подпорки  доски,
другие  носили  на  изготовленные  подмостки   камни,   укладывая   их   в
воздвигаемую  стену,  третьи  размешивали   длинными   палками   дымящийся
известковый раствор в  больших  ямах,  подкатывали  его  к  подмосткам  на
тачках. Люди работали молча, поспешно,  подгоняемые  окриками  здоровенных
надсмотрщиков. Если кто, заслышав шум  проходившего  по  дороге  каравана,
поднимал от кладки измученное  лицо,  замедляя  работу,  тотчас  слышалось
предупреждающее щелканье бича надсмотрщика. Свежесложенная стена росла  на
глазах. В поспешности, с которой работали люди, было нечто грозное.
     С первого же взгляда становилось ясно: каменная стена  скоро  отделит
кварталы, что поднимались по склону холма, от кварталов, теснящихся  слева
от дороги,  и  не  требовалось  большой  проницательности,  чтобы  понять:
верхний богатый город отделял себя от нижнего. Поэтому вожатый  промолчал,
но византиец больше и не расспрашивал.
     По левую сторону дороги тянулись закопченные низкие кузни,  гончарни,
крытые черепицей навесы. Из  распахнутых  дверей  ближней  кузни  выплывал
сизый дым, там, в глубине полутемного помещения,  вспыхивало,  металось  в
горне  пламя,  и  обнаженные  по  пояс  кузнецы  гулко  били  молотами  по
раскаленной полосе железа. Костлявый, с бритым черепом  человек  с  черным
клеймом раба, выжженным на выпуклом лбу, охлаждал в чане  с  водой  только
что выкованный меч. Из чана вырывались клубы пара. Раб  мрачно  глянул  на
проезжающих мимо людей, сверкнув исподлобья глазами, и  тут  же  согнулся,
притушив раскаленный блеск глаз. Дальше под навесами на  гончарных  кругах
работали мастера-гончары: один,  смуглый,  в  набедренной  повязке,  ножом
отрезал куски глины,  бросал  на  поддон  круга,  два  других  -  сутулые,
лохматые - руками раскручивали круг, и на нем мгновенно вырастала глиняная
трубка. Ловкое движение ножа одного из гончаров - и  трубка  разваливалась
вдоль на две равные части, превращаясь  в  сырую  черепицу.  Заготовленная
черепица сохла на солнце, а под навесом была сложена уже  высушенная.  Там
же стояли высокие узкогорлые кувшины, широкодонные амфоры и мелкие сосуды.
     За мастерскими  теснились  приземистые  хижины  с  плоскими  крышами,
некоторые были обнесены каменными оградами. В  двориках  по  чахлой  траве
ползали голые дети, бродили тощие овцы, козы. Кое-где меж хижин  виднелись
крохотные участки обработанной земли, на них копошились женщины в длинных,
до пят, просторных рубахах,  в  платчатых  головных  покрывалах.  Кварталы
отделялись узкими улочками, местами чернеющими жидкой грязью. На некоторых
крышах сушилась трава. За хижинами, в глубине  города,  виднелся  обширный
пустырь, окаймленный густыми кустами розового тамариска, а  за  тамариском
выступала голубовато-дымчатая равнина моря. Обе городские стены уходили на
несколько сот локтей в море и почти смыкались, оставив лишь узкий  проход,
образуя  гавань.  В  гавани  на  мелкой,  сверкающей  под  солнцем   зыби,
покачивался корабль.
     Вожатый видел:  ничего  не  ускользало  от  зорких  глаз  византийца,
который, заметив возле сточной  смрадной  канавы  громко  спорящих  людей,
остановил коня, чтобы послушать, о чем они спорят.
     Двое темнолицых, в оборванных рубахах албан, стоя  возле  пешеходного
мостика из двух бревен, переброшенных через канаву, кричали друг на друга.
Возле толпились,  слушая,  смуглые  подростки  в  набедренных  повязках  и
несколько чумазых бритоголовых рабов, очевидно вышедших из кузни.
     - Я здесь родился! - гневно кричал один из албан. - Это моя земля!  А
ты - пришлый! Как смеешь ты не уступить мне дорогу?
     - Пусть я пришлый, но равен тебе -  я  свободный  албан!  -  отвечает
второй. - Почему я должен уступить тебе, если подошли мы одновременно?
     - Уйди, проклятый галван [презрительная кличка пришлых], или я сброшу
тебя с моста!  -  Подростки  одобрительно  посмеивались,  рабы  равнодушно
молчали,  угрюмо  развлекаясь,  подталкивали  друг  друга.  Пришлый  албан
затравленно оглянулся и с мрачной униженностью отступил от мостка.  В  это
время из глубины улочки на сером, вскидывающем голову жеребце рысью выехал
всадник в шелковом халате, лохматой шапке, подбоченившись, ни на  кого  не
глядя, въехал на бревна; конь, всхрапывая, осторожно прошел по мостку,  но
копыто задней ноги сорвалось с бревна, конь пугливо присел,  рванулся  под
ударом плетки наездника и прыжком взлетел на  берег,  грудью  столкнув  не
успевшего или не захотевшего отойти местного албана в зловонную канаву.  И
напрасно тот кричал и хватался за нож, висевший на  ремешке,  опоясывающем
рубаху. Всадник даже не оглянулся.
     - Эй, проклятый шихван, я пожалуюсь Мариону! - крикнул местный албан,
стоя по пояс в зловонной жиже.
     - Кто такой - шихван? - спросил византиец вожатого.
     - Управитель квартала, - был ответ.
     - Гм, странно, я уже несколько раз слышу имя Мариона, хотя  он  всего
лишь простой воин. Чем же он славен?
     -  Марион,  господин  защитник  Дербента,   герой,   мужественный   и
справедливый человек. Простые люди верят, что пока Марион  жив,  враги  не
захватят город...
     - Гм, он меня заинтересовал... Где я могу увидеть этого героя?
     - Я не знаю, господин... - уклончиво буркнул вожатый, не сказав,  что
византиец уже видел Мариона, того самого пешего богатыря, что стоял первым
в линии воинов, охранявших ворота.
     Караван, сопровождаемый бегущими вслед подростками, свернул с  дороги
на соседнюю из улиц, ведущих в верхний город. В  глубине  улицы  виднелось
большое побеленное здание караван-сарая с крытыми  галереями,  окружавшими
внутренний двор - торговую площадь. В галереях тянулись  деревянные  лавки
торговых  рядов.  Подростки  постепенно  отстали.  В  широких  распахнутых
воротах караван-сарая стоял хозяин - высокий тучный, багроволицый  человек
и выжидательно улыбался.
     Здесь, на мощенной булыжником чистой улице, в тени росших по обочинам
развесистых  платанов,  проезжали  нарядно  одетые  всадники,   многие   в
сопровождении пеших слуг. Кое-кто из всадников, завидев ширванского купца,
окликал его:
     - С благополучным прибытием, Саул, что привез?
     - Благополучия и здоровья, Уррумчи, рад тебя видеть, Бусснар!  Разный
хапур-чапур привез: есть прекрасные меха из Русии, мед, воск, аркацильская
шерсть - настоящее руно! Есть шкурки ягнят с варачанских пастбищ...
     - О, и варачанские шкурки есть? Мы же с тобой друзья, Саул, прибереги
для меня десятка три шкурок. Завтра я пришлю слугу!
     - Конечно, конечно! Для тебя, друг Бусснар, я отберу самые лучшие! Но
и ты не забудь: мне срочно нужны кольчуги, выкованные славянином Микаэлем.
Я обещал их кое-кому в Ширване...
     - Будь спокоен, Саул, будут шкурки, будут и кольчуги. Ты мне, я тебе!
Бусснар не подведет! Какие новости в Семендере?
     - Никаких новостей! Никаких новостей! - торопливо прокричал, опережая
удивленного купца,  вожатый,  косясь  на  монаха.  -  Весь  путь  наш  был
благополучен, слава светоносному Ахурамазде!
     Солнце уже скатывалось по небосклону к горам, когда последний верблюд
прошел в ворота караван-сарая. Во дворе сразу стало  шумно.  Воины  охраны
быстро разгружали верблюдов, уносили тюки в галерею, торопясь  получить  у
ширванского купца расчет и разойтись по домам. Потный хозяин караван-сарая
с неожиданной прытью носился по двору,  показывая,  где  складывать  груз,
устраивая гостей в крохотных комнатушках-кельях, хлопоча об  ужине.  Когда
он вел монаха и двух его молчаливых спутников в отведенное им  под  ночлег
помещение, монах спросил:
     -  Есть  ли  в  Дербенте  церковь,  где  можно  было  бы   помолиться
христианину, четыре дня уже не зрящему лика  Господня?  Да  простятся  нам
грехи наши...
     - Была, господин, была, но иудеи, поклоняющиеся Яхве  [одно  из  имен
бога у древних иудеев], пять зим назад разрушили  ее,  и  персы  запретили
строить новую... Тогда была большая вражда  между  поклоняющимися  Яхве  и
христианами... На месте церкви филаншах Шахрабаз, да  будут  благословенны
лета его, велел построить  часовню...  Там  есть  икона.  Шахрабаз  строго
следит, чтобы никто не смел обижать и притеснять христиан.
     - А как относятся к христианам персы?
     - Персы, о мудрейший, хотят, чтобы все люди жили в мире, -  уклончиво
вымолвил хозяин.
     - Персы не обременяют жителей Дербента налогами?
     - Нет, о справедливейший,  они  не  обременяют  жителей  налогами,  -
ответил хозяин, тараща на любопытного христианина глаза и вытирая  со  лба
пот пухлой ладонью. - Мы все день и ночь молим Ахурамазду, чтобы  персы  -
защитники  наши  -  не  покинули   крепости,   чтобы   могущественный   из
могущественных, ослепительнейший, милостливый Ахурамазда благословил их на
трудном пути!..
     - Аминь! Истинно так! - насмешливо буркнул монах.
     Отведя гостей, хозяин караван-сарая озабоченно пронесся по галерее во
двор и, подбежав к юркому неприметному человечку, шнырявшему возле  воинов
охраны каравана, что-то тихо шепнул ему.



                                4. МАРИОН

     Тревожный слух о том, что хазары готовятся воевать с Персией,  быстро
распространился в городе. Купцы, спустившись по  реке  Куре  из  Иберии  и
плывущие на далекую реку Итиль [Волга] к славянам,  рассказывали,  что  по
слухам византийский император Ираклий предложил  Турксанфу  союз  в  войне
против Персии, и Турксанф воспрянул духом. Прошлый его поход на персов был
неудачен. Хазарский каган не сумел пройти даже в Албанию. Чтобы  грабителю
войти в дом, надо взломать запертую дверь, а Дербент недаром  так  назван:
ДАР - дверь, БАНД - застава. Каган не смог захватить город,  и  здесь  под
северной стеной погиб младший брат Турксанфа Ратбар. Купцы  передали,  что
теперь каган поклялся разрушить обе  стены,  а  жителей  города  угнать  в
рабство. Воины,  прибывшие  с  караваном  ширванского  купца,  подтвердили
сведения иберийцев: хазары толпами стекаются в Семендер, уводят свои стада
в предгорья.
     Когда молодой широкогрудый стражник, поднявшийся на сторожевую  башню
сменить  Мариона,  рассказал  последнюю  новость,  Марион   выслушал   его
спокойно. Ожидать нападения  хазар  было  так  же  привычно,  как  ожидать
наступления зимних холодов - не сегодня, так завтра. А хазары - это еще не
самое худшее. Тепла  и  прекрасна  весенняя  степь,  но  всегда  леденящей
тревогой несло из скрытой для глаз таинственной зеленой глубины ее.  Какие
неведомые, но грозные силы таятся там? Может,  уже  приближается,  подобно
бушующему половодью, сметая и  увлекая  все  на  своем  пути,  новая  орда
хуннов? Прадед Мариона, великий  воин  Нишу,  погиб,  защищая  Дербент  от
персов, а потомок его Марион теперь вместе с  персами  защищает  город  от
хазар. Времена меняются, и впереди - неизвестность. Руки еще крепко держат
меч, но против кого он сейчас будет направлен? Вот это в  последнее  время
тревожило Мариона все больше и больше.
     Из  настоящего  черед  прошлых  событий   кажется   неотвратимым.   И
киммерийцы, и скифы, и хунны, и хазары приходили в Албанию  ради  грабежа.
Пришельцы вытаптывали поля, разрушали жилища, оскверняли  домашние  очаги,
но подобно насытившейся, раздувшейся от  добычи  змее,  медленно  уползали
обратно в степь. Никому  и  никогда  не  удавалось  еще  истребить  народ.
Оставшиеся в живых, спасшиеся от рабства, возвращались на  свои  пепелища.
Вновь распахивались поля и восстанавливались жилища,  и  вновь  звучала  в
городах и селениях албанская речь.  Было  кому  поддержать  друг  друга  в
трудную минуту, было кому передать обычаи, рассказать предания,  сохранить
заветы предков, ибо только памятью прошлого люди мудры в настоящем. Восемь
раз Марион отбивал хазар от Дербента, защищая  не  просто  свой  очаг,  не
просто свободу, но и род свой, и память, ибо сын раба уже не вспомнит, что
он - албан. Четырежды была прорублена кольчуга Мариона, трижды в его  руке
оставалась лишь рукоять меча, и только случай спасал его от гибели, и тело
его пятнисто от шрамов, подобно шкуре леопарда. Но в последний раз  хазары
напали двенадцать весен назад, и за двенадцать мирных лет в  жизни  города
произошло столько непонятных и грозных перемен, что Марион стал все чаще и
чаще приходить к мысли: хазары и тем более персы не столь уж  страшны  для
албан, что внешний враг - это еще не самое худшее.
     Вечереющее солнце коснулось своим  раскаленным  краем  вершины  горы.
Скоро наступит темнота. Наказав молодому стражнику ночью не спускать  глаз
с дороги, чтобы не просмотреть сигнальных огней заставы, Марион по  крутым
узким ступенькам протиснулся в лаз, ведущий в караульное помещение.  Толща
стен башни не  прогревалась  даже  летом,  и  низкое  сводчатое  отверстие
дохнуло сырым  холодом.  Лаз  вел  круто  вниз  и  влево.  Плечи  касались
противоположных стен.  Глаза  с  трудом  различали  ступеньки:  только  на
повороте горел единственный  светильник.  Здесь  все  было  продумано  для
обороны.  Тесное,   неудобное   пространство   лишало   врага   численного
преимущества, и нападавшие, поднимаясь, не могли действовать ни мечом,  ни
копьем. Однажды  Марион  один  сумел  отстоять  сторожевую  башню,  копьем
сталкивая хазар в лаз.
     В низком полутемном караульном помещении стоял грубо сколоченный стол
и несколько широких деревянных лавок-лежанок. Свет  с  трудом  проникал  в
сужающиеся  внутрь  бойницы,  расположенные  на  высоте  груди.  Со  двора
доносились оживленные отрывистые голоса. Там обсуждали последнюю  новость,
слышалось: хазары... предводитель Урсулларх... Ваче защитил честь легов...
     Стражники по обычаю встретили почитаемого молчанием.
     Марион вышел во двор и сказал:
     - Говорите!
     Чернобородый горбоносый стражник из рода даргов хмуро проронил:
     - Погиб  Ваче!  Воины  охраны  каравана,  что  пришел  из  Семендера,
сообщили: убил его вождь берсил Урсулларх  у  брода  через  реку  Озень...
Урсулларх убил и  Масуда,  сына  Т-Мура...  Только  двое  они  были  леги,
остальные воины охраны - гаргары. Они не сумели отомстить...
     Кто-то из толпящихся особняком в углу двора гаргаров зло выкрикнул:
     - Это был честный поединок! Хазарин-берсил предложил бой, и албан-лег
принял его. Так за что же мстить? Это не по обычаю! Он мог  бы  отказаться
от поединка, и никто не осудил бы его!
     Наступило тяжелое,  не  предвещавшее  ничего  хорошего  молчание,  но
чернобородый помешал готовой вспыхнуть ссоре, продолжив:
     - Урсулларх грозился убить и тебя, Марион. Ему не терпится  сразиться
с тобой в поединке.
     Марион  не  обратил  внимания  на  последние   слова   чернобородого.
Хазарская палица, с размаху опущенная силачом-берсилом, так не оглушила бы
Мариона, как известие о смерти Ваче и юного Масуда. Из всех воинов нижнего
города было только три воина  из  рода  легов,  теперь  он  остался  один.
Единственный защитник рода. Т-Мур посажен в зиндан за неуплату  долгов,  а
два его старших сына проданы в рабство на невольничьем  рынке  в  Ширване.
Преданный и храбрый Ваче! Трижды бились они плечом  к  плечу  на  северной
стене с хазарами, и много раз  меч  Мариона  спасал  родича,  а  щит  Ваче
прикрывал грудь Мариона. О  Ваче,  Ваче!  Где  сейчас  бродит  твоя  душа?
Встретилась ли она с душой юного Масуда?
     Видя окаменевшее лицо Мариона, стражники сочувственно зашумели:
     - Марион, мы отомстим!
     - Пусть приходит проклятый Урсулларх со своими берсилами!
     - Мечи наши ждут его!
     - Берсилы храбры на своей земле!
     Но кричали только воины из рода  даргов.  Стражники-гаргары  молчали,
украдкой переглядываясь.
     К  Мариону  протолкался  широкоплечий  круглолицый  дарг  Золтан.  Он
пытался  казаться  печальным,  но  невольная  улыбка  пробивалась  на  его
добродушном румяном лице и радостно блестели глаза из-под густых сросшихся
бровей:
     - Марион! Я разделяю с тобой  твое  горе,  верь,  твое  горе  -  наше
горе... но у меня родился сын! И я назвал его в твою честь Марионом! Пусть
он станет таким же великим воином, таким  же  добрым  и  справедливым!  Да
благославят тебя предки!..
     - Спасибо, Золтан, я обязательно навещу твоего сына.
     Добродушный стражник неловко потоптался, нерешительно  хмыкая,  потом
выпалил, отведя глаза:
     - Только сделай это скорей, Марион... так будет лучше...
     - Конечно, я приду до появления хазар...  -  Марион  положил  тяжелую
руку на сильное плечо друга.
     - Дело не в хазарах...
     - Что-нибудь случилось?
     - Ты прости меня, Марион, ты знаешь, мы с тобой  как  братья...  и  я
сейчас говорю как брату: я решил уйти в горы с семьей... Для меня не  было
бы большей радости, если бы и ты... - он смущенно замолчал, опустив глаза.
     - Ты предлагаешь мне уйти в горы? - потрясенно спросил  Марион.  -  И
оставить свой род беззащитным? Чтобы матери прокляли меня?
     - Большая часть твоего рода и моего тоже - в горах!
     - Я не судья тем, кто ушел, но судья самому себе!
     - Дело твое, Марион,  -  тяжело  вздохнул  Золтан,  -  поступай,  как
знаешь, но я тебе говорю как брату, ты храбр и могуч, но ты  -  один...  И
может быть, тебе удастся защитить оставшихся легов - вдов  и  детей  -  от
хазар, но ты бессилен защитить их  от  налогов,  придуманных  персами,  от
пришлых албан, которым нужна наша земля, от алчности раисов [раис -  богач
из  простонародья,  отличавшийся  особой  алчностью]  и  несправедливостей
шихванов!
     - Отойди! - гневно прохрипел, сдерживая себя,  Марион.  -  Замолчи  и
отойди, пока я помню еще, что мы с тобой как...
     - Ты можешь убить меня! Но я сказал правду! - выкрикнул, попятившись,
дарг.
     - Да, ты сказал правду! Но не забудь:  те  леги,  что  ушли  в  горы,
называют себя уже не легами, а лезгами!
     - Марион! Пойми, я не могу поступить иначе! Только в горах еще  живут
свободные люди! Марион, я уйду, но не прощу себе, что оставил тебя одного!
Моя душа разрывается! Она раздвоена! - В черных глазах Золтана,  забывшего
даже о рождении сына, отразилось страдание. - Я хочу  вернуться  в  добрые
старые времена, когда один был за всех, а все за  одного,  но  я  не  хочу
потерять родину, тебя!
     - Тогда  останься,  Золтан!  -  В  голосе  Мариона  вдруг  прозвучали
непривычно просительные нотки.  Он  медленно  обвел  взглядом  толпившихся
возле них стражников.  Вот  чернобородый  горбоносый  Ишбан,  вот  горячий
безрассудный в бою  Бурджан.  Почему  они  молчат?  Почему  потупил  глаза
медлительный длинноволосый силач Маджуд, по прозвищу Булгар? Много  еще  в
живых воинов, с кем Марион защищал город в последний раз, но  нет  уже  ни
одного, с кем - в первый. Ваче был последним из них.
     Из друзей только горячий Бурджан смотрел на Мариона открыто и  прямо,
ничего не  утаивая;  остальные,  встречая  взгляд  Мариона,  или  поспешно
отводили глаза, или смотрели в землю. И Золтан молча смотрел в землю. Нет,
он не останется. Марион почувствовал  усталость,  такую  усталость,  какая
появляется  после  долгого  смертельно-опустошительного  боя,  когда  боль
возвращается в израненное тело, а осознание себя -  в  душу.  Неужели  все
самое лучшее - в прошлом?



                          5. ШИХВАН, СЫН ШИХВАНА

     Над угловой башней крепости на длинном  шесте  все  еще  трепетал  на
ветру белый флажок - знак того,  что  в  город  прибыл  торговый  караван.
Пастухи, пасущие свои стада  на  ближних  пастбищах,  передадут  весть  на
дальние, и она разнесется по горным селениям. Жизнь меняется, теперь и там
охотно приобретают индийские пряности, шелка Срединной империи  [Срединная
империя - Китай], византийские украшения, а  уж  за  тоурменские  сабли  -
невиданное ранее в Дербенте оружие - легкие, острые, прочные, горцы готовы
отдать последнее. К ним уйдет Золтан, возможно и Мажуд с Ишбаном -  лучшие
воины-дарги. Они хотят вернуться в прошлое, когда не  только  мужчина  был
защитником  род