ву. Все гуще струился над  степью
воздух, предвещая зной.  Слышались  разговоры  охраны,  часто  прерываемые
смехом. Скучающие воины развлекались как могли. Хохотали, когда какой-либо
озорник, вольно свесившись с седла, растопырив локти и пригнувшись к гриве
коня, изображал скачущего хазарина. Хохотали, если кто-то на ходу поддевал
на пику мелькнувший в траве белый  человеческий  череп,  и  перед  глазами
едущих позади неожиданно возникало видение вечного оскала  и  смотрели  на
воинов пустые глазницы.
     Кто скажет, чья душа рассталась здесь с телом? Сотни, а может, тысячи
лет по этой дороге едут, бредут, скачут... Скорей всего  это  череп  хунна
[хунны - объединение племен тюркского происхождения, вторгшееся в IV  веке
н.э. в Европу], а  может,  скифа  или  киммерийца  [киммерийцы  -  кочевые
племена, родственные скифам] - одного из тех нетерпеливо  жаждущих  добычи
конников, что тучами наваливались с севера на Албанию, оставив после  себя
недобрую память. Разве достойна уважения беспризорная смерть разбойника?
     Эта степная полоса, стиснутая морем и горами, исстари  служила  самым
коротким и удобным сухопутным путем из Берсилии и северных стран в  Персию
и дальше на юг. И нет числа проскакавшим по ней. Еще сохранились предания,
что когда-то по долине, сотрясая землю мерной поступью, двигались на север
грозные  легионы  Помпея  Великого,   преследуя   Митридата   Понтийского,
надеявшегося найти у албан защиту. Сколько жарких схваток вскипало на этой
дороге!  Потому  и  встречаются  на  обочинах  груды  черепов,  иссушенных
ветрами, обмытых дождями. А вот мелькнул  под  ногами  коня  ветхий  шлем,
разрубленный надвое, с проросшей в разрубе высокой травой.  Могуч,  видно,
был воин, нанесший столь страшный удар! А  дальше  виднеется  богатырский,
почти в рост человека, заржавевший меч без  рукояти.  Что  сталось  с  тем
богатырем, у которого в самый разгар стремительного боя  в  руке  осталась
только рукоять? Успел ли он прикрыться щитом от лихого  встречного  удара?
Вынес ли его из беды верный конь? А может, это его череп сейчас торчит  на
пике и осуждающе смотрит на веселящихся всадников?
     Но воин не склонен размышлять  при  виде  безымянных  могил,  конских
остовов, человеческих скелетов, истлевшего оружия -  всего,  что  оставили
пришлые  народы  на  этой  дороге  в   память   о   себе.   Опасно   воину
глубокомысленное раздумье: оно не делает его  храбрецом.  У  каждого  своя
судьба. Исполни предначертанное  -  и  ты  уйдешь  из  земного  временного
пристанища в лучший мир, где храбрецов ждет вечное блаженство.  Так  зачем
задумываться над тем, что преходяще?
     Караван спустился в широкую пойменную лощину, миновал рощу коренастых
раскидистых вязов, перешел вброд мелкий ручей с каменистым дном,  поднялся
по густотравному откосу - и прямо впереди, в  дымчатой  дали,  завиднелось
нечто, напоминающее гранитный выступ, наглухо  перегораживающий  степь  от
моря до гор. Словно горы там круто свернули к морю и замкнули  долину,  не
оставив ни малейшего прохода.
     Когда последний верблюд поднялся по  травянистому  откосу  и  караван
вновь пошел по открытому месту, никто не понял, что произошло,  но  что-то
неуловимо изменилось вокруг. Люди и животные вдруг  одновременно  испытали
томительное беспокойство. Сами собой  смолкли  смех  и  разговоры  воинов,
тревожно зафыркали лошади,  передний  верблюд  сбил  шаг,  приостановился,
остальные затеснились друг к  другу,  смолк  колоколец.  И  в  наступившей
тишине от гор донесся явно не человеческий, но полный предсмертного  ужаса
и муки вопль:
     - Уеху-у-у!
     Видимо, не только мать чувствует беду, случившуюся с ее дитем,  но  и
все на пространстве земли, что дышит, радуется, страдает, в отдалении  или
вблизи ощущает единые токи  жизни,  и  всплеск  предсмертной  боли  всегда
отзовется безотчетной тревогой в душах живущих.
     Испуганно заржала лошадь. Странники повернули головы к горам. Ужасный
протяжный крик повторился и смолк. Но как люди ни всматривались,  пустынны
были ближние склоны гор.
     И снова  запели  над  степью  птицы.  Понукаемый  поводырем,  зашагал
передний верблюд. Зазвенел колоколец. Тревожно зашептались  воины.  Только
монах в плотном грубом капюшоне, который ехал возле  вожатого,  безучастно
глядел перед собой и словно не слышал крика. Ширванский купец  подъехал  к
ним, спросил:
     - Изюмчик, что это было?
     - Не знаю, господин, - пожал плечами вожатый.  -  Может,  это  кричал
"демон ночи"... Слыхал я, что в горах  пастухи  иногда  встречали  ужасное
чудовище, огромное,  лохматое,  злобное...  у  него  острые  клыки,  глаза
светятся в  темноте  подобно  светильникам...  но,  похоже,  обличьем  оно
напоминало человека... Иногда существо бросается со  скалы  на  пастуха  и
разрывает его на части... Увидеть его или услышать его голос - к  большому
несчастью... Быть беде, господин! Подобный крик хорошего не предвещает...
     - Но что может случиться с нами? Город уже близко!
     Действительно, что может случиться с ними? Скоро они войдут в  город.
А через два дня уйдут дальше. Недоброе может случиться только с Дербентом,
стена которого уже начала явственно вырастать над степью. И вдруг, впервые
за эти  четыре  дня,  монах  заговорил.  Голос  его  из  глубины  капюшона
прозвучал приглушенно и надменно; он спросил на албанском языке:
     - Эй ты, ответь, что это там впереди?
     Вопрос был явно обращен к вожатому, и того  несказанно  удивило,  что
христианин заговорил на его родном языке: если  чужеземец  не  знает,  что
виднелось в степи, значит, он не был в Албании, но если он не был,  откуда
же тогда знает албанский язык? Вожатый вовремя  спохватился  и  подавил  в
себе вспыхнувший вопрос - молчание всегда безопаснее,  тем  не  менее,  не
удержался, чтобы не похвастаться:
     - Господин, это Дербентская Северная стена! - сказал он гордо. -  Это
Великая стена!
     - Но  если  есть  Северная  стена,  значит,  существует  и  Южная?  -
помолчав, спросил монах все так же глухо.
     - Да, и столь же Великая! А  город  скрыт  между  ними!  Высота  стен
пятьдесят локтей! Протяженность каждой - целый фарсах! И  сложены  они  из
огромных тесаных глыб на крепчайшем известковом  растворе!  -  поторопился
излить свою осведомленность вожатый. - Кроме того, на холме возле Дербента
стоит крепость, и стены  города  смыкаются  с  не  менее  мощными  стенами
крепости! О, город неприступен!
     - И кто же воздвиг столь дивное творение? - спросил монах.
     Вожатому показалось, что в  голосе  христианина  промелькнула  легкая
насмешка, и он горячо сказал:
     -  Народ!  Тысячи  и  тысячи  людей...  По  повелению  шаха   Хосрова
Ануширвана... [Хосров Ануширван - персидский  шах  из  династии  Сасанидов
(531-579 гг.)]
     - Народ! - презрение прорвалось в голосе монаха. - Албанский народ  -
это трусливое стадо! Ведь вы покорились жалким персам, молитесь персидским
богам, питаетесь объедками со стола персов и еще гордитесь, что  на  своей
земле построили крепость, в которой стоит персидский гарнизон!
     Монах, оказывается, был неплохо осведомлен, и это не  ускользнуло  от
внимания пожилого албана. Вожатый подумал, что этот человек не армянин, не
кахетинец,  потому  что  те  тоже  под  властью  персов  и  не  стали   бы
презрительно отзываться о народе одинаковой с  ним  участи,  а  тем  более
чужестранец не перс, не хазарин. Кто же он? Длинный  плащ  христианина  из
грубой черной шерсти был  застегнут  на  правом  плече  пальчатой  фибулой
[фибула - металлическая застежка, напоминающая брошь].
     - Что делать, господин, - тяжело  вздохнул  вожатый,  -  уж  лучше  с
персами против хазар, чем одним  против  хазар  и  персов!  Албания  давно
слаба, одной ей не устоять против двух могучих соседей...
     - И какие же болезни подточили сильное  некогда  тело  Албании?  -  в
надменном голосе монаха опять прозвучала насмешка.
     - Войны... раздоры... - нехотя ответил вожатый.
     - Ты  глуп,  хоть  и  сед,  коль  утверждаешь,  что  войны  ослабляют
государство! Войны поистине можно уподобить упражнениями, укрепляющим  дух
и тело! - воскликнул  христианин  и  презрительно  бросил:  -  Но  глупому
случается быть иногда проницательным. Ты, варвар,  проник  в  суть  вещей,
когда обмолвился о раздорах...
     - Я не обмолвился, а сказал правду, - угрюмо заметил вожатый.
     - Гм, ты сумел  отделить  зерно  истины  от  плевал,  варвар.  Теперь
догадываюсь, что с Албанией произошло то же, что случилось  со  множеством
варварских  государств,  не  имеющих  единой,   всепоглащающей   цели,   а
подчиненных единственно стихиям страстей! Гм, пожалуй, я  расскажу,  а  ты
подтвердишь, прав ли я, излагая свое мнение.  Итак,  вот  ваша  история  в
нескольких словах. Несомненно,  что  когда-то  албаны  жили  разрозненными
племенами, но стремились объединиться, чтобы противостоять внешним врагам.
У вас была цель, и смысл вашего духовного существования  сдерживал  стихию
страстей. Объединившись, вы стали сильны, но у вас были не  менее  сильные
соседи. Поэтому вы в отношениях с соседями пребывали более в мире,  нежели
во вражде. Но если  первая  цель  оказалась  достигнута,  то  должна  была
возникнуть следующая - господство Албании  над  другими  народами.  Вторая
цель  всегда  более  длительна  и  дает   государству,   обладающему   ею,
возможность долгого существования, ибо  ничто  так  не  укрепляет  чувства
единства  в   народе,   как   гордое   осознание   собственного   величия,
превосходства,   избранности!   Примеры   тому   -   Великая    Македония,
могущественный Рим. Но этой цели у вас не осталось.  Тело,  пребывающее  в
покое, слабеет, становится  изнеженным,  люди,  пребывающие  в  сытости  и
безопасности, стремятся к удовольствиям и жизненным  благам.  Но  во  веки
веков не было и не будет людей, равных  по  телесному  здоровью,  красоте,
уму, способностями, храбрости, энергии. Следовательно,  жизненных  благ  и
удовольствий каждый получал столько, сколько  стоил  в  глазах  других.  У
людей проснулась алчность, они стали скрывать  собственные  недостатки,  а
достоинства  преувеличивать,  ибо  гордость  ни  на   миллиакрий   [мелкая
византийская монета] не уступит славы. Итак, албаны стали стремиться не  к
превосходству над другими народами, а к  превосходству  друг  над  другом.
Печальный  итог:  возникла  ложь  в  отношениях  и  вражда  в   действиях.
Несомненно, дошло до того,  что  одни  албаны  стали  объединяться  против
других албанов. Государство ослабло, и Персия  покорила  вас.  Ну,  теперь
скажи, прав я или нет?
     - Прав, господин. Только не все албаны оказались подвержены страстям.
     - Менее подверженные - как правило, более трусливы и глупы, чем... Но
хватит об этом... Скажи, почему наши глаза не радуются возделанным  полям,
пасущимся тучным стадам?  -  удивленно  спросил  монах,  указывая  плеткой
вперед, где до уже ясно различимой стены было безлюдно  и  пустынно,  лишь
молодая трава изумрудно переливалась под слабыми порывами ветра.
     - Поля и стада с южной  стороны,  господин,  а  здесь  опасно:  почти
каждую весну хазарские шайки караулят под стенами. Порой  жителям  некогда
работать на полях, приходится обороняться. В прошлом  году  собрали  из-за
этого плохой урожай.  Сейчас  у  людей  кончился  хлеб,  все  ждут  нового
урожая...
     - Пути Господни неисповедимы,  но  милости  Его  безграничны  даже  к
иноверцам... Гм, помнится, в прошлом году  была  большая  засуха...  Могли
ведь и иссякнуть источники воды?
     - Источники в горах...  -  словоохотливо  начал  вожатый,  и  осекся,
поняв, что монах задал коварный вопрос,  и  похолодел  от  мысли,  что  он
рассказал чужестранцу о том, о чем не должен был рассказывать, и чуть было
не выдал тайну.
     - Царство Божие наступит только при единении людей  в  любви  друг  к
другу. Только в единой вере обретете и вы рай земной -  вы,  поклоняющиеся
Уркацилле... [Уркацилла  -  бог  солнца]  Скажи,  как  относятся  персы  к
албанам?
     - Я не знаю, господин! Я ничего не знаю! -  взмолился,  не  выдержав,
вожатый, вовремя вспомнив, что мудрость не в знании, а в том, какую пользу
извлекаешь из своего знания. В  Семендере  он  поостерегся  спрашивать,  а
сейчас надо было поостеречься отвечать, ибо  в  Семендере  за  любопытство
отрубали голову, а в Дербенте за болтливость сжигали на костре.
     "А ведь вы - византиец!" - чуть не вскрикнул вслух вожатый, испуганно
глядя на монаха и мысленно  проклиная  себя  за  словоохотливость.  Только
византиец мог в  разговоре  упомянуть  про  миллиакрий  и  назвать  албана
варваром.   Даже   заносчивость   персов   не   превосходила   надменности
византийцев.
     - Повторяю тебе, варвар, что пути Господни неисповедимы!  -  с  явной
досадой в голосе промолвил византиец,  молитвенно  поднял  голову,  осеняя
себя троеперстным крестом и, обернувшись  к  караванщику,  блеснув  из-под
капюшона  тяжелым  взглядом,  загадочно  произнес:  -  Господь,  дух   наш
вездесущий, позволяет одним то, что не позволяет другим, и величие  мыслей
первых в том, что в них заложен замысел Божий, который  неотвратим.  Никто
из жителей Содома и Гоморры не знал, что случится с  ними,  когда  десница
Божия уже была готова смести грешников с лика земли.  Но  можно  избегнуть
подобной участи. Ты понял?
     - Да, господин...
     - Много ли христиан в Дербенте?
     - Посмотри, господин,  показалась  крепость!  -  воскликнул  вожатый,
указывая вправо.
     Караван приближался  к  городу,  и  стена,  перегораживающая  долину,
теперь закрывала уже треть неба. Вдоль нее тянулся высокий  земляной  вал,
за которым угадывался ров. Мощно выступали квадратные и полукруглые  башни
с темнеющими отверстиями бойниц, с высокими зубцами. А там, куда показывал
вожатый, за увалом открылось голубое ущелье,  на  противоположной  стороне
которого  поднимался  крутой,  местами  обрывистый  холм.  Вершину   холма
опоясывали стены из желтого камня. Северная городская стена, поднимаясь по
склону холма, упиралась в скалу, над которой возвышалась желтая  крепость.
Зрелище было внушительное. Желтая крепость, подобно могучему орлу,  парила
над долиной, ибо высота  холма  была  не  менее  пятисот  локтей.  Камень,
сброшенный с его вершины, мог бы докатится  до  берега  моря.  За  ущельем
круто вздымались поросшие травой и кустарником склоны горы.
     Византиец, забыв о вожатом, подавшись вперед и упираясь рукой о  луку
седла, не отрываясь смотрел вправо. В черном плаще,  черном  капюшоне,  он
напомнил грифа, что подлетал сегодня к каравану.
     Вожатый с ужасом поглядывал на него, не сомневаясь, что его спутник -
хазарский лазутчик. Но разве  простому  лазутчику  дают  золотую  айцзу  -
тайный знак кагана? А если он знатен,  то  почему  пробирается  в  Дербент
тайком, снисходя до расспросов простолюдина?  Придворный  кагана  едва  ли
сохранит византийскую надменность и чужеземную привычку застегивать фибулу
на правом плече (среди византийцев много леворуких, их с детства  приучают
владеть левой рукой столь свободно, как и правой, что полезно в рукопашном
бою). Но если византиец не служит при  дворе  кагана,  то  откуда  у  него
золотая айцза?
     Размышления  вожатого  прервал  голос  монаха,   который,   придержав
жеребца, сказал:
     - Эй, я слыхал - у тебя много детей, и они ждут  не  дождутся  своего
отца. Запомни, сын греха: не вздумай  рассказать  о  нашем  разговоре!  Ты
понял? - и, заметив, что к ним подъехал купец, монах воздел руки и  громко
прокричал:
     - Даже закоренелые в  неведении  хазары,  вышедшие  из  тьмы  степей,
приняли  христианскую  веру  [за  период  Хазарского   каганата   правящая
аристократическая верхушка по политическим мотивам неоднократно  принимала
различные религии - христианство, ислам, иудейство;  народ  же  вплоть  до
гибели  каганата  оставался  языческим,  поклонялся  Тенгри  -  верховному
божеству]. А разве не жаждете вы света истины?..



                                3. ДЕРБЕНТ

     Торговый караван заметили в крепости, и там, над башней, нависшей над
скалой,  затрепетал  на  шесте  белый  флажок.  На  городской  стене   меж
зубцов-забрал, в бойницах воротных башен показалась лица стражников охраны
ворот. Всматривались внимательно, ибо нет  числа  человеческим  хитростям.
Случалось и такое, что  подходил  к  городу  большой  торговый  караван  с
охраной и слугами, мирно  сидящими  на  верховых  верблюдах.  Караван  был
албанским, и много раз уже приходил в город, и купцы весело  перекликались
со стражниками на стенах, рассказывая о  привезенных  товарах:  невиданных
бронзовых  зеркалах,  красных  и  белых  сукнах,  различных  мехах.  Слуги
доставали  из  мешков  кувшинчики,  откупоривали,  как  бы   поддразнивая,
отхлебывали янтарное густое вино, звенели монеты во  встряхиваемых  кисах,
соблазняя вознаграждением, нетерпеливо ревели  усталые  верблюды.  Наконец
распахивались ворота, караван втягивался в город под радостные  выкрики  и
шутки горожан, собравшихся посмотреть на прибытие богатых гостей. И  вдруг
по незаметному  знаку  слуги  на  верблюдах  сбрасывали  с  себя  походные
накидки,  выхватывали  луки,  прикрепленные  к  седлам...  И,   не   успев
опомниться, падали горожане-зеваки, а из ближних к городу  оврагов,  из-за
увала, из припойменной рощи  мчались  к  городу,  к  распахнутым  воротам,
конные сотни. И начинался грабеж и безжалостное избиение жителей.
     Но  этот  караван  был  невелик,  охрана   немногочисленна.   Дозоры,
скрывающиеся в степи, не донесли  о  приближении  врага.  С  пронзительным
скрипом медленно начали распахиваться железные ворота.
     Въехал купец, вожатый с монахом в черном плаще,  заторопилась  охрана
каравана, настороженно встречаемая  выстроившимися  в  две  линии  воинами
городской стражи с луками в  руках.  Вожатый,  следивший  за  византийцем,
видел, как внимательно  и  цепко  тот  осматривает  воинов-стражников,  их
оружие, вглядывается в лица. Византиец задержал взгляд на громадного роста
албане, стоявшем первым в левой шеренге, и, чем-то  неприятно  пораженный,
отшатнулся,  когда  его  глаза  оказались  почти   на   одном   уровне   с
сосредоточенным лицом пешего богатыря. Чертами лица этот могучий  стражник
напоминал лега, что первым погиб в поединке с хазарином.
     Прямо от ворот начиналась просторная, вымощенная  булыжником  дорога.
Город оказался неширок, и дорога как бы разрезала его  на  две  части,  не
далее чем в полете стрелы  упираясь  в  противоположную  стену,  где  тоже
виднелись ворота, выкрашенные  в  черный  цвет.  Справа  от  дороги  город
поднимался по склону холма вверх к крепости. Здесь были  кварталы  больших
каменных домов, окруженных садами, каменными оградами, бассейнами.  Сквозь
листву садов желтела черепица крыш и кое-где поблескивали на солнце стекла
окон. Богат Дербент и славен ремеслами!
     -  Стекло,  господин,  изготавливают  только  в   Константинополе   и
Дербенте! - не удержался сообщить вожатый. - За  стеклом  к  нам  приходят
караваны даже из Великой  Болгарии  [Великая  Болгария  -  государственное
объединение болгар в Приазовье в  VII  веке]  и  Русии  [Русия  -  область
проживания восточных славян]. - В его голосе слышалась гордость.
     - Но не забывай, варвар, что в окна дворца вашего филаншаха [филаншах
- должность в административном аппарате Персидского государства] Шахрабаза
вставлено византийское стекло! - надменно отозвался христианин. - И  помни
о  моем  предупреждении!  Если  в  аду  сатана  поджаривает  грешников  на
сковороде с кипящим маслом, то человек может придумать такое, что и сатана
позеленеет от зависти! Но послушай, зачем строится эта стена?
     Справа, немного  поодаль  от  дороги,  от  северных  ворот  до  южных
суетилось множество полуголых, тощих, запыленных людей. Одни  вкапывали  в
землю бревна, укрепляли их поперечинами,  укладывали  на