ине на
вершину скалы, откуда спрыгнул волк.  В  сотне  локтей  отсюда  начинались
кизиловые заросли. Здесь, на прогретом плато, трава была  почти  по  пояс.
Ветер дул с моря.  Значит,  волк  был  привлечен  запахом  овец,  а  когда
подкрался от кизиловых зарослей  (трава  еще  была  примята),  понял,  что
овцами ему не удастся поживиться, пока не разделается с пастушонком.
     Глупые овцы под скалой уже успокоились. Волк был одиночкой.  И  тогда
мальчика охватила бурная радость. Ветер долины нес  свежий  запах  цветов,
шелестела налитая соками жизни молодая трава, а в голубом поднебесье парил
на  могучих  крыльях  неизвестно   откуда   появившийся   огромный   гриф,
всматривался горящими глазами  в  отплясывающего  над  побежденным  волком
мальчика. Вскинув над головой лук и кинжал, топча траву,  Геро  плясал  на
площадке им самим придуманный танец победителя.



                      11. ПОНЯТЬ - ЗНАЧИТ ПРОСТИТЬ

     Где проходит черта между беспечной юностью и мужественной  зрелостью,
за которой, как говорили раньше, в юноше умирает  ребенок,  чтобы  родился
воин? Еще на памяти Мариона такой гранью служил обряд посвящения в  воины.
Но сам Марион посвящения уже не проходил. И тому было много причин. Дело в
том, что защитниками Дербента теперь оказались не албаны, а персы.  И  они
же подвергали испытаниям тех, кого брали в охрану  ворот.  До  сих  пор  в
Дербенте вспоминали, как много лет назад Марион в испытательной схватке на
мечах рубился с двумя, потом с тремя и наконец с пятью персами и довел бой
до победы, то есть у всех персов выбил мечи из рук.
     Вечером Геро, сопровождаемый  в  переулках  яростным  собачьим  лаем,
принес домой шкуру волка.  Мать  и  Витилия  испуганно  заохали,  отец  же
внимательно выслушал сына, одобрительно улыбнувшись, положил тяжелую  руку
ему на плечо и сказал:
     - Отныне ты воин!
     Геро понял, что это  не  просто  похвала,  и,  преодолев  вспыхнувшую
радость, ответил со сдержанной силой:
     - Я готов доказать это в любое время, отец!
     - Ты докажешь через два дня. С кем бы ты хотел  провести  схватку  на
мечах?
     Это было единственное испытание, оставшееся  от  посвящения,  которое
филаншах Шахрабаз разрешал проводить публично. Вторым  по  мощи  и  умению
воином после Мариона в Дербенте считался Бусснар,  и,  конечно,  Геро,  не
задумываясь, назвал его.
     - Нет, сын, - Марион с сожалением покачал головой. -  Я  догадывался,
что ты назовешь его, и заранее говорил с ним. Бусснар отказался.
     - Почему? - изумился юноша.
     - Бусснар сказал, что победа ничего  не  прибавит  к  его  славе,  но
поражение унизит. А он теперь должен оберегать свое достоинство.
     Чтобы воин - лег или дарг - отказался от публичного боя  -  такого  в
городе еще не бывало. Как отец может спокойно отнестись к этому?
     - Тогда он трус! - вспыхнул Геро.
     Марион строго посмотрел на него.  Геро,  опомнившись  и  уже  стыдясь
сказанного, смущено и гневно отвернулся, хмуря брови.  Недостойно  мужчины
говорить плохое в его отсутствие. Как он мог забыть об этом!  О  проклятый
язык! А Марион, словно не замечая состояния сына,  еще  подбавил  масла  в
огонь, сказав укоризненно:
     - Легко обвинить человека,  понять  -  труднее.  Бусснар  никогда  не
показывал спины врагам...
     - Отец! - бледнея от решительности, выговорил Геро. - У меня  не  два
языка, и я не возьму своих слов назад. Я готов повторить их Бусснару прямо
в лицо! -  и  гордо  вскинул  голову  в  ожидании,  что  решит  отец,  ибо
случалось, что разгневанный родитель велел сыну повторить человеку в глаза
то, что тот говорил в его отсутствие. И тогда уже только от  оскорбленного
зависело  -  быть  или  не  быть  схватке.   Мать   и   Витилия,   занятые
приготовлением ужина, тревожно замерли у пылающего очага.
     Много лет назад некто,  проживающий  в  Шумере,  обиженный  на  сына,
написал:
     "Ты, бродящий без  дела  по  людным  площадям,  хотел  бы  достигнуть
успеха? Тогда взгляни на поколения, которые были до тебя...  это  принесет
тебе благо... Из-за  того,  что  ты  ведешь  себя  не  так,  как  подобает
человеку, сердце мое как бы опалено злым  ветром...  Ты  мужчина  лишь  по
упрямству, но в сравнении с другими ты вовсе не мужчина!.."
     Об  этом  гневном  обращении,  написанном  клинописью   на   глиняной
табличке, Марион не знал, но как бы ни разрушалась связь времен и народов,
связь поколений прерваться не  может,  и  то,  что  заботило  канувшего  в
безвестность шумера, в равной мере озаботило сейчас Мариона.  Благо,  если
юноша в тревожное, полное опасностей  время  приучен  носить  оружие,  еще
большее благо, если он к тому же трудолюбив и умеет возделывать  поле,  но
этого мало, чтобы стать взрослым,  ибо  не  умеющий  сдержать  себя  может
пустить в ход оружие  по  самому  незначительному  поводу,  а  не  имеющий
жалости не накормит голодного сородича. Но если умению сдерживаться  можно
научить, состраданию - нельзя. В этом Марион был убежден.
     Мать,  Геро,  Витилия  ждали,  что  предпримет  отец,  и,  видя   его
нерешительность,  думали,  что  он  колеблется.  Но  Марион  уже  забыл  о
Бусснаре, вспомнив, как раньше при обряде посвящения юношей, из числа коих
старейшины  рода  готовили  будущих  военных   предводителей,   подвергали
дополнительным испытаниям. Например,  на  пути,  по  которому  должен  был
бежать ночью юноша, торопясь к месту  сбора,  ложился  человек  и  начинал
громко стонать, изображая раненого. Испытуемый мог  принять  решения:  или
взять раненого с собой, но тогда он скорее всего не успевал к месту сбора,
что по правилам означало не выдержать посвящения, или пробежать  мимо.  На
месте сбора юноша сразу вступал в схватку.  Те,  кто  сомневался  в  своих
силах или же хотел сберечь их, возле мнимого раненого не задерживались. Но
не взявший его становился  простым  воином,  ибо  ошибка  в  выборе  могла
повлечь за собой  угрозу  безопасности  рода.  Марион  верил,  что  старые
времена  вернутся.  После  молчания,  показавшегося  остальным  неимоверно
долгим, он спросил, словно ничего не случилось, готов ли ужин.
     Поужинав, мать и Витилия ушли в дом, Марион и Геро остались сидеть на
скамеечке,  на  которой  уже  была  разостлана  волчья  шкура,  и  Марион,
поглаживая грубую звериную шерсть, рассказывал:
     - Испытания проводились весной, когда  прилетали  первые  ласточки...
обычно в самую темную ночь. После первого удара  в  щит  [сигнал  времени;
первый удар - в полночь] испытуемого выпускали из крепости в  ворота,  что
ведут в ущелье. Он должен был спуститься  по  склону...  Тогда  заросли  в
ущелье были гораздо гуще, чем сейчас, и там на дереве подвешивался мешочек
с пожертвованием нашему покровителю, справедливейшему Уркацилле. Вот  этот
мешочек и должен был повесить на вяз родового святилища будущий  воин.  Но
для этого он должен был пробраться по ночному  ущелью  к  Южной  горе,  ты
знаешь, с той стороны  гора  очень  крута,  подняться  на  нее,  на  самую
вершину, там есть небольшая площадка. На площадке его  уже  ждал  человек,
чтобы разжечь костер...
     Геро слушал, затаив дыхание, мысленно представляя себе, как он  бежит
в глухую мрачную полночь по кизиловым зарослям, где водятся шакалы, лисы и
всякая ночная нечисть,  карабкается  по  отвесным  скалам  на  вершину,  и
желание испытать себя, чтобы убедить всех, что он легко совершит  то,  что
делали в прошлом, охватило его. Он верил в свои силы. И, конечно,  не  мог
знать, что скоро судьба предоставит ему такую возможность.
     - ...Когда загорался огонь на вершине, на берегу моря возле скал тоже
зажигали костер. Он должен был гореть столько времени,  сколько  требуется
выносливому бегуну, чтобы пробежать два фарсаха...
     - Я могу хоть ночью, хоть днем пробежать четыре, пять фарсахов! -  не
выдержав, воскликнул Геро. Молодая отвага распирала ему грудь.
     - Я верю тебе, сын, - улыбнулся Марион, - верю - ты бы  прошел  обряд
посвящения...
     Рассказав  об  испытании,  коему  подвергались  юноши,  чтобы   стать
воинами, Марион добавил:
     - Я научил тебя всему, чему обязан научить будущего воина отец. Но  я
знаю, Геро, теперь этого мало. Может, и ты уже догадался  об  этом,  -  он
виновато глянул на сына и устало опустил  голову.  И  тогда  Геро  пережил
непривычное состояние: ему  показалось,  что  глаза  его  в  слабом  свете
затухающего очага вдруг приобрели необыкновенную  остроту  и  зоркость,  и
одним взглядом Геро охватил тревожную печаль в хмурых глазах  отца,  седые
виски его, шрамы на груди, похожие на старческие  морщины,  и  морщины  на
лице, похожие на шрамы, набухшие жилы на руках - и жалость остро  кольнула
сердце. Наверное, юноша становится взрослым, когда начинает верно понимать
истинный смысл увиденного. Но жалость  неуместна  воину,  она  расслабляет
тело и душу. Чтобы не выдать себя, Геро отвел глаза. Отец поднял голову и,
догадываясь, что сейчас пережил сын, сказал:
     - Утром я сам сообщу Обадию, чтобы на завтра и послезавтра  он  нашел
тебе подмену. Тебя ждет более важное. Эти  два  дня  ты  свободен.  Иди  в
город. Все, что ты хотел бы увидеть, постарайся увидеть. Услышишь  беседу,
если она покажется интересной, остановись, послушай, но  так,  чтобы  твое
внимание не показалось назойливым. О том, что  тебя  поразило,  расскажешь
мне вечером второго дня, к этому времени я сменюсь из караула... И  еще  -
если встретишь иудея по имени Эа-Шеми, побеседуй с ним, скажи, что ты  сын
Мариона...
     - Я видел Эа-Шеми... Люди говорят, что он сумасшедший.
     - Кто говорит? - отец нахмурился.
     - Христиане смеются над ним, когда он объявляет о присутствии в  себе
Божьего духа [христиане  верили,  что  некоторые  верующие  люди  отмечены
особой благодатью - таких людей называли  харизматиками;  но  Эа-Шеми  был
иудей  -  отсюда  насмешки],  а  огнепоклонники  [исповедующие   маздаизм]
презирают его за предсказания... Но ессеи [еврейская секта, члены  которой
придерживались  аскетического  образа  жизни  при  общности  имущества   и
равенстве в потреблении] не дают его в обиду... - поспешно  добавил  Геро,
заметив, как гневно вскинулся отец, хоть и не чувствовал  себя  виноватым:
он повторил лишь то, о чем неоднократно твердили люди.
     - Эа говорит, что нельзя подчинить народ ни верой, ни  насилием.  Это
не нравится персам... Но запомни, Геро, только глупцы или лизоблюды  могут
называть его сумасшедшим! - брови отца почти сошлись на  переносице.  -  И
мне непонятно многое, что он говорит, но когда у меня  появляется  желание
высказаться, а рядом нет ни единой живой души... так  бывает  по  ночам  в
карауле, я всегда мысленно представляю Эа и разговариваю с ним. Он  добрый
и правдивый человек. Многие его слова запали мне в душу...
     Чтобы  обойти  Дербент,  следуя  вдоль  городских  стен,  потребуется
полдня, но чтобы обойти торговую площадь, во много  раз  меньшую,  времени
понадобится гораздо больше,  ибо  какое  другое  удовольствие  сравнимо  с
удовольствием от развлечения. В торговых рядах  есть  на  чем  задержаться
взгляду.  Особенно  в  дни  прихода  караванов,  когда  на  площади  царит
изобилие, манящее многих, как сладкое византийское вино.
     По пути на  торговую  площадь  Геро  свернул  к  бывшей  христианской
церкви, которая во время распрей иудеев  и  христиан  была  разграблена  и
осквернена  ночью  неизвестными   лицами.   Раньше   здесь   проводил   по
воскресеньям богослужения сам патриарх автокефальной Албании. Когда  же  в
крепости обосновался гарнизон персов-зороастрийцев и многие  албаны  стали
огнепоклонниками, персы попросили патриарха отдать им разрушенную церковь.
Христиане уступили добровольно, ибо не было еще случая, чтобы  сильный  не
взял у слабого то, что хотел взять.
     Раньше здание имело форму  креста,  теперь  было  перестроено,  стало
прямоугольным, по фасаду поднялись колонны из белого камня, поддерживающие
крышу  портика,  по  заново  оштукатуренным  стенам   чеканно   вздымались
пилястры; стены, пилястры, колонны  сплошь  покрывал  орнамент,  узоры  не
оставляли свободным ни одного локтя поверхности. В глубине портика пожилой
уста-строитель [уста - мастер] с двумя  подручными,  стоя  на  подмостках,
заканчивали вырезать по сырой еще штукатурке фигуру  человека  с  лисицей,
свернувшейся у его ног и державшей в пасти кисть  винограда.  Возле  храма
стояло несколько любопытных горожан: красота всегда привлекает.  Новенькие
резные створки двери, ведущей в здание, были широко распахнуты, из  проема
тянулся сизый дымок.  Поднявшись  по  широким  ступенькам,  Геро  заглянул
вовнутрь - иноверцам вход туда запрещался, дабы они  не  оскверняли  своим
дыханием благоуханный воздух, очищенный огнем. Но в запретном  как  раз  и
заключен соблазн.
     В храме  было  светло  и  дымно.  В  глубине  тщательно  подметенного
помещения виднелось круглое возвышение-алтарь. На возвышении пылал костер.
Пламя его горело ровно, без треска,  жаркие  языки  поднимались  высоко  и
смешивались с солнечным светом, льющимся в  узкие,  напоминающие  бойницы,
окна. Возле алтаря на коленях стояло несколько албан  в  белых  ритуальных
плащах. В поднятой руке каждый держал горящую очистительную  ветку  кедра.
Возле каменного поставца, на котором лежала раскрытая книга, стоял высокий
темнолицый жрец-атраван, но  не  читал,  а  громко  говорил,  обращаясь  к
коленопреклоненным албанам с проповедью, предназначенной для новичков.
     ...Уже удаляясь от храма, Геро вспомнил, что скоро должны  состояться
весенние моления в честь албанского бога Уркациллы. Кого леги и  дарги  на
этот раз изберут распорядителем? Мысль  промелькнула  и  забылась,  и  под
впечатлением увиденного возникла другая:  разве  достойно  изменять  богам
предков,  как  делают  сейчас  некоторые  албаны,  избирая  в  покровители
наиболее почитаемого в Дербенте Мазду или же Иисуса Христа? Геро привык  к
тому, что великий Нишу незримо  следит  за  ним,  и,  как  любой  человек,
вынужденный ежедневно встречаться с людьми, исповедующими другие религии -
огнепоклонниками, христианами, молящимися Яхве или Тенгри-хану -  понимал,
что уважение к чужим богам - единственный выход в  отношениях  разноязыких
соседей, и тем не менее он не мог  представить  себе  на  месте  Уркациллы
чужого бога. Неужели те албаны, что  присутствовали  сейчас  в  храме,  не
кривят душой? Как понять их? Неужели  они  все  -  плохие  люди?  От  этих
вопросов было тревожно.
     Торговая площадь шумела, бурлила  в  пестроте  лиц,  одежд,  говоров,
напоминая морской прибой  в  момент,  когда  нахлынувшая  на  берег  волна
останавливает  свой  разбег,  рассыпаясь  в  брызгах  пены  на   множество
клокочущих, шипящих водоворотов, струй.
     Две стороны крытых столбчатых галерей  -  северная  и  южная  -  были
отведены соответственно купцам, прибывшим  с  севера  и  юга;  западная  и
восточная  -  наиболее  именитым  перекупщикам  Дербента,  среди   которых
непременно должен был быть  и  Обадий.  Остальные  -  мелкие  перекупщики,
ремесленники, земледельцы - вынесшие на продажу свои товары, располагались
прямо на площади, образуя длинные ряды.
     В толпе заметно выделялись усатые молчаливые горцы в лохматых высоких
папахах, стройные сирийцы с  закутанными  в  белые  покрывала  головами  и
шеями, но с открытыми смуглыми лицами. Шныряли бойкие мальчишки из Нижнего
города с кувшинами на плечах, погромыхивали глиняными  кружками  и  звонко
кричали:
     - Холодная вода! Почти даром: кружка - медный дирхем!
     Возле  горячих   жаровен,   на   которых,   маслянисто   поблескивая,
поджаривались лепешки, стояли хлебопеки-гаргары и тоже выкрикивали:
     - Лепешки! Лепешки  на  коровьем  масле!  Одну  возьмешь,  другую  не
захочешь: сыт будешь весь день!
     Бродили в  толпе  продавцы  сластей,  одной  рукой  держа  подносы  с
шербетом, изюмом, финиками, другой -  отгоняя  мух,  а  заодно  мальчишек,
страстно желающих попробовать сладкого.
     У Геро от пестроты рябило в глазах, его задевали плечами, толкали, он
старался не обращать внимания на тесноту, помня, что  сын  Мариона  должен
быть выше мелких обид.
     Возле  торговых  рядов  северной  и  южной  части  галерей  толпились
особенно много народа, и за  спинами  невозможно  было  разглядеть,  какие
товары выставлены на продажу. Там слышалась  речь  персов,  быстрый  говор
сирийцев, певучие восклицания тюрков, возбужденные голоса  евреев,  армян,
иберийцев. Геро, как и любой подросток,  выросший  среди  разных  народов,
хорошо различал языки,  а  некоторые  даже  понимал.  Местные  перекупщики
выставили сегодня  на  продажу  мохнатые  ковры,  бронзовые  и  серебряные
кувшины, глазурованные амфоры, посуду, стеклянные  украшения,  изделия  из
золота, раскрашенные сундуки, мужские сапоги, женские чарыки, но  особенно
много - одежды и тканей...
     Торговая площадь - средоточие того, чем богат и славен  Дербент,  чем
он вправе гордиться перед другими городами и даже странами. Но  не  только
этим.  Еще  -  красивейшими  зданиями,  умелыми  мастерами,   особенно   -
многолюдством. Потому сюда и стремятся купцы из разных земель, даже  самых
отдаленных - Индии, Арабии, Сина [Син - Китай]. Не по этой  ли  причине  в
народе все чаще стали повторять, что "голод не имеет  стыда,  богатство  -
удержу". Разве что  только  сладострастие  сравнимо  по  необузданности  и
длительности со страстью к приобретательству. И потому здесь, как нигде  в
другом  месте,  яростно  разгорается   алчность,   пьянит   голову   хмель
неслыханных возможностей, а зависть находит величайший простор. Но  где  и
когда изобилие порождало скромность, где и  когда  зависть  сопрягалась  с
благородством?
     О Дербент изобильный! О Дербент горьчайший!
     Вот остроносый гаргарин в зеленом кафтане,  распушив  черную  длинную
бороду, украдкой пересчитывает деньги, просунув ладонь  с  монетами  между
кафтаном и бородой, настороженно озираясь. Вот прошел мимо Геро обнаженный
по пояс мускулистый раб-тюрок, согнувшись под тяжестью  скатанного  ковра,
небольшой бронзовый амулет в виде бегущего оленя висел на его сильной шее.
Не помог ему олень-оберег, не умчал хозяина от  беды.  А  за  рабом  важно
шествовал краснолицый перс, самодовольно заложив руки за спину  и  выпятив
под  шелковым  халатом  сытый  живот.  Большой  живот  -   гордость,   ибо
свидетельствует о благополучной и обильной кормами жизни.
     Возле рядов кричат охрипшие зазывалы, перебивая друг  друга  с  таким
усердием, словно победитель получал награду.
     - Вот снадобья для мужчин! Хилым  придает  силу  льва!  Не  пожалейте
серебряный дирхем, и любой станет неутомим в любви!
     - Корень мандрагоры! Здесь корень мандрагоры! Предохраняет  от  любых
бед и злоумышлений!
     - Плоды манго! Из благоуханной Индии! Сладки как любовь красавицы!
     - Товары из Сина! Вот товары  из  Сина!  Зуб  дракона,  обитающего  в
Желтой реке! Неслыханный напиток, именуемый ца-й, увеличивает  телесную  и
умственную мощь, возвращает  молодость  старикам!  Рог  невиданного  зверя
носорога! Пять тысяч воинов погибли в  сражении  с  ним!  Шелковые  ткани,
бодрящие тело!...
     А вот и пронзительный голос невидимого  за  множеством  людей  Обадия
вознесся, перебивая охрипших зазывал:
     - О благородный! - вопил перекупщик.  -  По  десять  дирхем  за  пару
платил я мастеру! Пусть все будут свидетелями. Я не  мог  обидеть  лучшего
уста среди сапожников! Только два дирхема набавил я на продажу, ведь и мне
надо кормить семью, ведь я тоже тружусь. Пусть мой труд незначителен, но я
сохраняю время мастера. Ведь если бы уста сами продавали свой  товар,  кто
бы тогда его  изготавливал?  Вникни,  о  просветленный!  Единственно  ради
такого благородного красавца сбавлю до десяти, и пусть мои дети  останутся
сегодня голодными! Но какие прекрасные сапоги! Прочнейшие подметки из кожи
буйвола! Ровно восемь лет наз