отной
башни послышались тревожные восклицания. Топот стремительно приближался  к
воротам. Уже по всей северной стене красными птицами  метались  сигнальные
огни.  Стражник,  оставив  на  стене  щит  и  копье,  скатился  по  крутым
ступенькам. На освещенной чадными факелами площадке  уже  суетились  воины
охраны. Караульный махнул рукой: открыть ворота! Лязгнули огромные засовы,
заскрипели,  распахиваясь,  створки.  Гонец  не  стал  ждать,   пока   они
распахнутся, влетел в узкую  щель,  поднял  храпящую  лошадь  на  дыбы.  В
тусклом дымном свете вестник и конь его показались черными. Блеснуло потом
склонившееся над гривой коня лицо, бешено  сверкнули  глаза,  оскалился  в
крике черный рот:
     - Хазары! Хазары!
     И тотчас захлопнулись створки ворот, вновь лязгнули железные  засовы.
И только тогда,  опомнившись,  караульный  воин  облился  холодным  потом,
вспомнив, что в спешке забыл проверить:  не  подкрадываются  ли  к  городу
конные отряды коварных хазар. Он воровато оглянулся. К счастью,  никто  не
заметил его оплошности.



                              22. БЕССИЛИЕ

     Взошло солнце. Протянулась к нему по морю широкая искрящаяся  дорога.
В долине истаивал сгустившийся за  ночь  туман,  оседая  росой  на  каждую
травинку,  и  в  лучах  солнца  степь  засверкала  мириадами  бриллиантов.
По-утреннему звонко пели птицы, порхая с  куста  на  куст,  осыпая  с  них
жемчуга и агаты. А под самой северной стеной  мирно  хлопотала  в  зеленой
путанице трав семейка рыжеватых хомячков, сопя и недовольно вздыхая, когда
с  куста  на  нее  сыпались  холодные  искры,  посвистывая,  гонялись   за
кузнечиками детеныши, а в отдалении от  них,  на  бугре,  оберегая  семью,
поднявшись на задние лапки, стоял старый хомяк, зорко поглядывающий то  на
пару орлов-могильников, описывающих круги  в  голубом  поднебесье,  то  на
стену, где сейчас было непривычно для  его  памяти  тревожно-шумно.  Рыжий
хомяк встретил уже свою пятую весну, у него в закромах на глубине  четырех
локтей хранились еще не съеденные  зимние  запасы  семян,  зерен,  жучков,
кузнечиков, и семье его утром вполне можно было бы не выходить  наружу,  а
закусить у себя дома тем, что осталось, но хомяк почувствовал необъяснимую
тревогу и, проснувшись там, в норе, озабоченно  подполз  к  хомячихе,  они
старательно обнюхались, молчаливо посоветовавшись, и  после  этого  старик
выгнал все семейство на поверхность, не разрешив трогать зимних запасов. И
сейчас он стоял, вопросительно мигая  и  нюхая  воздух,  стараясь  понять,
откуда же исходит все усиливающееся чувство опасности.
     ...По всей северной стороне толпились воины охраны, а вместе  с  ними
все мужчины города из числа свободных. Слышались голоса, бренчало  оружие.
Но  кроме  воинов  только  уста-оружейники  стояли  в  полных  доспехах  и
вооружении.  Теперь  им  предстояло  испытать   крепость   собственноручно
изготовленных кольчуг, мечей. Остальные - кто что  раздобыл.  Филаншах  не
велел открывать городские склады. И все сейчас, тревожно  переговариваясь,
смотрели на север.
     Там, от моря до гор,  насплошь  перекрывая  долину  клубясь,  подобно
валу, движется к  городу  чудовищное  облако  пыли.  Оно  еще  далеко,  но
поднялось уже выше гор.  В  этом  беззвучно,  неотвратимо  приближающемся,
непроницаемо сером вале исчезает зеленая степь,  словно  ползшее  чудовище
заглатывает пространство.
     Некоторые на стене не  выдерживают  страшного  зрелища,  закрывают  в
страхе глаза, иные плачут в бессилии.  Неотвратимая  беда  надвигается  на
город,  словно  огромная  туча  саранчи  обрушилась  на  цветущую  долину,
подгребая под собой все живое.
     Чернобородый Ишбан потрясает кулаком, гневно кричит,  схватившись  за
рукоять меча. Широкогрудый Маджид по привычке  озирается  -  должно  быть,
ищет Мариона - но, опомнившись, горестно качает головой. Мудрец  Хармас  в
неумелых слабых руках держит копье, и,  забыв  где  он,  опустив  лобастую
голову, разговаривает сам с собой.
     - Я установил, - привычно бормочет  мудрец,  старательно  придерживая
двумя руками тяжелое копье, -  я  установил,  что  вражда  проистекает  из
неодинаковости положений народов и тщеславных помыслов правителей,  -  вот
две причины постоянных разногласий. Но не означает ли это, что войны можно
будет устранить только  тогда,  когда  народы  будут  находится  в  равном
положении и иметь одного правителя? Если это  так,  то  до  благополучного
разрешения вопроса еще очень и очень далеко, по  крайней  мере,  это  надо
обдумать. Но я твердо знаю уже сейчас, что можно  избежать  многочисленных
бед и вредных последствий  войн,  если  договориться  о  правилах  ведения
сражений и перемещения войск. Полезность договора  всем  очевидна.  Зачем,
например, победителям вытаптывать поля, если эти поля  впоследствии  будут
кормить самих же победителей? Тонкость этого договора заключается  в  том,
что никто не начинает войну, не имея надежды выиграть ее! Если я знаю, что
сосед сильнее - я при всем желании не решусь напасть на него,  но  нападу,
если  уверен  в  обратном.  Но  коль  скоро  надежда   выиграть   сражение
присутствует у обеих сторон, то они же легко могут согласится не причинять
вреда полям, жилищам, мирным людям. Ах,  об  этом  я  хотел  поговорить  с
филаншахом, но он не стал меня слушать! Можно также  договориться  о  том,
чтобы отказаться от оружия, губительного как для тех, так  и  для  других,
например, отказаться  от  боевого  лука,  который,  к  сожалению,  слишком
скорострелен!..
     Бормоча, мудрец не расслышал,  как  рядом  с  ним  горько  рассмеялся
седобородый Микаэль.  Тощий  Шакрух  в  войлочном  колпаке,  в  войлочных,
простеганных вдвое доспехах, с огромным ржавым мечом без ножен, недоуменно
оглянулся на славянина. Тот прошептал:
     - Взгляни на мудреца! Хармас как всегда прав! Но самое ужасное в том,
что он, как и мы все, бессилен что либо предпринять...
     - Почему же мы бессильны? Разве мы не сможем  защищаться?  -  спросил
Шакрух,  обеими  руками  опираясь  на  свой,  явно  принадлежавший   ранее
какому-то богатырю, ржавый меч.
     - Защищаться мы будем и дорого продадим свои жизни, дело не в этом, а
в том, что, обладай я сейчас оружием настолько мощным, что лук против него
оказался бы детской игрушкой, я по праву  справедливости,  не  задумываясь
пустил бы его в ход, чтобы уничтожить, испепелить противника! То же  самое
сделали бы и хазары, чтобы выйти победителями - по праву сильного!..
     А в нижнем городе в крохотных двориках  мечутся  женщины,  вынося  из
хижин скудный скарб свой; плачут дети,  прижимаясь  в  страхе  к  матерям,
тоскливо мычат коровы, блеют овцы: скот сегодня никто не выгнал пастись  в
степь. Рабы поспешно достраивают поперечную стену, из кузнечной мастерской
привезли огромные створки железных  ворот,  скоро  ворота  отделят  нижний
город от верхнего. А серое чудовище неотвратимо приближается к городу.
     Горе, горе!..
     На угловой северной башне крепости стоит филаншах в малиновом  плаще,
сверкает на солнце его серебряный  пояс,  ветер  развевает  рыжую  бороду.
Позади  блистают  доспехами  телохранители.  Филаншах  словно  парит   над
городом,  подобно  огненному  грифу,  высматривающему  добычу.   Он   тоже
вглядывается  туда,  где  движутся  хазары.  Турксанф  не  обманул:  такое
огромное войско еще не подступало к Дербенту. А в это время в  Иберии,  на
берегу Понта уже высаживаются с кораблей пехотные  фемы  [фема  -  крупное
войсковое  соединение,  около  десяти  тысяч  человек;  также  обозначение
области  в  Византийской  империи]   императора   Ираклия.   Со   временем
расстановка сил полностью прояснится. А  пока  надо  выждать.  Если  персы
окажутся  сильны,  Шахрабаз  стойкой   защитой   Дербента   докажет   свою
преданность, если окажется силен Турксанф, Шахрабаз Урнайр  найдет  способ
сдать город и крепость. С башни было видно,  как  из  верхнего  города  по
дороге  к  крепости  потянулись  повозки,  запряженные   конями,   волами,
нагруженные узлами, сундуками.
     - Послать  гонца  в  Ширван,  -  не  оборачиваясь,  отрывисто  бросил
Шахрабаз.
     Из крепости, навстречу  торопливо  поднимающемуся  на  холм  шествию,
выехали три всадника - гонец с охраной -  у  переднего  на  поднятой  пике
трепетал красный треугольный флажок. Слуги торопливо  сворачивали  лошадей
на обочины. Всадники промчались вниз, сбив  двух  не  успевших  увернуться
овец, потом исчезли за садами.
     И в это же время в нижнем городе на пороге своего домика сидела  мать
Геро, поседевшая в одну  ночь.  Растрепанная  и  обезумевшая,  она  сидит,
вперив неподвижный взгляд в давно угасший летний очаг, ничего не  слыша  и
не видя. Плетень вокруг домика повален, лавки опрокинуты, валяются черепки
разбитых горшков и кувшинов, двери в дом сорваны. А  матери  все  кажется,
что она, молодая, раскрасневшаяся, хлопочет возле  ярко  пылающего  очага,
поджидая  сына,  и  вечер  уютен  и  тепел,  листва  платана  над  головой
непроницаемо черна, и прямо перед глазами горит зеленая звезда,  звезда  -
охранительница ее дома, горит и горит перед глазами, словно зеленая  игла,
воткнутая в зрачки.
     Передовые отряды хазар подойдут к городу только  к  вечеру.  Шахрабаз
спустился с башни. Везде, на всем протяжении видимой части стен, суетились
сотни воинов, сновали рабы под присмотром бдительных  надсмотрщиков.  Если
наружная часть стен и башен обрывалась на глубину сорока и  более  локтей,
то внутренняя выступала над вершиной холма не более чем на два-три  локтя,
что  создавало   дополнительные   преимущества   для   осажденных:   легче
доставлялись на стены  боеприпасы,  можно  было  незамедлительно  укрывать
раненых, быстро маневрировать на опасных участках.
     При появлении Шахрабаза еще грознее закричали охрипшие  надсмотрщики,
захлопали длинными кнутами, подгоняя рабов, заторопились и воины.  Десятки
рабов подтаскивали к стенам огромные черные котлы,  для  разогрева  смолы,
другие укрепляли  опоры,  подносили  дрова.  Воины  тащили  из  складов  и
укладывали на стенах связанные пучками метательные дротики, втаскивали  на
башни огромные круглые камни. Такой камень в  два,  а  то  и  в  три  веса
крупного мужчины, сброшенный со стены на крутой  склон,  пробьет  заметную
брешь в рядах  осаждающих.  Вдоль  северной  стороны  стояли  "журавли"  -
устройства, представляющих собой два соединенных вместе бревна  пятидесяти
локтей длины, установленных наклонно на крепких распорках и укрепленных на
прочном поворотнике из  дубовых  толстых  плах.  На  поворотнике  сколочен
барабан с двумя рукоятями, с барабана  через  вершину  "журавля"  пропущен
толстый пеньковый канат с железным крюком на конце. За этот  крюк  цепляли
котлы с кипящей смолой и выливали ее на головы осаждающим. На крюке  можно
было поднять бревно и, поворачивая "журавль",  сметать  со  стены  осадные
лестницы вместе с вражескими воинами.
     Шахрабаз в сопровождении свиты и телохранителей  медленно  шел  вдоль
северной стены и все - воины, надсмотрщики, рабы - видели, что  он  сейчас
охвачен теми же заботами, что и  они:  как  можно  лучше  подготовиться  к
обороне. Он приостанавливался возле котлов, проверяя, достаточно ли  дров,
наблюдал  за  работой  "журавля",  когда  десятка  два  воинов,  натужась,
разворачивали поворотник, поднимали и опускали  барабаном  крюк,  замедлил
шаги возле подземного водохранилища, послушал шум  падающей  воды,  что-то
сказал советникам, и  те,  старательно  показывая  перед  филаншахом  свою
хозяйственность, стали суетливо  и  озабоченно  заглядывать  в  отверстия,
откуда берут воду, проверяя уровень ее  в  хранилище.  Шахрабаз  задумчиво
поглядел на горы, поднимающиеся сразу за ущельем. Водоводы скрыты в земле,
в потайных расселинах. Родники, питающие водой город и крепость, находятся
в пещерах, а входы в пещеры завалены камнями и напоминают обрушившиеся  от
землетрясения скалы. Хазары в прошлый раз пытались отыскать источники,  но
пробродили по горам напрасно.
     Шахрабаз остановился и возле зиндана. Два стража, с трудом  отодвинув
каменную крышку, спускали на веревке в узкую  горловину  подземной  тюрьмы
корзину с хлебом и кувшин с водой. Шахрабаз подумал,  что  если  он  сдаст
крепость и город - рабов будет достаточно, если крепость будет защищаться,
то преступники - лишние рты. Закрыть крышку, пусть они умрут с голоду.  Но
отдать распоряжение филаншах не успел. С  угловой  северо-восточной  башни
раздались тревожные выкрики:
     - Корабли! В море корабли!
     Шахрабаз вздрогнул, побледнев. Неужели у хазар появился флот? О боги,
не допустите этого! Ведь тогда Турксанф  легко  может  захватить  город  с
моря! Горе, горе!  Почему  ты,  всеопытнейший  Шахрабаз,  не  предусмотрел
этого? Филаншах  бегом  заторопился  на  башню,  шепча  то  проклятия,  то
молитвы.
     Стражи, поспешно набросив крышку на горловину  подземелья,  бросились
за ним.
     Никогда еще Шахрабаз не чувствовал  себя  таким  бессильным.  Неужели
варвары  перехитрили  его?  А  боги,  куда  смотрели  боги!   Разве   мало
пожертвовал Шахрабаз на храм Агуро-Мазды, разве не разрешил он  христианам
вновь отстроить церковь? А то, что мусульманин Мансур  приближен  к  особе
правителя Дербента, разве не зачлось в заслугу Шахрабазу перед Аллахом?  А
помощь иудеям!
     По тропинке от дворца в черном одеянии и круглой шапочке торопился  к
филаншаху  лекарь  Иехуду,   изумленно-осуждающе   покачивая   головой   и
протягивая успокоительную пилюлю.
     - Господин! Вам вредно волноваться! Господин...
     - Прочь! - задыхаясь, взревел Шахрабаз.
     Если корабли военные, хазарам ничего не стоит  переплыть  на  надутых
кожаных мешках стадий расстояния от цепи, закрывающей вход  в  гавань,  до
берега и оказаться в городе.
     Солнце слепило глаза, и с вершины холма невозможно было  рассмотреть,
что за люди толпятся на палубах.



                            23. ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ

     Подземное водохранилище находилось неподалеку  от  подземной  тюрьмы.
Вода просачивалась в зиндан. Земляной пол напоминал липкое месиво из глины
и  полусгнившей  соломы.  Сыростью  пропитался  затхлый  вонючий   воздух.
Изможденные, больные люди ворочались, выкрикивали  бессвязное  в  забытьи,
стонали в мучительном сне, надрывно кашляли, жалобно плакали,  с  надеждой
молились - слабые шорохи,  шепот,  проклятия,  стенания  заполняли  густой
мрак. Долго в зиндане не  задерживались.  Тела  умерших  поднимала  наверх
стража каждое  утро,  но  каждое  же  утро  в  подземелье  спускали  новых
провинившихся.  Те,  вначале  полные  сил,  метались,  громко  жаловались,
плакали, потом ложились в грязь, издававшую тошнотворный запах, и лежали в
оцепенении, не желая принимать пищу. Грузные каменные стены  давили.  Мрак
обволакивал густой вязкой тиной беспросветной  ночи  души  людей,  и  люди
теряли счет дням. Когда задвигалась каменная крышка зиндана, для пленников
подземелья наступала вечность.
     Геро сидел возле сырой стены.  Рядом  мерно  капала  вода,  слышались
стоны, бормотания. Но он ничего не видел, он даже не заметил, как три раза
уже спускалась и поднималась корзина с хлебом и водой. Геро  жил  памятью.
Перед глазами горел огромный костер, лицо отца с застывшей навечно улыбкой
грозно и ярко пылало перед внутренним взором.
     Шурша осклизлой соломой, подполз  Рогай,  цепко  потряс  мальчика  за
плечо, негромко позвал, заставляя очнуться. Он заботился о Геро  как  мог,
ободрял, утешал, насильно кормил. Мальчик не пошевелился.
     -  Поешь,  Геро,  -  с  мягкой  настойчивостью   прошептал   хазарин,
протягивая кусок лепешки и кувшин с водой, - поешь, тебе  еще  понадобятся
силы...
     - Я не хочу есть, Рогай.
     - У тебя осталась мать. Кто позаботится теперь о ней?.. Вчера  стражи
порядка спустили в подземелье нового преступника - раба филаншаха,  и  тот
сообщил, что Витилия во дворце покончила с собой... И нам, Геро, надо  еще
отомстить за обиды...
     - Рогай, отец запретил мне мстить! И я не знаю почему.
     - Может быть, ты ослышался?
     - Нет, - твердо сказал мальчик, - я не ослышался.
     - Не могу в это поверить, - грустно вздохнул Рогай, - может быть,  он
боялся за тебя?
     Рядом  надрывно  закашлялся  Т-Мур,  то  самый  гончар,  с  сыновьями
которого Геро провел так много боев на деревянных мечах. Дом Т-Мура  стоял
в том же проулке, где и дом Мариона, и не так уж давно гончар был  могучим
и  веселым  человеком,  а  теперь  сыновья  его  проданы  в   рабство   на
невольничьем рынке в Ширване за долги, а сам Т-Мур оказался в  зиндане  за
отказ объявить себя на торговой площади рабом. Теперь он медленно  угасал.
Прокашлявшись, Т-Мур произнес:
     - Геро, послушай меня, я уже обречен и  скоро  умру...  Единственное,
что меня держит в этом мире и будет держать до  последнего  вздоха  -  это
надежда, что вдруг мне представится  случай  отомстить  за  сыновей!..  О,
Уркацилла, только бы исполнилось это мое желание! Мне...  кх,  кх,  ничего
боль-ше не нужно от жизни! Кх-кх!.. Я никогда  не  поверю,  чтобы  Марион,
даже перед смертью, просил  тебя  поступиться  обычаем!..  Тут  что-то  не
так... Кха - ак-ха!..
     Геро сидел на охапке перепрелой соломы, уставившись в темноту, он уже
столько видел, слышал, испытал, что любая мысль  вызывала  только  боль  и
растерянность,  ничего  кроме  растерянности  и  боли,  ибо  напоминала  о
прошлом, но что-то в нем уже вызревало, пока еще смутное,  держало  его  в
оцепенении, и он слышал окружающее, как бы погруженный в  дрему,  и  вдруг
тяжкий удар по щеке потряс его.
     - Ты мужчина или падаль?! - яростно кричал  над  ухом  Рогай,  занося
руку для второго удара. - Лучше я убью тебя и себя, чем гнить здесь...
     Злость подбросила Геро раньше, чем  Рогай  успел  ударить,  мгновения
хватило Геро, чтобы подобрать ноги, спружинить и прыжком, без  усилия  рук
взлететь в воздух. Сверху, подобно коршуну, он упал на хазарина, придавил,
руки его скользнули к горлу Рогая,  и  в  это  время  перед  ним  в  ярком
солнечном луче возникло грозно нахмуренное лицо отца.
     Никто не успел толком понять, что произошло после  свирепого  вскрика
Рогая. Многие  заметили  Геро  только  когда  он  уже  стоял  на  ногах  и
вглядывался вверх, откуда падал  тонкий  ослепительный  луч,  как  золотое
лезвие меча, пронзившее затхлую муть воды.
     - Стражи не задвинули крышку! - воскликнул кто-то в темноте. Рогай  с
трудом поднялся, встал рядом с юношей, зашевелились люди, начали поднимать
головы. Да, крышка действительно  надвинута  впопыхах,  подобного  еще  не
случалось. Значит, наверху произошло нечто необычное. Но сюда,  словно  на
дно глубокого колодца, из внешнего мира не доносилось не единого  звука  -
только далеко вверху, если вглядеться  по  направлению  луча,  можно  было
заметить  кусочек  чистого  неба,  словно  голубой  глаз  всматривался   в
подземелье. К нему  потянулись  люди,  у  всех  сильней  забилось  сердце,
разгоняя по членам остывшую кровь. Геро вдруг ощутил, как сильно и  упруго
его тело, могучая жажда борьбы охватила его с неодолимой силой,  та  самая
неистовая жажда, что отныне поведет его по жизни с упорством, равносильным
безумию.
     - Рогай! - выкрикнул он. - Я полезу наверх!
     - Как ты это сделаешь? - в полный голос спросил тот, даже не  обратив
внимания на боль в горле после хватки Геро.
     - Т-сс, во имя Уркациллы, тише, тише... - испуганно прошептал  кто-то
из тех, кто, привыкнув жить  робко  на  воле,  даже  в  подземелье  боялся
навлечь на себя гнев властителей.
     - Я знаю как! - сказал Геро с такой уверенностью, что многие поверили
ему, отовсюду зашелестели то возбужденные, то боязливые голоса:
     - Пусть Геро поднимется наверх!
     - Только не высовывайся, чтобы нас не наказали стражи...
     - Узнай, что там случилось?
     - О, Иисус всемилостливый, помоги нам!
     - Слушайте все! - с вл