ет на головы этих муздваров!
     - Разве справедливо, чтобы хозяин терпел  убытки  по  вине  беспечных
муздваров?
     Лицо тощего старика жалко скривилось, он вытирал рукавом рубахи  пот,
обильно выступивший на морщинистом лице. Парень, съежившись,  уставился  в
землю, боясь поднять глаза. Но уже другие  выкрики  послышались  из  толпы
простолюдинов:
     - Знатные совсем обнаглели! Они хотят, чтобы  свободные  работали  на
них даром!
     - Пес Махадий хитрит!
     - Эй, Шахрабаз Урнайр, не верь Махадию!
     - Он лжет, не боясь гнева Агуро-Мазды!
     Правитель  Дербента,  подняв  тяжелые  веки,  что-то  гневно   сказал
глашатаю. Тотчас резко и звонко пропела труба глашатая, призывая  людей  к
молчанию.
     - Ах, как люди суетны, -  вздохнул  возле  Мариона  мудрец.  -  Какая
Махадию выгода в том, что он скупится  заплатить  калеке,  хотя  он  может
заплатить тысячам... без особенного ущерба для себя.
     - Он боится, что, уступив сейчас, будет уступать и впредь, -  заметил
Микаэль, - этого боятся все знатные.
     - Но разве дальновидно, если народ, потеряв веру в правителей, впадет
в отчаяние. Ах, если бы Шахрабаз выслушал меня!..
     - Зато ты, Хармас, имеешь  сейчас  прекрасную  возможность  выслушать
Шахрабаза и убедиться... Впрочем, Хармас, я, кажется, понял,  в  чем  твоя
ошибка: ты искренне веришь в то, что людей заботит будущее!
     - Но разве не потому крепка вера в загробное блаженство  и  воздаяние
за грехи?
     - Ты забыл, Хармас,  об  искуплении  грехов!  Каждый  человек  уже  в
настоящем может очистить свое будущее. Таким образом, предполагается,  что
будущее всегда чисто. Так зачем о нем тревожиться?
     Хармас опустил седую голову, размышляя над  сказанным.  В  это  время
опять требовательно пропела труба. На площади наступила тишина.
     - Что скажут свидетели подрядчика Махадия? - спросил  глашатай.  Один
из    свидетелей,    надушенный,    с     завитыми     русыми     кудрями,
женственно-нарумяненный, кокетливо сведя к  переносице  тонкие  выщипанные
брови и изящно поправляя волосы, томно сказал:
     - Ах, мы прогуливались по  дороге,  прогуливались  по  дороге,  когда
случилось это... ужасное... ах, мы  подошли  и  увидели...  Ах,  человека,
лежащего в неудобной позе...
     - Видели ли вы сломанный брус? - зычно спросил глашатай.
     - Ах, ах,  что  такое  -  брус?  -  обратился  белолицый  ко  второму
свидетелю, широкоплечему мужчине с грубыми чертами лица.
     - Нет, Персик не видел бруса, он поспешил отвернуться, его сердце  не
выдерживает ужасных зрелищ... Видел брус я, - грубо  и  хрипло  проговорил
тот. - И должен сказать, что брус сломался не оттого, что  был  гнилой,  а
потому, что на него неосторожно навалились, излишне неосторожно...
     Опять пропела труба, призывая к тишине, и глашатай спросил:
     -  Маршед-Григор,  ты  согласен  с  тем,  что   твой   сын   поступил
неосторожно?
     - Да, но ведь...
     - Разве ограждения существуют для того, чтобы на них опирались?
     - Нет... - ответил, понурившись, старик.
     -  Маршед-Григор,  твой  свидетель  сказал,  что  ограждение  было  с
изъянами, но тем не менее никто, кроме твоего сына, не падал с  подмостей.
Таким  образом,  твой  сын  получил  увечье  не  по  вине  Махадия,  а  по
собственной неосмотрительности, поэтому  справедливость  требует  отказать
тебе, Маршед-Григор, в иске. Кто еще желает обратиться за справедливостью?
     Вышел рослый бородатый человек, сказал:
     - Мое поле справа от южных ворот, рядом с полем старосты  горшечников
Ашурпалома. Две весны назад я нанялся в охрану каравана, идущего  на  реку
Итиль, и прошлой  весной  не  смог  вернуться  в  Дербент:  слишком  долог
оказался путь. Поэтому я поле не засеял. Ашурпалом  распахал  межу  и  мое
поле присоединил к своему. Теперь он утверждает, что это его земля.
     - Кто внес плату за поле в прошлом году? - спросил глашатай.
     - Плату внес Ашурпалом. Я не мог  внести  ее,  потому  что  находился
далеко отсюда...
     - Хозяином поля считается тот, кто заплатил за него в казну.
     -  Я  согласен,  что  урожай  этого   года   снимет   Ашурпалом.   Но
несправедливо будет, если моя земля останется за ним. Я много  лет  вносил
за нее плату. У меня есть свидетели...
     - Когда суть дела очевидна, свидетели не нужны, - возразил  глашатай.
- Напоминаю всем горожанам, что в Дербенте  нет  собственности  на  землю!
Говорю: поле принадлежит тому, кто последним внес за него подать!
     Нарядно одетые горожане заулыбались,  одобрительно  закивали,  кто-то
выкрикнул:
     - О мудрый, ты прав! Если живущие в нижнем городе будут засевать поля
по желанию: захотел, не захотел - разве это не  грозит  славному  Дербенту
голодом? А кто будет кормить воинов  крепости?  Давно  бы  надо  закрепить
землю за рачительными хозяевами!
     Возле него тотчас подхватили:
     - Да, да! Какая верная мысль!
     - Мы согласны даже вносить еще большую подать!
     - Рассуди, осиянный!
     - Какая громадная польза будет Дербенту!
     Филаншах важно выслушал выкрики,  поднял  правую  руку  с  блеснувшим
золотым перстнем, прося подождать, наклонившись к советникам, заговорил  с
ними.
     В толпе простолюдинов изумленно молчали. Только чей-то одинокий  глас
спросил, ни к кому не обращаясь:
     - Да что же это делается?
     Шахрабаз,  выслушав  советников,  повернулся  к   площади.   Глашатай
прокричал:
     - И ты прав, раис  огородников,  и  вы  все,  беспокоящиеся  о  благе
Дербента, правы! Тебе же, бросающему  свое  поле,  -  глашатай  указал  на
бородатого, - я говорю: обратись к раису огородников, и  пусть  он  решит,
кому впредь будет принадлежать земля, что справа от южных ворот.
     - Но раис огородников - родич Ашурпалома! - гневно закричал истец.  -
Разве не ясно, что он решит в пользу родича!
     - У нас нет сомнений относительно мудрости раисов, и мы не  повторяем
дважды! - проревел глашатай.
     Среди  простолюдинов  все  громче  слышался  ропот.   Возле   Мариона
коренастый рыжеволосый кузнец громко сказал:
     - Теперь, выходит, нам не у кого искать защиты.
     Ему горько ответили:
     - Бедняки должны работать, а не искать справедливости.
     Рыжеволосый кузнец продолжил:
     - Начальник охраны южных ворот отнял у моего соседа  Загала  жену,  а
когда тот обратился с жалобой к шихвану, стражи порядка избили его, сейчас
он лежит дома! Да будь они прокляты, эти власть имущие! Пусть про...
     Кузнец не договорил. Возле него как будто из-под  земли  вырос  юркий
человечек и вцепился в него глазами.  Будто  холодный  ветер  пробежал  по
толпе. Можно уже не сомневаться, что сегодня ночью к  рыжеволосому  явятся
стражи порядка. Но к счастью для него, в нескольких шагах  кто-то,  воздев
руки к небу, громко возопил:
     -  Под  сенью  многострадального  Иисуса  Христа  мы   все   невольно
пребываем, ибо безгранична милость его к страждущим и долготерпелив  он  с
грешными! Но сказано им же: легче верблюд пролезет в  игольное  ушко,  чем
богатый попадет в царствие Божие!..
     Соглядатай, раздвигая острыми плечами людей, метнулся к  проповеднику
- жилистому лохматому человеку, у которого  на  едва  прикрытой  истлевшей
рубахой костлявой груди висел медный тяжелый  крест.  Проповедник  схватил
крест, высоко воздев, кричал:
     - Верую в царство небесное! Верую! Не силой, а единственно кротостью,
не хитроумием, но простодушием  враги  ваши  победимы  будут,  ибо  сказал
Агнец, любимый Иисус-назареянин: не будете детьми, не войдете  в  царствие
Божие! Сходитесь, страждущие, в лоно  Церкви  Христовой,  утешены  будете!
Истинна вера наша, ибо великие милости являет бедным, обиженным, скорбным,
мятущимся, вдовам и сиротам! Сыне  Божий,  восславляю  кротость  Твою,  да
ниспошли ее на овцы свои, уподобь их агнцам...
     Сильно и грубо расталкивая людей, к христианину  спешили  два  стража
порядка,  готовясь  схватить  возмутителя   спокойствия.   Но   соглядатай
предостерегающе  показал:  не  трогать  проповедника,  вновь  метнулся   к
рыжеволосому.  Но   тот   исчез.   Стражи   вопросительно   переглянулись,
недоумевая. Они не  знали,  что  вчера  поздно  вечером  филаншах,  вызвав
урванкара - начальствующего над  соглядатаями,  велел  всячески  ограждать
христиан от нападок иноверцев.
     Ишбан и Маджуд вытолкнули из толпы кузнеца,  посоветовали  впредь  не
попадаться на глаза стражам порядка, вернулись к Мариону, который,  слушая
Суд Справедливости, все больше загорался гневом.
     Теперь перед ступеньками стоял невероятно худой, в оборванной грязной
одежде человек, на землисто-серое лицо его космами свисали  седые  волосы.
Этот человек уже несколько месяцев сидел в зиндане за  то,  что  осмелился
ударить шихвана. На лице его  застыло  выражение  покорности  и  отчаяния.
Напрягаясь, он простуженно-слабым голосом говорил:
     - ...Раис Ашурпалом объявил мне, что сам будет покупать мои горшки  и
кувшины, и стал забирать все, что я изготовил. Раньше я всегда выручал  за
год работы два дирхема -  так  платили  приезжие  купцы.  Этих  денег  мне
хватало, чтобы покупать себе пропитание и что  нужно  из  одежды.  Поле  я
содержать не могу, потому что целыми днями  занят  изготовлением  горшков,
жена у меня больна, детей всемогущий Уркацилла не  послал.  В  конце  года
раис уплатил мне только один  дирхем,  объяснив,  что  цены  на  горшки  и
кувшины упали. Я справился у купца из Ширвана, так ли это. Он мне  сказал,
что цены остались прежними. Тогда я  пошел  к  шихвану,  а  там  уже  были
Ашурпалом  и  Обадий.  Я  рассказал  Уррумчи  в  присутствии  Обадия,  что
Ашурпалом  обманул  меня,  и  призвал  Обадия  быть  свидетелем.   Уррумчи
закричал, что обманываю я, а не Ашурпалом, который заплатил  как  раз  два
серебряных дирхема. Господин, свидетелей при выдаче денег не было. Тогда я
сказал, что шихван и раис сговорились.  Уррумчи  ударил  меня  плеткой.  В
гневе я ударил Уррумчи. Они же - все трое - накинулись на меня  и  избили.
Свидетелей избиения я выставить не могу.
     - Кто же удостоверит правдивость  твоих  слов?  -  спросил  глашатай.
Истец молчал. Он едва держался на ногах от слабости.
     - Пусть выйдет Ашурпалом! - возгласил глашатай.
     Высокий грузный человек, умильно улыбаясь, подобострастно  поклонился
филаншаху. Вышли свидетели - надменный Уррумчи в лохматой шапке, поигрывая
треххвостой плеткой, и пухлый Обадий с заискивающей улыбкой.
     -  Именем  пресветлого  Агуро-Мазды  клянемся  говорить   правду!   -
поклялись свидетели Ашурпалома.
     - Скажи нам, Ашурпалом, сколько ты заплатил горшечнику за товар?
     - Два серебряных дирхема, господин. То, что  я  заплатил  именно  эту
сумму, могут засвидетельствовать Обадий и Уррумчи.
     - Дело было так, о пресветлый, мудростью уподобленный богам, -  начал
Обадий, - этот нехороший человек, как  только  вошел  в  дом  благородного
раиса,  с  криком:  "Проклятый  обманщик,  я  убью  тебя!"  -  кинулся  на
Ашурпалома и начал избивать. Мы с Уррумчи, желая его успокоить,  удержали,
но он, как буйвол, охваченный бешенством, накинулся на нас и ударил  меня,
а потом благородного Уррумчи.  Втроем  с  величайшим  трудом  нам  удалось
связать его. Вот тогда-то у него из-за пазухи выпал остро отточенный нож и
выкатились два серебряных дирхема...
     - Почему же, Ашурпалом, ты не сообщил нам  в  первый  раз,  что  этот
негодяй ударил Уррумчи и Обадия? - нахмурившись, спросил филаншах.
     - Чтобы не усугублять его вину, - скромно отозвался раис.
     - Тебе жалко негодяя? - удивленно и гневно спросил Шахрабаз. -  Знай,
что  благородство  по  отношению  к  низким  людям  развращает  их!  -  и,
повернувшись к глашатаю, что-то негромко сказал.
     - Горшечник Виста, - прокричал глашатай, - кто может подтвердить твои
слова?
     - Кроме Уррумчи и Обадия -  никто.  Но  они  говорят  неправду.  Раис
заплатил мне один дирхем, а шихван первым ударил меня...
     - Твой бог Уркацилла накажет  тебя  за  ложь!  -  жалобно  воскликнул
Обадий. - Ты вымогал деньги у честнейшего человека и ударил невинного!  По
твоим глазам вижу я, что ты и сейчас готов всех нас растерзать!  Но  слава
Агуро-Мазде, давшему несравненную мудрость правителю  нашему,  который  не
допустит неправедного...
     Филаншах поднял руку, прерывая Обадия. Глашатай выкрикнул:
     - Как же я могу  поверить  тебе  одному,  горшечник  Виста?  Подумай:
поверив тебе, я должен обвинить во лжи  трех  знатнейших  жителей  города,
честность коих неоднократно подтверждалась делами на благо Дербента!
     - Но  они  же  говорят  неправду!  -  отчаянно  закричал  изможденный
горшечник. - Я не могу это доказать, но они говорят неправду!
     -  Справедливо:  верить  большинству!  -  торжественно   провозгласил
глашатай. - Твоя вина доказана.  Завтра  тебе  отрубят  руку,  которой  ты
совершил насилие! Уведите его!
     Два стража  подскочили  к  горшечнику,  явно  красуясь  своей  силой,
схватили  и  потащили  к  крепости.  Когда  горшечника  вели  мимо   толпы
простолюдинов, он, подняв голову, страдальчески спросил:
     - Есть среди вас хоть один дарг? Обо мне некому будет вспомнить.  Моя
жена умерла. Я Виста, сын брадобрея Вишу...
     Кровь бросилась в голову Мариону,  и  он,  не  помня  себя,  рванулся
вперед.  Пусть  оправдываются  все  предчувствия!  Пусть  рухнет   все   и
разлетится вдребезги! Не хочется жить, когда на твоих  глазах  совершается
чудовищное: отказываются от богов, лгут,  совершают  насилие!  Не  хочется
жить, когда торжествует злоба, а подлость смеется тебе в лицо!
     Мариона никто не удерживал. Люди  впереди  поспешно  расступились.  В
несколько  огромных  прыжков  он  настиг  стражей,  схватил  за   отвороты
кафтанов, мелькнули  испуганные  лица.  Это  были  те  самые  стражи,  что
пытались отнять несколько дней  назад  у  женщины-гелы  барана.  Марион  в
бешенстве  расшвырял  их.  Мрачный  сутулый   страж   отлетел   под   ноги
простолюдинов,  круглолицый  толстяк,  отброшенный  на  середину  площади,
подкатился к возвышению правителя. Шахрабаз гневно вскочил. От  возвышения
к Мариону ринулись воины охраны, выставив копья, на ходу вытаскивая  мечи,
обегая завывающего от боли толстяка, у которого  оказалась  сломана  нога.
Марион выхватил свой меч, описал над  головой  огромный  сверкающий  круг.
Пусть сбегутся сюда хоть все воины Персии! Были сотни  боев!  В  степи,  в
горах, под стенами Дербента - где только не гниют разрубленные этим  мечом
враги! Но ни единый удар не был нанесен безвинному и беззащитному!  Марион
ждал. Почему так медленно подходят к нему воины? Ну же,  скорей!  На  душе
было просторно и  легко.  Вспыхнувший  привычный  азарт  предстоящего  боя
вытеснил все тревоги, овладел напрягшимся телом. Сейчас зазвенят по камням
отрубленные  наконечники  копий,  затрещат  щиты,  загромоздятся  тела  на
унавоженных камнях площади! Много тел! Последний бой Мариона! О нем  долго
будут помнить в Дербенте! И вдруг в это  короткое  мгновение  вспомнилось,
что леги, ушедшие в горы, называли себя уже не легами, а лезгами.  Значит,
этот бой - последний бой лега!
     Но схватки не произошло. Искра единения мгновенно пробегает по толпе,
рокочущей  от  гнева,  если   появляется   предводитель,   толпа,   дотоле
разрозненная, в таком  случае  превращается  как  бы  в  одного  человека.
Марион, сам того не подозревая, возглавил толпу. Рядом с ним встали Ишбан,
Маджуд, Микаэль. Даже Мудрец, на время отвлеченный от своих дум, рассеянно
поднял с земли камень. А за их спинами замерли  в  настороженном  ожидании
шагнувшие  к   Мариону   горшечники,   кузнецы,   стеклодувы,   каменщики,
огородники, брадобреи, даже оружейники. Стражи порядка  в  нерешительности
приостановились. Шахрабаз Урнайр тяжело опустился  в  кресло,  не  заметив
протянутую лекарем Иехудой пилюлю. Тишина  нависла  над  площадью.  Слышно
было лишь тяжелое дыхание множества людей,  позвякивание  удил  и  всхрапы
лошадей персов, готовых по мановению руки Шахрабаза ринуться на албан.  Но
правитель  оставался  неподвижен.  Вцепившись  в  серебряные  подлокотники
кресла, вытянув  шею,  побагровев,  рыжебородый  старик  медлил,  впившись
взглядом в Мариона. Случались на его памяти скоротечные бунты.  И  он,  не
задумываясь, бросал на толпу стражей, воинов, конницу: пехоту -  все,  что
было под рукой. Но сейчас? Дербент может остаться беззащитным. А сочтут ли
Турксанф и Ираклий за заслугу сдачу беззащитного города? Нет, бунта нельзя
допустить. Шахрабаз откинулся в кресле, перевел дыхание, взял  с  дрожащей
руки  Иехуды  подслащенную  взбадривающую  пилюлю,  проглотил.   Над   ним
склонился, ожидая приказа, араб Мансур.
     - Не сейчас, вечером. Ты понял? - негромко сказал Шахрабаз.
     Требовательно, протяжно пропела труба глашатая, а потом и  он  хрипло
проревел:
     - Люди! Суд Справедливости закончен! Внемлите и передайте другим: все
помыслы и заботы правителя единственно о благе народа - его благополучии и
спокойствии.  В  доказательство  неиссякаемой  доброты  нашей   отменяется
наказание горшечника Висту! Стража! Отпустите горшечника  и  вложите  мечи
ваши  в  ножны!  Внемлите,  люди:  скорбью  о  неправедных  деяниях  людей
переполнено сердце справедливейшего, но разум его не озлоблен и  не  горит
местью! Люди, с миром и верой расходитесь по домам. Надежда на  величайшее
единение правителя и народа ведает всеми его помыслами!..



                            18. ПЯТЬ ДИНАРИЕВ

     Ах, какие наступили душные мрачные  вечера.  По  ночам  густо  падали
звезды, а как-то раз черный купол неба  стремительно  прочертила  огненная
полоса, словно падал горящий факел, рассыпая искры, и долго огненный  след
висел над Дербентом.
     А сегодня еще с полудня небо закрыли тяжелые низкие тучи, не  оставив
просвета. Ни одна травинка, ни  один  листочек  не  шевелились  в  горячем
душном воздухе долины, когда Геро гнал отару в город. Если бы не блеяние и
топот множества овец, можно было бы подумать, что все вокруг вымерло.
     Воин, стоявший на страже возле распахнутых ворот, разомлев от духоты,
лениво взглянул на юношу и тут же сонно закрыл глаза, по смуглому лицу его
стекала из-под шлема струйка пота. Геро  прошел  мимо,  осуждающе  сдвинув
брови. Несколько воинов караула,  расположившись  на  траве  возле  башни,
беспечно играли в кости, шумно переругиваясь между собой.  Шлемы  и  копья
небрежно валялись в траве. Караульщики даже не  взглянули  на  пропылившую
мимо блеющую отару. Южные ворота закрывались  только  на  ночь,  и  охрана
здесь томилась бездельем. Геро подумал, что отец никогда  бы  не  позволил
подобной вольности: бросить копье или меч,  снять  на  посту  пластинчатый
панцирь.
     Во  дворе  Обадия  мальчику  пришлось  задержаться.  Возвратившись  с
торговой площади, где состоялся Суд Справедливости, чем-то раздосадованный
перекупщик, грозно сопя,  долго  пересчитывал  овец  и  ворчал,  что  овцы
слишком тощи.
     Возвращаясь домой, Геро всегда проходил  возле  неглубокого  длинного
водоема, в котором горожане поили скот, коней. Еще издали  мальчик  увидел
возле водоема нескольких оживленно и громко разговаривающих нарядно одетых
подростков.  Дальше  вдоль  улицы  тянулись  каменные  ограды,  над   ними
свешивались пахучие ветви, ниже, на спуске к  поперечной  стене,  дымились
две  огромные  ямы,  в  которых  гасили  известь.   Возле   ям   несколько
взлохмаченных муздваров, одетых лишь в короткие холщовые штаны, помешивали
жидкую  известь   длинными   деревянными   шестами.   Из   ям   вырывались
ядовито-зеленые клубы пара, окутывая  белых  от  известковой  пыли,  тощих
муздваров. Слева от гасильных ям на площадке стояли  повозки,  запряженные
волами. Крупные грузные волы задумчиво жевали жвачку,  опустив  круторогие
головы. Десяток рабов суетились возле  повозок,  стаскивая  длинные  белые
камни. Поодаль стоял здоровенный чернобородый Дах-Гада, хмуро набл