нить  два  лежащих
недалеко друг от друга дирхема, потому что на кости очередного  метнувшего
оказалось всего лишь одно изображение всадника.
     Детски-простодушное   внимание   светилось   на   лицах   слушателей,
собравшихся возле пожилого  воина-рассказчика,  повествующего  о  славных,
давно прошедших временах, когда хазары были настолько могучи, а  стада  их
настолько тучны и многочисленны, а степь так  обильна  травой,  что  жизнь
была сказочно хороша и не было нужды в грабежах, войнах, раздорах.  Ахали,
причмокивали  испуганно,   качали   лохматыми   головами   возле   другого
рассказчика, таинственным шепотом  излагающего  вчерашнее  событие,  когда
из-под ног коней головного  отряда  вдруг  выскочил  белоснежный  заяц  и,
пробежав, внезапно остановился, обернулся в тот момент,  когда  один  воин
уже  был  готов  пустить  в  него  стрелу,  вдруг  превратился  в  дряхлую
сгорбленную старуху  со  сверкающими  глазами,  и  эта  старуха  погрозила
оторопевшему воину черным пальцем и  внезапно  исчезла,  а  там,  где  она
стояла, оказался куст цветущего тамариска. Как только рассказчик замолчал,
кто-то   в   толпе   громко   сообщил,   что   вчерашней    ночью    видел
человека-оборотня. И опять ахали, причмокивали, доверчиво изумляясь.
     Но больше всего слушателей собралось возле певца, который только  что
вернулся из шатра  кагана  Турксанфа,  где  развлекал  кагана  и  темников
недавно  сочиненной  им  песней.   Этого   певца   -   худого,   бледного,
медлительного  человека  с  мечтательно-отсутствующим   взглядом,   всегда
направленным куда-то поверх голов -  знала  и  любила  вся  Берсилия,  все
хазарские племена. Он умел не  только  петь,  разжигая  кровь  слушателей,
побуждая их к славным подвигам,  но  и  сочинять  песни.  А  такое  умение
простодушному степняку кажется сверхъестественным.
     - Спой нам, Суграй, спой! - просили его. - Да благословит твой чудный
дар Тенгри! Одну только песню! Одну-единственную!.. -  умоляли  окружившие
певца тесным кольцом. - Ту самую, что пел нам ты вчера!..
     Суграй  бледно  и  мечтательно  улыбался,  отсутствующий  взгляд  его
скользил по толпе, не  замечая  людей,  в  слабых  худых  руках  его,  под
длинными   пальцами,   глухо   рокотал   шуаз   [музыкальный   инструмент,
распространенный  среди  хазар,  напоминал  современную  домру].   Наконец
очнувшись, в знак согласия он робко кивнул  непокрытой  головой,  взметнув
закрывающие лицо черные прямые волосы. Тотчас же вокруг зашикали, призывая
к  тишине,  расступаясь,  чтобы  дать  простор  голосу  Суграя,   передние
опустились на влажную землю, стоящие  за  ними  встали  на  колени,  самые
задние бегом приносили седла, становились  на  них,  чтобы  лучше  видеть,
наконец наступило благоговейное молчание. Певец выпрямился, поднял голову,
волосы упали на узкие плечи, тонкие бледные пальцы тронули струны шуаза  -
тугие воловьи жилы, и словно чей-то протяжный глубокий вздох пронесся  над
замершей толпой. Суграй запел, глядя на зеленую звезду, пылавшую на склоне
черного небосвода:
     Воину в жизни нужно немного:
     Степь необъятную, друга и бога...
     И замерли,  расслабив  богатырские  объятия,  борцы,  заслышав  голос
любимого певца, перестали ползать по кошме игроки, и умолкли  рассказчики,
далеко разносилась песня в ночи, озаренной кострами.

                      Воину в жизни нужно немного:
                      Степь необъятную, друга и бога...
                      Цвет неизменный небес голубой...
                      Хазары, мы слиты единой судьбой!

     Затаенно дышали воины, касаясь друг друга плечами.

                      Хазары, мы слиты единой судьбой!
                      Ночь нам для отдыха,
                      День - для победы,
                      Вечер живым для грустной беседы
                      О павших под топот копыт роковой...
                      Хазары, мы слиты единой судьбой!

     И пусть на  время,  равное  двум  длительным  вздохам,  но  вспомнили
надменные акациры, что они пасут свои стада на изобильных травой пастбищах
возле реки Терек, и не пускают  на  свои  земли  кутригур,  племя  братьев
своих: потупились  заносчивые  авары,  считающие  себя  храбрейшими  среди
хазар, песня напомнила всем, что на  небесной  равнине  нет  ни  авар,  ни
акацир, ни сарагур, перед Тенгри все должны предстать очищенными от  самой
затаенной  вражды  к  иноплеменным,  от  самой  слабой  зависти  к   более
удачливым,  от  малейшего  чувства  превосходства   своего   над   другими
хазарами...

                  Эй, вы, буртасы, албаны и ясы!
                  Так ли уж женщины ваши прекрасны?
                  Тверже упритесь в землю ногами,
                  Хазарский аркан распростерся над вами!
                  Хазарский аркан распростерся над вами!

     Эй, албаны! Вы слышите? Хазарский аркан распростерся над вами!
     Многие  невольно  обращали  свои  горящие  глаза  в  сторону   мрачно
черневшей на холме в бледном отсвете звезд  крепости.  "Нет,  не  оскудели
хазары в отважных! Сражаться на коне есть наше господство!" ...Единственно
чувство превосходства над другими народами  способно  приглушить  раздоры,
возникающие между братьями по крови. Только  перед  албаном  или  буртасом
почувствует себя хазарином авар или  кутригур,  и  только  тогда  кутригур
вспомнит о братьях по крови, когда не  сородич-акацир  польстится  на  его
обильные травостои, а чужеземец-яс, житель предгорий. Сплачивали племенной
союз совместные походы, но не было долго походов - и начиналась борьба  за
места кочевок, за лучшие земли и пастбища, за власть в каганате и  отличия
одних перед другими, ибо, как не бывает двух людей, равных телесно, так  и
не было двух племен, равных по положению.  Самыми  благородными  считались
берсилы, по одному  из  родов  которых  -  хазарскому  -  и  каганат  стал
называться  Хазарским,  и  племена  во   внешних   сношениях   именоваться
хазарскими. Но песни прославленного певца Суграя, вызывая прилив гордости,
напоминали о  величайшей  слиянности  судеб,  и  беспечная  душа  степняка
невольно жаждала примирения с сородичами.
     Но  вот  умолк  Суграй.  Замерли  тонкие  пальцы  на  струнах  шуаза.
Выжидательно притихли зрители. Низко над становищем висело черное звездное
небо, и впереди в темноте оно сливалось с морем. Суграй смотрел в  сторону
моря, и черные волосы закрыли его лицо. Бледными пятнами дрожали на  шуазе
отсветы костров.
     - Спой нам еще, Суграй! - попросил кто-то.
     И многие зашумели:
     - Спой про богатыря Бурласа!
     - Как он один разметал целое войско врагов!
     - И похитил у подземного царя красавицу-дочь!
     - Нет, лучше о том, как содрогается земля,  когда  хазарская  конница
бурей несется по степи!
     - Харр-ра! Вот отличная песня! Спой, Суграй, у  меня  кровь  кипит  в
жилах, когда я слышу: "Рушатся горы от грохота копыт, и звезды срываются с
неба!.."
     И кто-то, не выдержав, запел грубым неумелым голосом:
     - То мчатся хазары, то мчатся хазары!
     На него зашишикали. Святотатственно произносить  слова  песни,  когда
рядом стоит прославленный певец.
     Но Суграй неожиданно сказал, по-прежнему задумчиво  вперив  взгляд  в
темноту ночи:
     - Слушайте, воины! Сегодня случилось со мной удивительное. Сегодня  я
брел берегом моря и встретил  человека,  который  шел  мне  навстречу,  не
оставляя на песке следов...
     Воины шумно сопели, не удивляясь новости. Ясно, что Суграю встретился
кто-нибудь из оборотней или кто другой из нечистой силы.  Этой  гадости  в
Албании видимо-невидимо, но против хазар нечисть  албанская  бессильна,  у
каждого воина меч заговорен шаманом рода.
     - ...И когда он приблизился и глянул на меня, - продолжил  Суграй,  -
лицо его показалось мне знакомым. Это был странник в ветхом  плаще.  Босой
странник... Но где я его видел, вспомнить не могу... У него был  печальный
взгляд. И вот до сих пор я мучаюсь: где я его видел? Когда он приблизился,
то спросил у меня: "Суграй, зачем ты поешь воинственные песни?". Я ответил
ему: пою потому, что нравится воинам...
     - Харр-ра! Ты хорошо ответил, клянусь Тенгри! - воскликнул кто-то.
     Суграй поднял печальные глаза на воскликнувшего,  робко  улыбнулся  и
вновь перевел взгляд в сторону моря. Потом спросил:
     - Видел ли кто из вас, о воины, странника в ветхом плаще?
     - Нет, не видели никогда, но если бы и встретили, он бы  познакомился
с моим заговоренным мечом! - произнес тот же голос.
     - Да, да!
     - Мы бы ему ответили, ха-ха!
     - Слушайте, воины, - тихо сказал Суграй,  -  у  меня  слишком  слабые
руки, чтобы держать меч или натянуть тетиву лука.  Увы,  я  слишком  часто
уступал вашим желаниям, потому что вы своими крепкими  челюстями  способны
дробить кости и рвать жилы. А потому я пел и пел. Но теперь я уйду от вас.
Пусть не от моих песен души ваши безжалостны, а страсти неутолимы, но этот
шуаз рокотал вашу славу! Я о многом говорил с  этим  странником,  впрочем,
вам совсем не интересно будет знать о чем... Уходите! Я не буду вам  петь!
- и он умолк.
     Исполинский морским прибоем шумел лагерь.  Старинный  зеленый  огонь,
подобно всполоху, мелькал в стороне моря, распространяя вокруг зеленоватые
переливы мерцаний. Может, то были всполохи? Но Суграю показалось, что  там
в призрачных отсветах мелькнула будто сотканная из тумана фигура одинокого
странника, словно шел он по морю.



                              26. ТУРКСАНФ

     А  в  ставке  великого  кагана,  расположенной  в   глубине   долины,
заканчивался пир. В просторном, из  двойного  индийского  шелка,  прошитом
сверкающими  полосами   золотой   парчи,   шатре   Турксанфа,   застланном
персидскими коврами, сидел большой круг из  тысячников,  а  в  центре  его
возлежал на подушках малый круг темников. Тысячников  было  ровным  счетом
сто, темников - десять. Одиннадцатым в малом круге был сам  великий  каган
Турксанф,   двенадцатым    -    богатырь-тысячник    "бешено-неукротимых",
приравненный к темникам.
     Горели колеблющимся пламенем светильники, подвешенные  на  украшенных
позолоченной  резьбой  опорных  столбиках,  расположенных  вдоль  большого
круга. И возле каждого столба стоял великан из числа  "бешено-неукротимых"
с обнаженным мечом,  в  доспехах,  ибо  никогда  неизвестно  заранее,  чем
закончится пир. Случалось, и довольно часто,  что  люди  прямо  с  земного
вечернего пира в шатре кагана без задержки переселялись в  небесный  шатер
небесного кагана Тенгри, снисходительного к своим детям, откуда никто  еще
не возвращался. А потому не было известно, чем их там угощали.
     А здесь же, на пире земном, перед каждым стояло  блюдо  с  бараниной,
лежал кожаный бурдюк с кумысом, на  широких  бронзовых  подносах  остывала
жирная конина. Только  что  несколько  слуг,  кряхтя  и  сгибаясь,  внесли
огромную, в рост человека амфору  с  лучшим  боспорским  вином  -  подарок
императора   Ираклия   "драгоценному   и   возлюбленному   брату   нашему,
милосердному христианину Турксанфу".
     Каждый ел и пил что хотел. Берсил Урсулларх с рассеченным  чудовищным
шрамом лицом, в кожаной рубахе-безрукавке, сидевший, скрестив  ноги  возле
возвышения, где стояло пустое кресло Турксанфа, был недоволен. Он не успел
отомстить проклятому албану Мариону, и сейчас угрюмо косился на Турксанфа,
считая его виновником неудачи. Слишком долго каган не мог собрать конницу,
и вот Мариона успели  сжечь  на  костре.  Теперь  души  братьев  останутся
неотомщенными, и любой берсил может бросить Урсулларху  упрек  в  забвении
обычаев. Проклятье! Он грузно обернулся к  сидящему  рядом  вождю  утигур,
широколицему медлительному Курултаю:
     - Сколько меченосных привел ты под стены Дербента?
     Тот, уловив в голосе берсила  недовольство,  насторожился,  прожевав,
ответил:
     - Ты меня удивляешь. Конечно, тысячу!
     - Арр-ха! Ты удивляешь меня. Ты бы мог давно стать темником.  Ведь  у
тебя целых восемь кочевий!
     -  Не  забывай,  что  я  только  военный   вождь.   Совет   старейшин
распорядился выделить тысячу воинов...
     - А остальные?
     - Понадобились для охраны кочевий. Не забывай, что  соседи  утигур  -
предгорные ясы...
     - Что ты постоянно напоминаешь: не забывай, не  забывай,  -  вспыхнул
Урсулларх, - я и так слишком много помню! Клянусь Тенгри!
     -  Курултай,  -  вмешался  в  разговор  сидевший   рядом   длинноусый
тысячник-кутригур, - неужели ты до сих  пор  позволяешь  совету  старейшин
распоряжаться войском племени? Да  и  кто  такие  предгорные  ясы?  Жалкие
трусы. У них если и были когда-то славные воины, то мы их давно  вырубили!
А теперешние  разве  осмеляться  напасть  на  утигур,  подданных  могучего
Турксанфа! Пусть только попробуют!  Мои  меченосные  помогут  тебе!  Я  не
привык выслушивать мнение одряхлевших членов совета старейшин!
     Курултай  промолчал,  странно  ухмыльнувшись.  Он  явно   что-то   не
договаривал и знал больше, но решил, очевидно, не делиться с  соседями,  а
потому, поспешно  схватив  с  подноса  огромный  кусок  дымящейся  конины,
запихнул его в рот, чтобы случайно не проболтаться.
     - Арр-ха!  -  воскликнул  во  внезапном  озарении  длинноусый.  -  Я,
кажется, догадался! Вы пошли  в  самостоятельный  поход!  Тысячу  сюда,  а
остальные на ясов! Погнались сразу за двумя джейранами!
     По испуганно метнувшемуся взгляду простодушного Курултая стало  ясно,
что так оно и есть на самом деле. Бедный Курултай чуть не подавился куском
конины и, умоляя взглядом длинноусого замолчать,  испуганно  покосился  на
кагана.
     Но   к   счастью   для   утигур,   тот    не    расслышал    возгласа
кутригура-тысячника, а то пришлось бы  бедному  Курултаю  с  земного  пира
отправляться на пир к Тенгри.
     Насытившись и слегка охмелев от  выпитого  свежего  кумыса,  Турксанф
грузно откинулся на подсунутую внимательным слугой подушку, сонно  оглядел
жадно насыщающихся приближенных. Лоснились от пота  лица,  блестели  губы,
сверкали глаза. И тысячники, и темники шумно  сопели,  разгрызая  крепкими
зубами кости,  кряхтя  от  сытости,  наклонялись,  наливали  себе  кумысу,
стонали от наслаждения, запивая  мясо  сладким  густым  вином,  отдуваясь,
откидывались на подушки, вытирая липкие от жира руки  полами  кафтанов,  а
чаще, жалея кафтан вытирали руки о волосы на голове или  о  ковер.  Любили
поесть... Чем меньше развлечений, тем дороже каждое.
     Турксанф по привычке поднес руки к  груди,  чтобы  вытереть  их,  но,
спохватившись, задержался,  покосился  на  темников,  поднял  обе  толстые
маслянисто блестевшие ладони вверх, громко крикнул:
     - Полотен-сс!
     Один из слуг ринулся в угол  шатра,  отгороженной  шелковой  завесью,
вынес оттуда кусок белой мягкой материи, осторожно вытер им  руки  кагана.
Тот довольно хмыкнул, поднялся на корточки, покачался, встал  и,  узрев  в
промежутке между  двух  столбов  серебряно  отсвечивающий  оклад  иконы  с
нарисованными в середине томными бородатыми ликами, неумело помахал  возле
груди  сложенными  щепотью   пальцами,   прошептал   невразумительное   и,
отвернувшись от иконы, грузно зашагал вдоль опустошенных блюд к возвышению
в глубине шатра, где стояло черное  кресло.  Шел  темнолицый,  безбородый,
коренастый,  расшвыривая   мягкими   сапогами   без   подошв   обглоданные
приближенными кости, и если бы на миг остановился,  замерев,  то  стал  бы
удивительно похож на одного из тех каменных идолов, что во множестве стоят
в степи, на кочевых хазарских дорогах.
     Здесь не было  чужих  глаз,  чтобы  обратить  внимание  на  неумелую,
косолапую, переваливающуюся походку,  так  отличную  от  стройной  походки
византийца или албана. Степняк не любит ходить пешком,  даже  от  шатра  к
шатру он предпочтет проехать на лошади, пусть расстояние между ними  и  не
превышает половины полета стрелы. А воюет хазарин только на коне, пеший он
беспомощен как ребенок перед врагом.
     Турксанф  поднялся  на  возвышение,  устланное  коврами,   уселся   в
заскрипевшее под его тяжелым телом  кресло.  Блестело  драгоценное  черное
дерево подлокотников, переливалась на свету золотая парча высокой  спинки,
отбрасывал  ослепительные  блики  серебряный  наборный  пояс,   золотились
тканевые узоры на замшевой  мягкой  рубахе,  и  из  высокого  позолоченого
ворота  ее  глядело  темное  широкое  лицо  идола,  блестя  полуприкрытыми
всевидящими рысьими глазками.
     Турксанф  отдыхал,  опустив  толстые  руки  на  подлокотники,  широко
расставив кривые ноги. Отдыхал спокойно. Казалось, даже дремал. Но  это  -
только казалось. Турксанф прятал в себе тревогу, которая жгла ему душу, не
давала забыться в  беспечном  отдыхе.  Настоящий  поход  начинался  только
сейчас, когда решалось, сколько  времени  войско  задержится  под  стенами
Дербента. Четыре воина-исполина из тысячи  "бешенно-неукротимых",  по  два
справа и слева от кресла застыли  на  возвышении.  Стоило  откинуть  полог
шатра - и можно было увидеть густое оцепление из "неукротимых", окружившее
шатер, за ним второе, и каждый из этих  отборных  свирепых  богатырей  мог
биться с двумя-тремя десятками простых воинов и наверняка победил  бы.  Но
Турксанф не чувствовал себя в безопасности.
     Внизу возились, отдувались, рыгали  огрузневшие  от  обильной  еды  и
питья тысячники. Едва ли третья часть их участвовала в прошлом,  неудачном
походе. Но эти тридцать  были  самые  преданные  и  молчаливые.  Остальные
вознеслись к Тенгри держать ответ за недовольство,  болтливость,  а  то  и
прямую враждебность к великому кагану, тела их  гнили  сейчас  на  родовых
кладбищах  Семендера,  Варачана,  Беленджера,  а  то  и  просто  в  степи,
захороненные без жертвенных приношений и оплакивания, ибо трупы их до  сих
пор еще не найдены и едва ли кто их отыщет.
     Только собственная смелость,  решительность  и  преданность  немногих
спасли  Турксанфа  от   последствий   неудачного   похода,   предпринятого
двенадцать лет назад. Но целых десять лет  после  похода  бурлила  Великая
Хазария, и род Ашинов, к которому принадлежал Турксанф,  едва  не  лишился
права избирать из своей среда кагана Хазарии. Турксанф  усмирял  берсилов,
расправлялся с аварами, подкупал племенных старейшин акациров и  кутригур,
и как только волнения стихли,  поспешил  собрать  всех  годных  к  ношению
оружия мужчин в новый поход. Род ашинов возлагал  на  этот  поход  особые,
если не сказать последние надежды. Если войска вернуться ни  с  чем!..  Об
этом было даже страшно подумать. Вот такая тревога жгла сейчас  Турксанфа.
И он с непроницаемо спокойным лицом отдыхающего человека упорно размышлял.
     Стотысячное войско имело запасы продовольствия ровно на десять  дней.
Для того, чтобы собрать  такие  запасы,  Хазария  лишилась  третьей  части
скота,  половины  запасов  пшеницы,  а  большая   часть   полей   осталась
незасеянной. Сто пятьдесят тысяч коней ушло в поход. Корма для коней взято
на три-четыре  дня.  Для  того,  чтобы  увеличить  непредвиденный  прокорм
лошадей до шести-восьми дней, надо вдвое увеличить обоз. А он  и  так  уже
сейчас настолько велик, что замедляет движение конницы, и войско от границ
Берсилии до Дербента шло четыре дня вместо двух. Весь  поход  кони  должны
кормиться подножным кормом. Но для этого войску нужно постоянно двигаться.
Через два дня трава  в  окрестностях  стана  будет  съедена  и  вытоптана.
Единственное спасение  -  прорваться  в  богатые  районы  Албании,  где  в
изобилии и продовольствия для воинов, и корма для лошадей, и добычи.
     До пира был военный совет, на  нем  все  единогласно  решили:  начать
штурм послезавтра. Завтрашний день уйдет  на  подготовку,  надо  подтащить
поближе к стенам тараны, баллисты, заготовить хворост для заполнения  рва,
развернуть и осмотреть  лестницы,  расставить  войска  по  участкам  стен,
разработать согласованный план  действий  для  непрерывн