сь на стременах, провожая юную красавицу взглядом. Когда
девушка  прошла  мимо  своей  летящей  походкой,  гордо  откинув   голову,
отягощенную черными как ночь кудрями, рассыпанными по плечам, он почему-то
шепотом попросил Мансура: "Узнай, чья!" А когда Мансур рванул  коня  вслед
девушке, крикнул: "Не обидь!"
     И пока он ждал возвращения дворецкого, в  теле  его  бурлили  молодые
силы, кипела молодая кровь,  обжигая  лицо,  и  он  был  счастлив  и  даже
улыбался.  Телохранители,  видя   странную   мертвую   улыбку   на   сухом
пергаментном лице старика, оцепенели от страха, ибо филаншах на их  памяти
улыбался впервые.
     До  вечера  Шахрабаз  во  дворце  принимал  соглядатаев,   выслушивал
сообщения шихванов, начальника стражей порядка, отдавал  распоряжения,  но
перед глазами неотступно стояла Витилия, дочь Мариона, как сообщил Мансур,
и чувственные молнии по-прежнему обжигали тело, вызывая на лице  филаншаха
счастливую улыбку.
     Кроме этого происшествия, все остальное для правителя  Дербента  было
обычно.
     Люди в нижнем городе, чтобы как-то прожить и  не  умереть  с  голоду,
лепили горшки, ткали ковры, выезжали за южные ворота пахать и сеять,  -  и
если бы не было филаншаха в  Дербенте,  люди  бы  делали  то  же  самое  -
трудились, как муравьи, нисколько не задумываясь о том,  кто  ими  правит,
как если бы правителя не было вовсе. Никто не вспоминает  о  сердце,  пока
оно здорово, но каждый огорчается, когда почувствует в нем боль.
     Персам было  также  безразлично,  кто  правит  в  Дербенте,  но  было
небезразлично, как правят. Шахрабазу все  равно,  кому  служить,  если  уж
этого не избежать, и кто у него в подчинении, если без этого не  обойтись,
но было далеко не все равно, как к нему относятся. Персов он задабривал, а
чернь постоянно ощущала на себе  его  тяжелую  безжалостную  власть.  А  в
сущности, он равнодушен и к тем, и к другим. Но люди помнили,  что  у  них
есть правитель.
     Вечером к Шахрабазу тайно провели монаха-христианина в длинном черном
плаще.
     Шахрабаз принял его в крохотной, удаленной от жилых помещений  келье,
освещенной   единственным   бронзовым   светильником.   Льняной    фитиль,
пропитанный  нефтью  и  не  прикрытый   стеклянным   колпаком,   чадил   и
потрескивал, углы кельи скрывались в синеватом мраке. За спиной сидящего в
кресле  Шахрабаза  стоял,  по-волчьи  мерцая  глазами,  дворецкий  Мансур.
Возвышаясь     возле     низкой     двери,      осторожно      переминался
великан-телохранитель.
     Монах,  решительно  войдя  в  келью,  наклонил  голову,   приветствуя
Шахрабаза, откинул капюшон, отстегнул на  правом  плече  фибулу,  отбросил
длинный  черный  плащ,  и  перед  правителем  Дербента  предстал  седеющий
широкоплечий человек мощного сложения, в  роскошном  атласном  скарамангии
[скарамангий  -  дорожная  одежда  аристократов  в  Византии,   напоминала
разукрашенный кафтан], украшенном сканевыми [скань - ювелирные изделия  из
крученой золотой и серебряной проволоки] золотыми узорами.  Широкий  пояс,
обшитый золотыми бляшками, говорил о знатности владельца. На  поясе  висел
короткий кинжал. Из-под ворота скарамангия виднелась  вороненая  кольчуга.
На крупном благородном лице было выражение властности и надменности.
     - Я протоспафарий [протоспафарий  -  высокий  государственный  чин  в
Византии] Кирилл! - звучно проговорил вошедший, гордо подняв голову.
     Растерявшийся Шахрабаз медленно приподнялся с единственного  в  келье
кресла. В молодости, неоднократно участвуя в походах против  Византии,  он
был наслышан о смелом и  решительном  полководце-протоспафарии  Кирилле  и
сейчас совсем не ожидал встретить  его  во  дворце.  Более  того,  он  был
прекрасно осведомлен,  что  чин  протоспафария  Византии  соответствует  в
Персии чину ширваншаха - наместника провинции,  приравненной  к  столичной
области.
     - Приветствую протоспафария Кирилла!
     - Привет и тебе, филаншах Шахрабаз! - просто сказал гость.
     Шахрабаз выразительно глянул на Мансура. Тот выступил  из-за  кресла,
подойдя к маленькому круглому столу, позвонил  в  серебряный  колокольчик.
Появился слуга, бесшумно двигаясь, принес еще одно легкое витое креслице.
     - Не обессудь, дорогой Кирилл, что встречаю тебя... - Шахрабаз развел
руками. - Может, нам следует перейти в  более  подобающее  столь  высокому
гостю помещение?..
     - Не трудись и не  хлопочи,  я  пришел  монахом  и  уйду  монахом,  -
возразил Кирилл, усаживаясь в кресло. Помолчав, он  сказал:  -  Раньше  мы
могли встретиться только на поле брани, а сейчас - как меняются времена  -
не кажется ли тебе  странным:  византийский  вельможа  -  тайный  гость  у
вельможи персидского... - Говоря, он  изучающе  приглядывался  к  сидящему
напротив филаншаху.
     - Я не перс, я албан.
     - О, я много слыхал лестного о твоем уме, Шахрабаз, но не ожидал, что
ты столь проницателен! - звучно воскликнул гость. -  Для  того  чтобы  так
сказать случайному, а я для тебя пока - случайный гость, надо догадаться о
цели моего появления у тебя...
     - Я догадался...
     Некоторое время они смотрели друг на  друга  -  смотрели  серьезно  и
внимательно.
     - Так будем в таком случае откровенны, - с прямолинейностью воина, не
привыкшего вроде бы хитрить, понизив голос, сказал  Кирилл,  но  замолчал,
покосившись на араба Мансура.
     - При нем можешь говорить все...
     - Хорошо. Надеюсь, ты уже понял, что дни Персии сочтены?
     - Знаю и об этом.
     Теперь протоспафарий  развел  руками  и  задумался,  опустив  крепкую
голову. Шахрабаз терпеливо ждал.
     Он не лгал, говоря, что догадался  о  цели  приезда  протоспафария  в
Дербент, но не знал, что дни  Персии  сочтены,  и  уверил  Кирилла  только
потому, что, почувствовав, что за словами протоспафария что-то скрывается,
понял: выгоднее казаться осведомленным. Впрочем, у Персии недавно появился
новый враг, но знал ли об этом Кирилл? В тусклом свете блестели  на  поясе
гостя золотые бляшки. А пояс потомка Урнайра Шахрабаза  украшен  серебром,
ибо в Персии золотые украшения на поясе  могут  носить  только  мазрапаны.
Разве это не оскорбительно, разве не уготована Шахрабазу лучшая участь? Но
с другой стороны, можно распроститься и с тем, что уже имеешь.
     Кирилл  поднял  голову,  решительно   вынул   из-за   пояса   плотный
пергаментный пакет, протянул его филаншаху:
     - Прочти, потом побеседуем.
     На пакете была оттиснута квадратная печать кагана Турксанфа. Послание
было написано по-албански. Это было неудивительно. При  дворах  правителей
содержатся обученные люди, знающие чужие языки  и  письменность,  тонкости
придворных этикетов и многое другое, что необходимо для внешних  сношений.
Вот что было в письме:
     "Тому, кто  прочтет  нашу  весть,  пожелание  здоровья  и  всяческого
благополучия, процветания семье. Шахрабаз! Тебе говорю  я,  Турксанф:  мои
войска неисчислимы. Птица, оказавшись в середине моей конницы,  не  сможет
долететь до края и погибнет от усталости. Кони откормлены,  воины  сыты  и
томятся бездельем. То, что я не взял в прошлый раз, возьму теперь.  Войско
мое скоро затопит всю Албанию, Иберию, Армению, а персы проклянут тот день
и час, когда родились на свет, ибо я, Турксанф, помня о  хорошем,  никогда
не забываю зла, причиненного Хазарии. Шахрабаз! Говорю тебе: что дали тебе
персы, что даю я! Персы дали тебе Дербент, я  дарю  тебе  всю  Албанию.  В
землях твоих ты будешь царем, и предки твои на  великой  небесной  равнине
возрадуются. Поверь мне и пропусти  мою  конницу  через  Железные  ворота.
Подумай три дня. Я иду. Не сомневайся: дети твоих детей  будут  помнить  о
моей доброте. Поверь: я не хочу, чтобы они помнили о моем гневе".
     У  Шахрабаза  не  было  детей.  Но  сам  он  хотел  жить  как   можно
благополучнее и как можно дольше.
     Пропустить войска  Турксанфа  через  Железные  ворота  значило  сдать
крепость.
     В письме ощущалась уверенность, идущая от сознания собственной  силы.
Оно подтверждало сведения, полученные от лазутчиков. Недавно один  из  них
донес:
     "Он (Турксанф) уведомил всех тех, кто находился  под  властью  его  -
племена и народы, жителей полей и гор, живущих в городе  или  на  открытом
воздухе, бреющих голову и носящих косы - чтобы по мановению его  руки  все
были вооружены и готовы. Он поклялся, что всех воинов  ожидает  богатейшая
добыча".
     Второй лазутчик, почти одновременно с первым, сообщил, что со  времен
нашествия царя царей, могучего Аттилы, никогда еще  не  собиралось  такого
количества войск, сколько собралось сейчас  под  желто-голубыми  знаменами
хазарского  кагана.  Двенадцать  лет  назад  Турксанф   казался   шакалом,
рыскающим возле дремлющего  льва,  а  теперь  шакал  превратился  в  льва,
полного свежих сил, а его противник одряхлел.
     - Клянусь памятью матери, я не привык  хитрить  ни  в  мыслях,  ни  в
делах, - сказал протоспафарий, заметив, что филаншах прочел письмо, -  как
ты догадываешься, я не мог путешествовать по враждебной стране со  свитой,
со мной только два телохранителя-воина, они ждут меня в караван-сарае.  Ты
можешь меня убить,  чтобы  заслужить  еще  одну  каплю  доверия  Ездигерта
Третьего, но, клянусь, этим ты не подорвешь мощи хазарского  каганата,  но
вызовешь ответную месть.
     - Я не собираюсь  тебя  убивать,  протоспафарий  Кирилл,  -  возразил
Шахрабаз, -  более  того,  я  дам  тебе  надежную  охрану,  которая  будет
сопровождать тебя до границ Албании...
     - Отсюда я выеду в Иберию. Там, на берегу Понта,  меня  будут  ждать.
Поэтому я тороплюсь. Итак, к делу. Как ты понимаешь, цель моей  поездки  в
Дербент состояла не только в передаче письма  Турксанфа.  Мне  нужно  было
самому убедиться в мощи дербентских стен и крепости. Мой император Ираклий
заключил военный союз с Турксанфом. Впрочем... - Кирилл, опять  прикидывая
что-то про  себя,  опустил  седеющую  голову,  подумал,  потом  решительно
сказал: - Впрочем,  персам  поздно  уже  что-либо  предпринимать.  Конница
Турксанфа через два дня будет у стен  Дербента,  а  в  Иберии,  на  берегу
Понта, уже высаживаются войска моего императора и даже его  личная  этерия
[этерия - личная конная гвардия императора Византии], оттуда они  двинутся
на Ширван. Таким образом, помощи Дербенту ждать неоткуда, он  будет  через
короткое время отрезан от Персии. Я говорю прямо:  крепость  действительно
была бы неприступна, если бы имела  неиссякаемый  запас  продовольствия  и
воды...
     -  Того  и  другого  в  крепости  вполне  достаточно,  уверяю   тебя,
протоспафарий!
     - ...И если бы оборона крепости не  имела  еще  одного  существенного
изъяна, - Кирилл усмехнулся, - мне  пришлось  унизиться  до  разговоров  с
простыми  людьми,  и  я  убедился...   в   вашей   защите,   несмотря   на
неприступность стен, есть изъяны...
     - Какие же? - поднял брови Шахрабаз и  нервно  потеребил  рукой  свою
рыжую бороду.
     - Дух защитников...  Я  убедился,  что  персы  в  крепости  не  будут
защищать в случае нужды город, а предпочтут отсидеться на холме,  а  народ
не придет на помощь крепости...
     Протоспафарию тоже нельзя было отказать в проницательности, удар  его
был обдуман и нанесен в самое слабое место. Кирилл выжидательно глянул  на
Шахрабаза, но тот молчал, теребя бороду. И тогда протоспафарий сказал:
     - Не думай, Шахрабаз, что если Дербент удален от  Константинополя  на
триста фарсахов, мы плохо осведомлены  о  том,  что  здесь  происходит.  И
запомни: император Ираклий - прекрасный стратег, он понимает,  как  высока
должна быть плата  за  сдачу  столь  важной  крепости.  Поэтому  он  велел
сообщить тебе, и в этом состоит вторая цель моей поездки,  что  тебя  ждет
звание патрикия Византии, прекрасная вилла, утопающая в зелени  на  берегу
Эгейского моря, ежегодное содержание за государственный счет, десять  юных
невольниц в счет содержания и... - Кирилл выпрямился, взялся обеими руками
за свой украшенный  золотыми  бляшками  широкий  пояс,  словно  хотел  его
расстегнуть, - и чин протоспафария! И еще  запомни:  Византия  никогда  не
унизится до обмана того, кто оказал ей услугу. Но это в том  случае,  если
ты не откажешься от предложения Турксанфа, ибо  нельзя  быть  одновременно
хазарским тудуном и протоспафарием Византии. Итак, решай!
     В это время в узком коридорчике послышались торопливо  приближающиеся
шаги. Протоспафарий Кирилл  легко  вскочил  с  кресла,  поднял  сброшенную
черную накидку и, отступая в угол, слился с  темнотой,  словно  его  и  не
было.    В    дверном    проеме    показался    высокий    рябой    слуга.
Великан-телохранитель  обнаженным  мечом  загородил  ему  дорогу.   Слуга,
имевший встревоженный вид, упал на колени, сказал:
     - О господин, прибыл неизвестный человек, стоит возле ворот крепости,
требует, чтобы его впустили к филаншаху. Говорит, что очень  важное  дело.
Утверждает: спасение Дербента от хазар в его руках...
     Филаншах был осторожен. Он знал,  как  полезно  все  предусмотреть  и
взвесить заранее, поэтому послал Мансура  узнать,  кому  там  не  терпится
спасти Дербент и, провожая глазами  Мансура,  мысленно  порадовался  своей
предусмотрительности. Полное имя дворецкого было - Мансур ибн Хаукаль.  Он
был  арабом-мусульманином.  Прибыв  два  года  назад  с  большим  торговым
караваном, он на площади во всеуслышанье объявил себя посланником  пророка
Мухаммеда -  посла  бога  единого  и  всемогущего  Аллаха.  Тогда  уже  до
Шахрабаза доходили тревожные слухи, что на южных границах Персии  появился
новый и грозный враг - арабы, называющие себя "мусульмане",  что  означает
"покорные Аллаху", мечом и уговорами распространяющие новую веру -  ислам.
Персы отняли у Мансура товары, с которыми он прибыл в Дербент, так как  он
не имел разрешения на торговлю,  а  христиане  за  проповеди  избили  его.
Филаншах же, узнав о Мансуре, приблизил его к себе, сделав постельничим, а
когда прибывший осенью из Дамаска купец подтвердил слухи об арабах, Мансур
стал дворецким. Теперь он не проповедовал, а терпеливо ждал  своего  часа,
утверждая, что скоро могучее войско мусульман, пройдя  огнем  и  мечом  по
Персии, приблизится к Албании. И  он  не  обманывал,  ибо  новые  слухи  о
появлении мусульманского войска на  южных  границах  Ирана  уже  дошли  до
Шахрабаза. Филаншах знал, что Мансур окажет  ему  всяческое  содействие  в
деле   ослабления   Персии.   И   Шахрабаз    сейчас    радовался    своей
предусмотрительности -  то,  что  вчера  казалось  незначительным,  завтра
обернется величайшим благом.
     Кирилл, выйдя из мрака в черной накидке монаха, сказал:
     - Единственное условие, которое ставит тебе император, чтобы ты  стал
христианином.
     Шахрабаз вытащил из ворота мягкой полотняной рубахи золотой нательный
крест и показал Кириллу.
     - О! - обрадованно-изумленно воскликнул тот. - Этого мы в Византии не
знали!
     Шахрабаз, спрятав крест, усмехнулся про себя, подумав, как  много  не
знают про него те, кто хотел бы знать как можно больше. Вместе  с  персами
он совершал обряды поклонения светоносному Ахурамазде, с Мансуром  молился
Аллаху, а каждую субботу тайно посещал христианскую церковь - единственную
в Дербенте - и исповедовался священнику. Он верил, что хуже не будет,  что
он в любом случае поступает так, как угодно богу.  В  молодости  Шахрабаза
смущало обилие богов, и он, не зная, кому  отдать  предпочтение,  старался
больше поклоняться Ахурамазде, как самому могущественному  и  сильному  из
всех, он и в вере придерживался того же, что и в жизни: служить тому,  кто
в  данный  момент  сильнее.  Но  потом  он  подумал,  что  будущее   полно
неожиданностей и то, кто сегодня силен, завтра может оказаться  слабым,  а
боги, равно как и люди, не любят предательства. И решил  поклоняться  всем
известным ему богам. Даже иногда в воскресенье посещал иудейскую синагогу,
мысленно очищаясь перед Яхве. Ибо, если богов много, тогда они ведут себя,
как люди, и так же враждуют между собой. Но если они как люди, то не столь
уж проницательны и  можно  любого  из  них  и  умилостивить,  и  обмануть.
Наказание,  например,  иудея  должно   засчитываться   в   заслугу   перед
Ахурамаздой, а христианина - перед Аллахом. А если бог на самом деле один,
то какая разница - кому молиться:  все  молитвы  дойдут.  А  жизнь  любого
смертного состоит из дел, праведность или неправедность которых зависит от
пользы или вреда, привносимого деянием. Но  кто  сочтет  пользу  или  вред
поступка, если он переплетен  с  множеством  других,  сцеплен  с  будущим,
вытекает из прошлого?  Например,  сдачу  Дербента  хазарам  многие  сочтут
деянием крайне неправедным, но оно же спасет тысячи жизней! В том числе  и
персов, и христиан, и иудеев. А сколько благих дел  в  будущем  они  могут
совершить! А Турксанф так или  иначе  город  захватит,  ибо  протоспафарий
Кирилл прав: запасов продовольствия в крепости и в городе - на один месяц,
не больше. Дербент слишком многолюден,  чтобы  здесь  можно  было  хранить
большие запасы. А хазары уже будут крайне озлоблены: они в городе, да и не
только в городе, а во всей Албании и даже в Персии, все  предадут  огню  и
мечу, чего можно избежать, мирно пропустив их через Железные ворота.
     Вернулся желтоглазый Мансур и на ломаном албанском языке доложил, что
у ворот стоит караванвожатый, с  которым  прибыл  в  горд  этот  господин,
Мансур поклонился протоспафарию, караванщик  рассказал,  что  христианский
монах на самом деле не монах, а византийский шпион, у которого есть  айцза
самого кагана Турксанфа. Мансур выжидательно глянул на филаншаха.
     - Караванщика убить. Труп сбросить в ущелье, -  приказал  Шахрабаз  и
вдруг  вспомнил,  что  хазары  управителей  дворцов  называют   "чаушиар".
Чаушиар... чаушиар... Возможно, ему своего дворецкого тоже придется  звать
"чаушиар". А вот как дворецкого  называют  византийцы,  Шахрабаз,  как  ни
напрягался, не мог вспомнить, а спросить у протоспафария  счел  неудобным.
Он встал с кресла, выпрямил сутулившуюся спину, ибо даже перед самим собой
хотел казаться молодым и стройным, сказал протоспафарию, что он  принимает
предложение императора Ираклия.
     А когда византиец ушел, филаншах насмешливо  подумал:  "О  небо,  как
глупы люди! Каждый из тех, кто молится одному  богу,  думает,  что  истина
только в руках его, а вне его веры - ложь.  А  я  исповедую  все  религии,
следовательно,  постигаю  истин  гораздо  больше!"  И  хрипло  рассмеялся,
подумав о том, что слабым бог нужен для того, чтобы не лишаться  последней
надежды, а сильным - чтоб было пред кем сложить грехи свои, ибо не было бы
у сильных грехов, незачем было бы им и молиться. Все это  хорошо,  но  как
сделать, чтобы и город сдать и чтоб персы  об  этом  не  дознались?  Да  и
народу об этом знать не  положено,  ибо  слишком  много  тогда  посыплется
проклятий на  голову  правителя  Дербента,  а  проклятия  для  достоинства
унизительны. Нет, тому, кто слишком много видел и знает,  воистину  грешно
поступать с неосмотрительной  горячностью  молодости.  Единственное,  чему
можно предаваться с прежним пылом  -  это  любовным  утехам.  Десять  юных
наложниц... Прекрасно! Шахрабаз далеко еще не стар, о, далеко не стар!  Но
сначала он заберет во дворец Витилию,  дочь  Мариона,  пробудившую  в  нем
давно, казалось, забытые сладостные  молодые  чувства.  О,  Витилия,  дочь
Мариона! Марион, Марион...  это  не  тот  ли  воин,  которого...  Шахрабаз
нахмурился, прошелся по келье. Впрочем, тем лучше! И даже гораздо удачнее,
чем можно было ожидать. Народ смотрит  на  Мариона  уже  другими  глазами,
стойкость лега сломлена. Да и нужно  ли  ему,  Шахрабазу  Урнайру,  теперь
опасаться этого жалкого сброда? Не успеет появиться  на  небосклоне  новая
луна, Шахрабаза  здесь  уже  не  будет.  Зачем  ему,  не  имеющему  детей,
восстанавливать  трон  Урнайров,   когда   можно   прекрасно   прожить   в
спок