гненным грифом... Внезапно из темноты доносится  голос  Золтана:
"На помощь, Марион! На помощь!" - хрипло и отчаянно зовет друг. Вот почему
зловеще воют демоны ночи, это с ними бьются Золтан и Бурджан! Но клекочет,
машет красными крылами огненный гриф, не оторваться от него... и опять  из
темноты слышится зов о  помощи,  но  это  уже  отдаленный  крик  Бурджана:
"Марион! Мари-он!.."
     - Проснись, лег!  Проснись!  Встанешь  ли  ты  или  я  зарублю  тебя,
проклятый пес! - кричал кто-то над его головой.  Марион  с  трудом  открыл
глаза. Далеко-далеко в вышине  тускло  светились,  мерцали  звезды.  Разве
сейчас ночь?
     Что такое? Что за шум там, в отдалении? Там словно бы кто-то рубится?
Где гриф? Неужели все это приснилось? Но почему так явственно слышны звуки
боя, кто яростно кричит? Почему этот лысый гаргар невежлив?  Он,  кажется,
Мариона назвал псом?
     Ощущая холодящую тяжесть кольчуги, Марион вскочил, лихорадочно ощупал
пояс. Вот ножны. Меч при нем. Шум рубки уже стих. Кто-то стонал в темноте.
Снизу доносились всхрапы лошадей и возбужденные голоса.
     - Марион, на нас напали! - громко кричал лысый, хотя и стоял рядом. -
На нас напали, пока ты спал, мы отбивались! О небо, почему ты  так  крепко
спал?..
     - Во имя Уркациллы, не кричи громко. У  меня  звенит  в  голове!  Кто
напал?.. Где враг?
     - Мы не знаем, кто набросился на нас подобно стае  шакалов!  Они  уже
исчезли, растворились в ночи...
     Послышались тяжелые шаги.  На  холм,  громко  переговариваясь,  шумно
дыша, поднимались люди, кажется, что-то несли.
     - Вы послали гонца в крепость?
     - Нет, не успели... они  окружили  нас...  мы  отбивались...  погибли
четверо, двое ранено...
     - Кто погиб?
     - Золтан, Бурджан и двое молодых, ранен Большой Шрам...
     - Зажгите факелы! - взревел Марион. - Во имя солнца, зажгите факелы!
     Вспыхнуло  сразу  два  факела.  На  холм  поднялись  гаргары.  Марион
бросился к ним. Гаргары молча положили на каменистую землю принесенные  на
плащах трупы.  Трещали  дымные  факелы.  Трупы  Золтана  и  Бурджана  были
обезглавлены. Головы, выпачканные в крови, лежали рядом  с  телами.  Плащи
пропитались черной кровью. Марион опустился на колени,  еще  не  веря,  не
желая поверить, осторожно поднял голову круглолицего Золтана, тихо позвал:
"Золтан!" Черноволосая голова была  холодна  и  липка,  черные  губы  были
раскрыты. В последнюю минуту он звал на помощь друга.
     Марион  плакал  молча,  на  коленях,  склонившись  над   неподвижными
Бурджаном и Золтаном, плакал сквозь стиснутые  губы,  как  плачут  могучие
духом,  потрясенные  горем  воины.  И  поэтому  окружающим  его   гаргарам
казалось, что он просто задумался.
     Кто-то  легонько  тронул  его  за  плечо.  Голос  лысого  произнес  с
участливой ноткой:
     - Марион, может, послать гонца в крепость?
     Да, надо подумать о безопасности  города.  Марион  осторожно  прикрыл
тела друзей краями плащей, преодолевая неимоверную  тяжесть,  поднялся.  В
свете факелов лица гаргар были хмуры и отчужденны. А  где  валун,  который
скрывал навес? Где сам навес? Валяются колья,  шесты,  разбросаны  факелы,
как будто на вершине холма происходила схватка. Марион  подумал,  что  все
еще продолжает грезить. Как он  мог  очутиться  на  ближней  заставе?  Три
фарсаха отделяло его от Золтана и Бурджана.
     - Потушите факелы, - велел Марион. - В ночи свет их далеко виден.
     Гаргары неохотно исполнили приказание. Тихо было  в  степи.  Бледнело
уже небо над невидимым отсюда морем. Смутно брезжил рассвет.
     - Как мы оказались на ближней заставе? - спросил Марион. Голос лысого
гаргара неторопливо ответил ему:
     - Мы долго сидели под навесом. Ты шутил,  смеялся,  рассказывал,  как
было бы хорошо жить, если бы в сердцах людей не было злобы, говорил что-то
о седлах и рабе Рогае. Когда начало темнеть, заявил, что хочешь спать, лег
и уснул. Мы даже и подумать не могли, что сон твой может быть так  крепок.
А потом... потом прибежал дозорный, им был Большой Шрам, и закричал, что в
степи слышен топот, как будто сюда скачет  конный  отряд.  Мы  стали  тебя
будить - ты не проснулся. Отряд уже приближался,  даже  слышно  было,  как
перекликаются хазары. Тогда мы из шестов навеса и плащей сделали  носилки,
едва вчетвером подняли тебя меж двух  лошадей  и  поскакали  сюда.  Хазары
гнались за нами. И настигли нас здесь...  Мы  рубились,  Марион,  пока  ты
спал, мы славно рубились! Много  хазар  полегло,  роса  на  траве  сейчас,
наверное, красна от крови!.. Почему ты так крепко спал?..
     - А может, не  хотел  просыпаться?  -  вкрадчиво  спросил  кто-то  из
гаргар.
     Кровь бросилась в голову Мариону. Его обвинили в трусости! Кто посмел
спросить? Кто? Он шагнул вперед, оглядывая  попятившихся  воинов,  спросил
хрипло:
     - Кто?
     Враждебное молчание было ему ответом.



                              14. ВРЕМЯ ОБИД

     Души предков, незримо  витающие  над  домашним  очагом,  оскорбленные
деянием потомка, покидают его, лишая  защиты  семью,  и  тогда  вероломная
судьба спешит обрушить на беззащитных людей все накопленное зло и для  них
наступает "время обид". Немногие выдерживают его.
     Застава Мариона вернулась в город после полудня,  а  весть  о  ночной
схватке  с  бродячей  шайкой  хазар  гонец  привез  раньше  -  утром.  При
возвращении возле коновязи  ближнего  холма  почерневший  от  горя  Марион
увидел трупы лошадей Золтана и Бурджана, пронзенные стрелами. Над ними уже
кружились, громко каркая, вороны, на примятой траве  еще  виднелись  бурые
пятна засохшей крови. Шея жеребца Бурджана была пробита двумя стрелами,  и
над спутанной рыжей гривой остро торчали граненные наконечники.
     Все большее число гаргаров  склонялось  к  зороастрийской  вере,  ибо
персы благосклонны к поклоняющимся Агуро-Мазде,  а  как  учил  Заратуштра,
душа благочестивого погибшего непременно покидала тело, улетая в блаженное
царство праведников. Труп же, покинутый душой, нечист и никоим образом  не
должен соприкасаться с чистыми стихиями: землей, водой, особенно -  огнем.
Поэтому к времени возвращения заставы гаргары - поклонники  Агуро-Мазды  -
успели соорудить в ущелье за северными воротами обрядовую башню, именуемую
у персов дакмой - круглую, каменную, с  углублением-колодцем  на  вершине,
куда кладут  раздетых  донага  покойников.  Ночью  возле  дакмы  соберутся
чудовища - дэвы, почуявшие свежатину, радостно визжа,  по-вороньи  каркая,
злобно урча, дэвы устроят  себе  пиршество.  Страшно  оказаться  одинокому
прохожему в глухую полночь возле башни, где пирует нечистая сила.
     Далеко  за  северными  воротами  громким  плачем  встретили   женщины
изнуренных воинов заставы. Упали в густую дорожную  пыль  матери  погибших
гаргаров, разметав волосы, царапали лица, исступленно причитая:
     - О великий Агуро-Мазда, о всемогущий Агуро-Мазда, прими душу Евагра,
прими душу Менола в царство блаженных, в царство блаженных!..
     Четверо рослых  молчаливых  атраванов-гаргаров  торопливо  приняли  с
лошадей трупы молодых воинов,  завернутые  в  плащи,  и,  не  дав  матерям
взглянуть на сыновей, бегом  устремились  к  дакмам,  спеша  выполнить  до
темноты обряд освобождения  душ,  для  чего  нужно  длительно  перечислять
достоинства погибших.
     Не успел мрачный Марион въехать в ворота,  как  от  торговой  площади
раздался  громкий,  протяжный  звук  трубы  глашатая,  призывающий   народ
собраться для слушания указа  филаншаха.  Марион  остановился  поодаль  от
быстро густеющей шумной толпы. Глашатай прокричал:
     - О славные жители Дербента процветающего, слушайте  указ  филаншаха,
справедливейшего из справедливейших Шахрабаза Урнайра! Слушайте указ! -  И
в наступившей тишине объявил: - Справедливейший  и  мудрейший  Шахрабаз  с
величайшим прискорбием узнал о гибели четырех храбрейших  воинов  заставы,
пусть души их покоятся в мире! Узнал он также о том, что во многом повинен
в смерти воинов Марион, проспавший нападение хазар и бой с ними. Позор  да
падет на голову труса! Только в память о былых заслугах стражника северных
ворот Мариона последний  не  наказывается  ударами  плетей  на  площади  в
присутствии жителей города. Но Марион  впредь  лишается  всех  почестей  и
вознаграждений, дарованных ему за былые заслуги! Я, Шахрабаз  Урнайр,  так
повелел!
     Вина Мариона была неоспорима, хоть стыло в  душе  тяжкое  недоумение:
как же могло случиться, что он, слыша голоса друзей,  звавших  на  помощь,
слыша шум боя, не мог очнуться? Нет ему прощения! И он  безропотно  сносил
угрюмые взгляды, проезжая по улице, делая вид, что  не  слышит  осуждающих
голосов за спиной. О, если бы душе человеческой можно было  бы  выплеснуть
часть той муки, что приносят ей отчаяние и унижение, небо бы почернело! Но
Марион молчал. И дома его встретили молча.
     Ночью он метался на помосте. Склонялись над  ним  окровавленные  лица
друзей, звали на помощь голоса. Вдруг голос Бурджана произнес  из  темноты
хижины:
     - Возле очага да пребудут дни твои!..
     Марион выбежал из  хижины,  упал  на  колени  перед  тлеющим  очагом,
прошептал:
     - О Нишу, ты здесь? Ответь мне! Ответь!
     Ни звука не раздалось.
     А утром в хижину, грохоча сапогами, ввалился  горбоносый  Ишбан,  тот
самый стражник, что первым сообщил печальную весть о гибели  Ваче  и  сына
Т-Мура, и с порога громогласно объявил:
     - Мы не верим, Марион, тому, что случилось! Пусть будет  проклят  тот
лег или дарг, кто посмеет обвинить тебя!  Сегодня  день  весенних  молений
"Ацу", и мы избираем тебя распорядителем. Я пришел, чтобы  напомнить,  что
пора отправиться к "священному камню"...
     "Священный  камень",   огромная   плоская   вершина   которого   едва
поднималась над травами, находился возле Южной горы.  Широкая  и  глубокая
трещина змеилась по камню, и в трещине этой рос невысокий, но крепкий вяз.
Возле него собрались леги и  дарги  на  весеннюю  молитву  "Ацу"  в  честь
бога-громовержца Уркациллы. Возле вяза толпились только мужчины. Женщин не
было, женщины здесь соберутся вечером на свою  отдельную  молитву  супруге
Уркациллы, богине плодородия Весшну. Невдалеке от камня  горел  костер.  В
огромном закопченном котле варилось  мясо  жертвенного  барана,  на  траве
лежали серые бурдюки с вином,  узелки  с  вареным  пшеном.  Тощий  Шакрух,
кашляя, подкладывал в костер хворост. Среди собравшихся не было  Бусснара,
Обадия, Уррумчи. Марион тяжело вздохнул,  все  меньше  и  меньше  легов  и
даргов  приходят  на  весеннее  моление  "Ацу".  Когда  взоры  собравшихся
устремились  на  него,  он  начал,  стоя  возле   зеленых   ветвей   вяза,
рассказывать ежегодное ритуальное предание:
     - Давным-давно, когда не было ни города, ни стен  крепостных,  вокруг
Чора шумели леса и текла к морю река, огибая холм, когда еще  не  было  ни
легов, ни даргов, а был единый род, тогда  жители  Чора  выгоняли  пастись
свое тучное стадо к этому камню. Когда наступала весна, прилетали птицы  и
расцветали цветы, люди Чора собирались сюда на  весенний  праздник,  здесь
пожилые украшали друг друга венками из пахучих цветов, здесь  пели  песни,
здесь плясали девушки и юноши. И все желали счастья друг другу, и не  было
в сердцах  людей  злобы.  Царил  в  душах  людей  мир,  и  вечерами  мирно
собирались они возле очагов своих, поминая предков.
     Однажды  пастухи,  пасущие  стадо  возле  камня,  увидели,  что  небо
внезапно покрылось тучами, так что день стал похож на темный вечер.  Вдруг
из туч ударила сверкающая молния, поразила вершину камня и рассекла его, и
гром раздался такой оглушительный, что казалось, небо обрушилось на землю.
Упали в страхе пастухи в траву, закрыли головы руками, чтобы не оглохнуть,
но стихло вокруг, и не полился дождь из осколков небесных. Подняли пастухи
головы и увидели, что появилась в камне трещина, в трещине  вырос  вяз,  а
возле вяза стоит человек, великий ростом и прекрасный видом, молнии вьются
над его головой подобно серебряным  змеям,  и  в  руках  он  держит  пучок
молний. Сказал тот человек голосом, подобным громовому раскату:
     - Я - Уркацилла, бог  солнечного  огня  и  молний,  возлюбил  вас  за
единство ваше, каждый из вас - брат  другому  и  защитник  слабых!  Отныне
будете вы изобильны, ибо я покровитель ваш...
     Мариону стало трудно говорить. Вокруг невеселые, хмурые, задумчивые и
даже равнодушные лица. Он неожиданно для самого себя продолжил горько:
     - Но многие из нас забыли веру свою, забыли покровителя, не  почитают
предков, бесчестье овладело душами многих...
     И тогда Марион ясно расслышал, как надсмотрщик Дах-Гада негромко,  но
враждебно произнес:
     - Тот, кто в бою предал своих братьев, по обычаю должен быть изгнан!
     Сколько мужественных и справедливых людей недосчитались леги и  дарги
с прошлого весеннего моления? Посадили за долги в зиндан Т-Мура, убит  его
сын, на днях персы убили Масандила, погибли Золтан, Бурджан, Ваче... и вот
теперь Марион подлежит изгнанию. Он увидел блестящие, устремленные на него
глаза сына Геро, который пригнал свою отару к священному камню,  в  широко
раскрытых глазах Геро стояли слезы. Сыну,  наверное,  тяжелей,  чем  отцу.
Марион опустил голову. Если род вынесет решение, он подчинится.
     Но  люди  молчали.  Тогда  шумно  вздохнул  рядом  горбоносый  Ишбан,
напоминая, что пора продолжать моление.
     Широкогрудый стражник Маджуд - тот, что сменил Мариона на  караульной
башне, кинжалом доставал из  котла  дымящееся  баранье  сердце  и  печень.
Шакрух уже разливал вино в чашу.
     Марион не глядя протянул руку, и Маджуд тотчас вложил в нее кинжал  с
нанизанной  на  острие  печенью,  подошел  Шакрух  с  чашей  вина.  Марион
собственным  кинжалом  отрезал  кусочки  пищи,  протягивал  их  на  острие
Шакруху, тот поливал пищу вином.
     Все  выше  поднималось,  разгораясь  в  безоблачном  небе,  солнце  -
всевидящий глаз Уркациллы, - теплым сиянием освещая долину, море.
     Марион, обернувшись в сторону  солнца,  разбрасывал  кусочки  печени,
сердца, громко произнося:
     - О, Уркацилла, бог небесных  сил,  громовержец,  пошли  нам  милость
твою: дай плодородие земле нашей, чтобы мы с женами и детьми не  знали  ни
холода, ни голода, ни  горя!  О,  Уркацилла,  всели  мудрость  в  разум  и
мужество  в  сердца  наши,  чтобы  деяния  потомков  Чора   несли   печать
покровительства твоего, да будет тысячекратно благословенно  имя  твое,  о
Уркацилла!..
     Марион говорил и чувствовал, что привычные слова  обращения,  которые
раньше пробуждали в сердце надежду, сейчас  оставляют  его  безучастным  и
тревожным. Скоро в молитве Уркациллы он произнесет: "О, Уркацилла,  воздай
людям по праведности их, воздай каждому по вине  его!"  Неужели  тогда  не
обрушится небо, не  разверзнется  земля?  Произносить  эти  слова  или  не
произносить? И в  душе  Мариона  тотчас  вспыхнул  гнев  на  самого  себя,
посмевшего усомниться в праведности своей. Он виноват перед людьми, но  не
перед самим собой, а следовательно, не перед Уркациллой - всевидящим. Ведь
не было у него в ту ночь ни страха, ни колебаний, скорей  всего  это  духи
тьмы сумели окутать его своими чарами. Но людям не объяснишь  этого,  люди
тотчас спросят: почему же они окутали тебя, а не тех, кто слабее? И он  не
будет знать, что ответить. Но перед громовержцем-всевидящим он чист!
     - О, Уркацилла, воздай людям... Воздай каждому по вине его!
     Наступила тишина.  Люди  смотрели  в  небо,  затаив  дыхание.  Прошло
мгновение, еще одно. Радостно заулыбался Геро. По-прежнему ласково сиял  в
небе светлый знак Уркациллы, а возле него - что  случается  крайне  редко,
только в  минуты  наивысшего  благословения  -  светился  серебряный  диск
супруги его  нежной  Весшну.  Радостью  засветились  лица  Шакруха,  шумно
сопящего Ишбана, широкогрудого коренастого Маджуда и многих других, кто  в
мужестве и праведности Мариона черпал убежденность и стойкость,  и  многие
громко повторили вслед за Марионом:
     - О, Уркацилла, ты воистину всевидящ,  покровитель  наш,  благословен
будь тысячекратно!
     И случилось еще: когда Марион вешал на  ветвь  священного  вяза  рога
жертвенного барана, вдруг встрепенулась листва, хоть было в долине тихо, и
ласково прошумело дерево.
     Радостные и оживленные, будто вернулись старые добрые  времена,  люди
рассаживались в кружок возле котла  с  дымящейся  бараниной,  ели  мясо  и
вареное пшено, а виночерпий Шакрух по очереди раздавал чаши с вином,  пока
не опустел бурдюк, и принявший громко говорил:
     - О, Уркацилла,  да  будет  трижды  благословенна  пища  твоя!  Пошли
каждому из присутствующих счастья...
     И каждый, оборачиваясь к соседям, ласково желал:
     - Счастья вам! Счастья вам! И вам  счастья!..  -  во  взглядах  людей
светилась надежда.
     Марион не был весел. Он ждал, опустив голову. Но сейчас даже Дах-Гада
не  решился  напомнить  об  обычае  изгнания,  наоборот,   он   дружелюбно
посматривал на Мариона, а захмелев, ибо пил он и ел жадно, пожаловался:
     - Грязный хазарин Рогай уронил на днях камень мне на ногу, я  до  сих
пор хромаю! - В подтверждение своих слов надсмотрщик грузно повернулся  на
траве, вытянул правую ногу в огромном грубом кожаном сапоге.
     - Где сейчас Рогай? - предчувствуя недоброе, спросил Марион. Дах-гада
пьяно махнул рукой по направлению к крепости.
     - В зиндане. Пусть там прохладится! Хо-хо! Жаль, что Махадий  не  дал
отрубить этому вонючему хазарину правую руку! Пусть бы помнил, как  ронять
камень на благородного албана!
     Марион молча поднялся, чувствуя, как в груди вскипела  волна  ярости.
Он боялся, что сдержанность может покинуть его. Вот и закончилась весенняя
молитва! Люди шумно переговаривались, продолжая желать друг другу счастья,
и едва ли кто из них подозревал, что если бы это место не было  священным,
Марион схватил бы  сейчас  "благородного  албана"  за  протянутую  ногу  и
раздробил бы ему голову о камень. "О, Уркацилла, всели  мудрость  в  разум
наш! О, Уркацилла!.."
     Вечером Мариону опять пришлось проявить сдержанность. Жена и  Витилия
ушли на весеннюю молитву богине Весшну, Геро побежал на  море  искупаться,
ибо дни были  жаркие,  а  вечера  наступали  душные.  Марион  сидел  возле
пылающего очага, задумавшись. Когда он в гневе возвращался домой,  у  него
опять появилась мысль собрать легов и даргов, нуждающихся в защите, вместе
уйти в горы, соединиться с теми, кто ушел раньше, и  восстановить  прежние
обычаи. Мысль эта пришла к нему, когда он навещал родичей в  горах.  Здесь
же Марион бессилен. Будущее Дербента в руках тщеславного Уррумчи,  алчного
и лукавого  Обадия,  жестокого  Дах-Гады,  -  родичей,  от  которых  нужно
держаться подальше. Но Чора - родная земля,  здесь  захоронены  предки,  и
души их витают над родными очагами. Разве  можно  оставить  сиротами  души
предков? Это невозможно! Как же быть? Мариона томили мрачные предчувствия.
Ему казалось, что где-то в отдалении зловеще воет уеху.
     Неожиданно в круг света из темноты двора неслышно вступил  человек  в
грубом черном плаще и  накинутом  на  голову  глубоком  капюшоне.  Блеснув
серебряным  крестом  и  цепочкой,  висевшим   поверх   плаща,   незнакомец
приблизился к Мариону и  коснулся  рукой  железной  цепи,  протянутой  над
очагом.
     Если в дом албана входил странник и касался рукой надочажной  цепи  -
это значило, что человек, кто бы он ни был, напоминая о предках, просил  у
хозяина покровительства и защиты. По священному для албана  обычаю  хозяин
должен был защищать его от любой опасности. Несмываемый  позор,  презрение
родичей падало на семью того, кто отказал страннику, коснувшемуся  очажной
цепи, в гостеприимстве.
     Марион поднялся, вежливо пригласил гостя отужинать  с  ним.  Глубокий
капюшон    скрывал    лицо    незнакомца.    По    виду    странник    был
монахом-христианином, из тех, что  часто  ездят  с  торг