей, что Натан Сэмюэль Геллер должен остаться единственным ребенком в семье.
     Однако большие семьи тогда были правилом, и несколькими годами позже моя мать умерла при родах. Акушерка даже не успела дойти до дома, как мать скончалась на окровавленных руках отца. Мне казалось, что я помню, как стоял рядом и наблюдал за всем. Но может быть, подробная достоверная история, спокойно и отстранение рассказанная мне отцом всего только один-единственный раз, заставила меня думать, что я помню. Ведь мама умерла в 1908 году, когда мне было около трех лет.
     Своих чувств папа не показывал: это было не в его обычае. Не помню, видел ли когда-нибудь его плачущим. Но потеря мамы сильно потрясла его. Имея ближайших родственников с обеих сторон, логично было бы допустить, чтобы меня вырастила тетя или еще кто-нибудь (свою помощь предлагал и дядя Льюис, как я узнал позже, и мамины сестры и брат), но отец отказал всем. Я был всем, что у него осталось, и всем, что осталось от нее. Это не означало, что мы были близки. Несмотря на то, что я с шести лет помогал ему за прилавком, мы с ним, казалось, имели немного общего за исключением, пожалуй, интереса к чтению, но мое бессистемное "проглатывание" книг сильно его раздражало. Уже с десяти лет я читал Ника Картера, вскоре перейдя к потрепанным книжкам о Шерлоке Холмсе. А когда подрос, то захотел стать сыщиком.
     Наша жизнь становилась все хуже и хуже. Делать закупки на Максвел-стрит становилось опасным приключением, а жить там - настоящим бедствием. Была страшная теснота: теперь в нашем доме проживало сто тридцать человек, и на отца с сыном, занимающих одну комнату, соседи стали смотреть с завистью.
     Во многих мастерских здесь применяли потогонную систему, что, конечно, донимало отца - в его жилах текла кровь профсоюзного лидера; были и болезни (мама умерла трудными родами, но папа обычно винил в ее смерти грипп, возможно таким способом реабилитируя себя); было здесь и зловоние - от отбросов, сортиров и конюшен.
     Я ходил в школу Уолша, и, хотя не принимал участия в междуусобицах между шайками, там случались настоящие войны - кровавые потасовки, в которых дети шести-семи лет дрались ножами и стреляли друг в друга из револьвера. Ребята постарше шутить тоже не любили... Я сумел продержаться в школе Уолша два года, пока папа не сообщил, что мы переезжаем. "Когда?" - жаждал я узнать. Он сказал, что не знает, но переедем мы обязательно.
     Уже в семилетнем возрасте я понял, что папа в бизнесмены не годится; школьные принадлежности, дешевые романы и тому подобное приносили каждодневный доход и не более того. А с тех пор, как папа побывал на каторжных работах, его мучили головные боли - спустя годы их назвали мигренью. Особенно сильными приступы стали после смерти мамы. И были дни, когда из-за этого отец не открывал лавку совсем.
     В один из воскресных вечеров папа отправился в роскошный особняк своего брата "Берег озера" в Линкольн-парке. Дядя Льюис тогда был помощником вице-президента в банке Дэйвса - богатый, процветающий бизнесмен; короче говоря, был всем, чем не был папа. И когда папа попросил его о займе, тот спросил:
     - Почему бы за этим не обратиться в банк? Зачем приходить в мой дом? Это неприлично. И почему спустя столько лет я должен тебе помогать?
     - Я не пошел в твой банк из-за тебя же, потому что не хочу смущать моего процветающего брата, - ответил папа. - Когда я, жалкий торговец с Максвел-стрит в поношенной одежде, приду в банк просить милостыню у брата-банкира - это уж точно будет неприлично. Конечно, если ты хочешь отослать меня ни с чем, я пойду в банк. И буду приходить снова и снова, пока ты, наконец, не дашь мне взаймы. Возможно, твои партнеры по бизнесу, твои капризные клиенты не представляют, что твой брат - нищенствующий торговец - анархист, человек из профсоюза; возможно даже, они понятия не имеют, что мы оба воспитаны "мадам" в публичном доме; но, с моей помощью, они разберутся, что твое состояние создано на страдании и унижении, так же, как, впрочем, и их достаток...
     На полученный заем отец смог приобрести маленький книжный магазин в районе Северного Лондейла, известного больше как Дуглас-парк; с витриной, выходящей на Северную Хоумен-стрит, с тремя комнатами позади: кухня, спальня, гостиная (позднее из нее выгородили спальню для меня). Самым ценным в доме был водопровод, и все это принадлежало нам одним. Я пошел в школу Лоусона, находившуюся практически напротив, через улицу от "Книг Геллера".
     Отец и здесь продолжал продавать школьные принадлежности и романчики по десять центов - и это держало магазин на плаву. За двенадцать лет он расплатился с братом, это произошло где-то в 1923 году.
     Тогда я и не догадывался, что был смыслом его жизни - папа никогда не показывал этого. Я это только сейчас понял. Конечно, я заметил, что он гордится моими хорошими отметками в школе, что переезд с Максвел-стрит в Дуглас-парк тоже был, главным образом, для меня - школа безопаснее, а для бизнеса отца это мало что дало, - он по-прежнему в бизнесмены не годился: закупал больше политической и экономической литературы, чем популярных романов (по мнению папы, популярным романом были "Джунгли" Эптона Синклера), отказываясь добавить сладости по пенни за штуку и игрушки, которые прекрасно бы сочетались с продаваемыми письменными принадлежностями, а это была бы отличная приманка для школьников из Лоусона. Но канцелярские товары и дешевые романы - вот то единственное, что он использовал для получения прибыли. Иначе говоря - он приносил себя в жертву своим драгоценным книгам. К тому же отец никогда не брал на продажу религиозные книги, а они бы хорошо пошли в этом районе, заселенном, в основном, евреями; вкус кошерной пищи был знаком мне настолько, насколько евреем был папа... Короче, мы были мало похожи.
     Он хотел, чтобы я поступил в колледж: это была его заветная мечта. Мечта, ничем не хуже других: чтобы сын стал доктором или юристом. Хотя думаю, профессия учителя ему нравилась больше, но твердо не уверен. Единственное, что он обговорил особо, это что большого бизнеса, как у дяди Льюиса, или помельче, как его собственный, - я должен избегать. И я всегда заверял его, что по этому поводу нечего беспокоиться. Единственное, что я попытался втолковать ему с тех пор, как мне исполнилось десять лет, - что я, когда вырасту, очень хочу стать сыщиком. Папа не обращал на это внимания, как и другие отцы, но мечты некоторых детишек все-таки сбываются, и они становятся пожарниками и водителями трамвая. И когда я продолжал об этом упоминать в возрасте двадцати лет, отец должен был бы обратить внимание. Но это родители делают весьма редко. Они требуют внимания сами, и они его не получают. Но ведь то же самое относится и к детям, не правда ли?
     Даря мне пять сотен долларов, накопленных Бог знает за какое время, отец сказал, что это подарок на окончание школы, без всяких условий, хотя он надеется, что я использую их для учебы в колледже. Я так и сделал: проучился в Крейновском Молодежном колледже два года, во время которых папин бизнес, по-видимому, не процветал вовсе - он был в магазине единственным продавцом, да еще закрывал его время от времени из-за головных болей. Когда же я вернулся, желая помочь ему, он подумал, что я работаю, чтобы скопить денег на следующие два года учебы. Я, в свою очередь, считал, что он понял, на что я решился, - двух лет с головой хватило. Но мы, как обычно, не говорили об этом, и каждый продолжал идти своей дорогой, послав все к черту.
     Первый спор у нас произошел в тот день, когда я сказал, что пытаюсь получить работу в департаменте полиции Чикаго. Впервые отец закричал на меня (и последний; вскоре он сделался насмешливым, а потом презирающим). И это меня шокировало, а его, я думаю, шокировало, что я ему перечу. Он не заметил, что я уже вырос, - мне тогда было двадцать четыре года. Перестав кричать, он рассмеялся. "Никогда ты не получишь у копов работу, - сказал он мне. - У тебя нет прикрытия, нет денег, у тебя нет "руки!" На этом спор прекратился.
     Я не смог признаться отцу, хотя это было и так ясно, что попасть в полицию мне посодействовал дядя Льюис, который к этому времени сделался вице-президентов банка Дэйвса. Когда я пришел к нему за советом, он сказал:
     - Ты никогда ни о чем не просил меня, Нейт. И сейчас не просишь. Но я собирался сделать тебе подарок. Больше от меня ничего не жди, никогда. А этот подарок я тебе устрою.
     Я спросил у него, каким образом. Он сказал:
     - Я поговорю с Э. Джеем.
     Э. Джей - это Сермэк, тогда еще не мэр, но в городе он был важным человеком.
     Так я попал в полицию. И связь между мной и папой прервалась, хотя я продолжал жить в его доме. Сыграв свою роль в деле Лингла, я устроил себе перевод в детективы (после двух лет работы постовым). Вскоре после этого отец приставил мой пистолет к голове и выстрелил...
     И из этой же пушки я убил какого-то парня в конторе Фрэнка Нитти.

ГЛАВА 3

     - Я покончил со всем, - сообщил я Барни. Барни - Барни Росс; он был, если помните, одним из известных профессиональных боксеров того времени и первым среди легковесов страны, оспаривающим титул чемпиона у Тони Канцонери. К тому же он был вест-сайдским парнем, еще одним экс-жителем Максвел-стрит. В сущности, Барни все еще оставался ребенком: двадцати трех или двадцати четырех лет, этакий породистый бульдог с улыбкой, рассекавшей его лицо, как шрам, когда бы он ни улыбался, а делал это мой приятель частенько.
     Я знал Барни еще когда он был малышом Барни Расофским. Семья его была строго правоверной, так что после захода солнца в пятницу нельзя было ничего делать до субботы. Папа Барни так строго соблюдал шаббат <Шаббат - субботний отдых, праздник, предписываемый иудаизмом.>, что они даже туалетную бумагу рвали на куски заранее. Примерно в течение года, когда мне было семь или восемь лет, как раз перед тем, как мы уехали с Максвел-стрит, я включал газ и выполнял для Расофских различные поручения, будучи для них гоем, потому что, как и мой папа, не был правоверным. Позднее, уже подростком, живя в Дуглас-парке, я приходил по воскресеньям на Максвел-стрит, чтобы работать с Барни в качестве "толкача" (это зазывала, работающий перед дверью магазина, выкрикивающий сведения о товарах и зачастую буквально принуждающий прохожих зайти в магазин). Мы работали командой - Барни и я. Барни тогда был обычным еврейским подростком - он затаскивал покупателей, а я имел дело с оптовыми заказами. После того, как его папу пристрелили в крошечной молочной Расофских грабители, Барни превратился в уличного драчуна, ну, а необходимость содержать семью после смерти отца заставила его стать Барни Россом, призовым боксером.
     Барни был поумней большинства боксеров, но любил пустить пыль в глаза точно так же, как самые неосмотрительные из них. Весь этот год он получал большие деньги; по счастливой случайности, его менеджеры, - Уинч и Пайэн, - были настойчивы и заставили его сделать пару солидных капиталовложений. Одно из них - ювелирный магазин на Кларк-стрит, а другое - здание на углу Ван-Барен и Плимут, с подпольным баром на первом этаже. С улицы бар выглядел как бы закрытым. Но только с улицы... Надо сказать, в Чикаго многое выглядит снаружи иначе, чем изнутри. Барни планировал когда-нибудь после отмены сухого закона назвать это место "Коктейли Барни Росса" и, возможно, уйти с ринга. Его менеджеров хватил удар, когда он решил оставить заведение в работе, потому что в Чикаго Барни был известной личностью и достойным членом общества - невзирая на его прошлое, когда он был курьером Капоне и крутым заводилой жестоких игрищ.
     - Так ты распрощался, - повторил Барни. Неожиданно было слышать тихий и тонкий голос от этого красивого немного потрепанного крепыша. В его карие щенячьи глаза можно было глядеть целыми днями и не заметить инстинкта убийцы, но только до тех пор, пока его не заденешь.
     - Да... Я ушел.
     - Ты имеешь в виду, от копов?
     - Из оперной труппы. Конечно, от копов. Он тянул пиво, позволяя себе лишь порцию в день, не больше. Мы сидели в угловой кабинке. Была середина вечера, ночь обещала быть холодноватой, валил сильный снег, вынуждая сидеть дома всех, находящихся в здравом рассудке. Я жил поблизости, в нескольких кварталах, так что, придя сюда, не особо себя скомпрометировал. Все остальные кабинки были пусты, немногие посетители поместились на табуретках перед стойкой бара.
     Войдя в дверь, вы тут же оказывались в темной, вытянутой, накуренной комнате и упирались в стойку. Только на маленьком пятачке в дальнем конце стояли столы; стулья были составлены на небольшую открытую эстраду рядом Шаббат - субботний отдых, праздник, предписываемый иудаизмом, пока не отменят сухой закон, поддерживалась иллюзия ночного клуба. Всюду висели фотографии Барни и других боксеров, как на ринге, так и вне его, с упором на ребят из Вест-Сайда, вроде Кинга Левински - тяжеловеса, и Джекки Филдса - второй полусредний, которого Барни приглашал для тренировок; и, конечно, великого Бенни Леонарда (легкий вес), потерпевшего в прошлом году сокрушительное поражение при попытке вернуть звание чемпиона - Джимми Мак Ларнин завалил его после шести раундов, устроив кровавое побоище (а на стене у Барни висели фотографии Леонарда в момент победы на чемпионате семнадцатого года над Фредди Уэлшем).
     - Твоему папе это понравилось бы, - сказал Барни.
     - Знаю.
     - А вот Джейни нет.
     - Это мне тоже известно, - отрезал я. Джейни - это Джейн Дугерти; мы были помолвлены. Пока...
     - Хочешь еще пива?
     - А ты как думаешь?
     - Бадди! - закричал он, обращаясь к Бадди Голду, отставному тяжеловесу, постоянно крутившемуся в баре.
     Потом поглядел на меня с легкой усмешкой и добавил: - Знаешь, а ведь ты выбросил деньги на ветер.
     - Быть копом на Петле <Петля - ж.-д. ветка, соединяющаяся с основной магистралью.> - неплохие деньги в тяжелые времена, - согласился я, кивнув.
     Бадди принес пиво.