ойствии, благополучии, тиши, на белоснежной вилле возле теплого  моря?
Что ценного в его теперешней жизни? Править пыльным, полуголодным городом,
вечно опасаться, что тебя в любое время могут  лишить  власти,  и  славный
Шахрабаз Урнайр останется ни с чем? О, нет, мы не так глупы!
     Филаншах остановился возле Мансура, вперив в него пристальный взгляд.
Тот напомнил:
     - Завтра, о господин, день Суда Справедливости!
     Филаншах  очнулся.  Да,  да,  Суд  Справедливости.  Надо  вести  себя
по-прежнему, как будто ничего не случилось,  ибо  нельзя  быть  ни  в  чем
окончательно уверенным. Важно, очень важно быть предусмотрительным, но  не
возможно все предусмотреть. Плох тот полководец, который  не  обеспечивает
себе заранее надежного безопасного тыла.



                         17. СУД СПРАВЕДЛИВОСТИ

     Множество людей поднималось  сейчас  из  нижнего  города  в  верхний,
пересекая широкую дорогу, через проем будущих ворот в поперечной  стене  и
дальше, по средней из трех улиц, направляясь к  бывшему  зданию  городских
собраний,  ныне  караван-сараю,  где  на  торговой  площади   должен   был
состояться Суд Справедливости. В  этот  день  отменялись  все  работы  для
свободных.
     Марион шел  на  голову  возвышаясь  над  самыми  высокими,  привлекая
невольно внимание  непривычно  суровым  сосредоточенным  выражением  лица.
Рядом  покашливал  тощий  Шакрух,  слушая  разговор  Маджуда  и  Ишбана  с
седобородым Микаэлем.
     Проехал мимо надменный красавец Уррумчи на сером жеребце, ни на  кого
не глядя, поигрывая плетью, за ним на крупном осле поспешал раис  кузнецов
- толстяк в длинном плаще. Мелькали в толпе смуглые обветренные огородники
в чистых холщовых рубахах, прокопченные кузнецы  с  тяжелыми  мускулистыми
руками, отдельно от других шли оружейники - самые почитаемые люди в нижнем
городе, выделяясь независимым видом. И так же, выделяясь в толпе  длинными
черными одеждами, иссиня-смуглыми лицами, отдельной кучкой поспешали иудеи
во главе с талмид-хахамом [талмид-хахам - глава еврейской общины],  предки
которых переселились в Дербент несколько поколений назад,  после  разгрома
Римом иудейского восстания. В основном  же  толпа  была  смешанной:  возле
христианина  шел  поклонник  Агуро-Мазды,  знакомого   армянина-горшечника
дружелюбно окликал албан-ткач. Единственно, в толпе не было персов.
     Маджуд, рассеянно оглядывая людей, говорил Микаэлю:
     - Все жители нижних магалов уважают тебя, Микаэль, за твою  мудрость.
Ты жил и среди алан, и среди хазар, знаешь обычаи многих  народов.  Скажи,
почему люди столь разны?
     - Нет ничего проще,  чем  ответить  на  твой  вопрос,  -  вмешался  в
разговор босой старик с огромным лбом, идущий рядом, - одни живут в теплых
краях, другие там, где холодно, одни в изобилии пользуются  дарами  земли,
другие нищенствуют на неудоби, одни занимаются  хлебопашеством,  другие  -
скотоводы... отсюда  и  вражда...  те,  кто  живут  скудно,  всегда  более
воинственны, потому что закалены в трудностях. Скотоводу же нужна обширная
степь для пастбищ, но его стада стесняют земледельца...
     Время подчас неузнаваемо меняет лицо человека, но не  голос.  Марион,
услышав старика, замедлил шаги,  обернулся,  вгляделся  и,  остановившись,
спросил с волнением:
     - Мудрец, разве ты не узнаешь меня?
     Да, когда в юности, он звал Хармаса  мудрецом.  Хижина  отца  Хармаса
была рядом с хижиной отца Мариона, и лучшие годы  они  провели  вместе.  С
детства Хармас отличался странной задумчивостью, а  иногда  он  произносил
слова, смысл которых был непонятен юному Мариону,  и  за  это  он  прозвал
друга мудрецом. Много лет назад отец Хармаса вместе с  другими  сородичами
увез семью в горы, с того времени они не виделись. И вот  теперь  они  шли
рядом, и если бы не  голос,  Марион  бы  не  узнал  мудреца.  Тот  вскинул
прячущиеся  под  огромным  лбом  детски-простодушные  глаза,   воскликнул:
"Марион!" Они бросились друг к другу. Остановились и остальные.
     - Еще с того времени, когда мы были вместе, меня  мучила  мысль:  что
нужно для того, чтобы люди были счастливы? - рассказывал Хармас, когда они
вновь двинулись по направлению к площади. - Помнишь,  Марион,  раньше  при
церкви был священник-византиец... Ты тогда любил сражаться на мечах,  тебя
мало  интересовали  мои  думы,  а  я  по  вечерам  любил  ходить  к  этому
священнику. Он много мне рассказывал из истории племен и  народов,  научил
латинскому языку, познакомил с трудами греческих философов,  с  "Историей"
Геродота. Накопив знаний, я удалился от людей,  чтобы  обдумать  все...  И
вот, обдумав, вернулся!.. Теперь же пребываю в растерянности, ибо  не  мог
даже предположить, что мои мысли не нужны людям. Вчера на дороге из гавани
я сумел встретиться с филаншахом, он мне сказал, даже не выслушав  толком,
что все, что было обдумано мною - ложно!..
     - Почему же он так сказал? - спросил Микаэль.
     - Видимо, догадался, что я хочу ему сообщить.
     Мудрец опустил большую седую голову, прошептал, глядя в землю:
     - Кажется, я зря отдалился от людей... Я совершил большую ошибку.
     Он остановился и, уже не обращая ни на кого внимания, словно забыв  о
существовании  Мариона  и  остальных,  видимо  привыкнув  за  долгие  годы
одиночества рассуждать вслух сам с собой, впал в задумчивость.
     От поперечной стены вымощенная булыжником улица полого поднималась  к
холму. Потянулись цветущие сады. Персиковые, гранатовые, яблоневые деревья
за невысокими каменными  оградами  стояли  словно  окутанные  бело-розовым
дымом. Ветви тянулись из-за оград, навевая прохладу и свежее  благоуханье.
В глубине садов  виднелись  обширные  дворы,  каменные  большие  дома,  на
высоких  крышах   желтела   черепица,   стены   переливались   на   солнце
многоцветными красками и изразцами.  Широкие  ворота  вели  во  внутренние
дворы, там блестела в водоемах вода.
     Подходившие люди вливались в толпу, полукругом обступившую  свободное
пространство возле медных досок с выбитыми на них законами, в центре  было
устроено возвышение,  устланное  коврами.  На  возвышении  стояло  кресло,
обитое  золотой  парчой.  Внизу,  возле  досок  с  законами,  стояли,   не
смешиваясь с толпой, жители верхнего  города,  нарядно  и  пестро  одетые,
щеголяя друг перед  другом  искусной  отделкой  широких  шерстяных  рубах,
голубых,  малиновых,  зеленых  кафтанов,  кое-кто  явился  на  площадь   в
греческих, ниспадающих вольными складками хитонах, в персидских  шароварах
или  в  плащах-накидках.  Среди  же  простолюдинов   закопченные   фартуки
кузнецов, рваные штаны стеклодувов, истлевшие от  пота  рубахи  каменщиков
встречались гораздо чаще, чем хотелось бы  тем,  кому  нравилось  называть
Дербент богатым и славным городом. Возле торговых лавок изредка  проезжали
по площади, надменно подбоченясь, персы, не обращая внимания на албанов. И
те,  порой  даже  из  числа  знатных,  бросали   на   всадников   угрюмые,
затаенно-враждебные взгляды. Албаны терпели персов, потму что те  защищали
их от хазар, персы терпели албанов, потому что те были на своей земле.  Но
мира, достигнутого полным согласием, между  ними  не  было.  И  первые,  и
вторые понимали это, но скрывали вражду, ибо худой мир лучше доброй ссоры.
     В толпе шныряли соглядатаи, стараясь держаться как можно неприметнее,
но острые,  воровато-ищущие  взгляды  из-под  низко  надвинутых  войлочных
колпаков выдавали их. Иногда, грубо  раздвигая  людей  плечами,  проходили
стражи порядка, при них смолкали разговоры,  которые  возобновлялись  лишь
когда стражи удалялись.
     - Люди только  и  говорят  о  том,  что  вчера  атраваны  отнесли  на
башню-дакму убитого перса... - заметил широкогрудый Маджуд, - теперь персы
очень злы на албан. Видишь, Марион, они и замечать нас не хотят!
     - Пусть не высовываются  из  своей  крепости,  -  угрюмо  откликнулся
чернобородый Ишбан, поигрывая длинным кинжалом, висевшим на поясе.  -  Кто
намерен терпеть обиды этих откормленных жеребцов?
     - Стражи порядка кого-то ищут, филаншах приказал найти  виновных  или
он разгонит всю стражу, - сказал из толпы мускулистый  кузнец  в  фартуке,
услышав их разговор.
     Марион молчал. У него не выходил из головы ночной монах-христианин. В
конце разговора, когда монах предложил  Мариону  совершить  предательство,
лег, забыв о  наконечниках  стрел,  подумал,  что  христианин  лгал,  дабы
выхвать у него ответную месть, но когда монах ушел, Марион опять  вспомнил
о граненных наконечниках. Теперь  Марион  искал,  возвышаясь  над  толпой,
лысого воина-гаргарина. Того нигде не было видно. Когда  Марион  рассказал
друзьям  о  случившемся  вечером,  возмущенные  Ишбан  и  Маджуд  тут   же
отправились на поиски гаргаров, бывших в заставе вместе с Марионом. Но  им
отвечали, что те отплыли на корабле сопровождать главного сборщика налогов
перса Сардера. Сообщение монаха никто не  смог  бы  подтвердить.  Микаэль,
размышляя о гибели Бурджана и Золтана, сказал, что гаргары могли убить  их
и без ведома филаншаха, сговорившись с Уррумчи. "Но почему же они не убили
меня?" - спросил Марион. "Погибнув, ты бы остался  героем,  о  мертвых  не
говорят  плохо,  да  никто  и  не  поверит.  Им   достаточно   было   тебя
обесславить", - подумав, ответил Микаэль. И тогда Геро, присутствующий при
разговоре, воскликнул: "Я отомщу за тебя,  отец!"  Марион  и  не  надеялся
встретить на площади лысого гаргара, но гневное желание увидеть того  было
столь сильно, что Марион невольно обшаривал  глазами  толпу,  которая  все
прибывала и прибывала.
     Наконец на повороте улицы, ведущей от крепости, показалось  множество
всадников. Десятка два воинов скакало  впереди,  расчищая  путь.  Опередив
свиту, вслед за охраной на белоснежном жеребце ехал  стройный  рыжебородый
человек. На голове филаншаха был шлем, над гребнем  которого  покачивались
при движении белые перья.
     Из-под распахнутого  малинового,  расшитого  золотыми  узорами  плаща
виднелись узкие красные шелковые  штаны,  заправленные  в  высокие  мягкие
сапожки. Замшевый желтый камзол плотно  облегал  грудь.  Широкий  наборный
пояс  сверкал  серебряными  литыми   пластинами.   Блестели   на   солнце,
позванивали, когда лошади вздергивали голову, серебряные мелкие бляшки  на
уздечках,  пестрели   разноцветные   ковровые   чепраки   свиты,   фыркая,
настороженно косились на толпу лошади.
     Воины  охраны,  оттеснив  людей,  образовали  коридор,  по   которому
правитель Дербента подъехал к возвышению. Пешие стражи порядка подбежали к
всаднику, но филаншах отказался от услуг,  сам  сошел  с  коня,  отдохнув,
выпрямившись, поднялся по ступенькам,  уселся  в  кресло,  медленно  обвел
глазами толпу, скользя взглядом  поверх  голов,  что-то  негромко  сказал.
Тотчас из толпящихся вокруг возвышения советников выступил рослый глашатай
и зычно, на всю площадь прокричал:
     - Кто хочет  обратиться  за  справедливостью  к  славному  и  мудрому
правителю нашему, да будут осиянны его благодатно всевидящие глаза,  пусть
обращается! Все равны перед  законом  и  перед  небом!  Кто  обижен,  того
утешат, кто обездолен - найдет защиту, кто неправеден, будет наказан!
     На площади наступила тишина. Все смотрели на филаншаха, а он  смотрел
поверх взглядов, прикрыв тяжелыми веками глаза,  положив  на  подлокотники
отягощенные перстнями руки.  Кольца  длинных  усов  мешались  с  пушистыми
кольцами  подвитой  бороды,  смуглое  лицо  каменно-неподвижно.  Слева  от
кресла, сложив руки на сытом выпирающем животе и тоже глядя поверх  людей,
стоял  приземистый  лекарь  Иехуда  в  черной  круглой  шапочке  и  черной
лекарской шерстяной  накидке.  Справа,  обшаривая  толпу  желтыми  зоркими
глазами, высился бдительный Мансур в кольчуге и шлеме.
     Марион вздрогнул, когда увидел Иехуду, о  существовании  которого  он
чуть было не забыл. Вот у кого надо вырвать признание!
     Не сводя с лекаря гневных глаз, Марион тяжело  шагнул  к  возвышению.
Люди расступились перед ним.
     - Куда ты, Марион? - удивился Микаэль.
     Марион  не  обернулся.  Друзья  кинулись  следом.  Последним   плелся
безучастный к  происходящему,  погруженный  в  свои  мысли  Хармас-мудрец.
Иехуду  вдруг   беспокойно   завертел   головой,   вытянув   шею,   словно
принюхиваясь,  пытаясь  уловить:   откуда   исходит   тревожное,   заметил
возвышающегося над толпой Мариона,  съежился,  попятился  к  Мансуру.  Тот
недовольно выслушал испуганного лекаря, посмотрел на лега, что-то  буркнул
вниз.  И  тотчас  несколько  стражей  порядка,  расталкивая  толпу,  стали
пробираться к Мариону.
     Маджуд и Ишбан обогнали богатыря, остановили. С высоты  своего  роста
Марион гневно смотрел на них.
     - Во имя Уркациллы, ты забыл обычай! - воскликнул Ишбан. -  Презрение
падет на того, кто во время сходки затеет побоище!
     Заметив, что Марион заколебался, остановились и  стражи,  которым  не
хотелось столкновения с гигантом.  Отвлеченное  на  время  внимание  людей
вновь обратилось к возвышению.  Сейчас  на  свободном  пространстве  перед
ступеньками, устланными красным ковром, стоял талмид-хахам иудеев,  одетый
в длинное черное одеяние. Он говорил:
     - Во имя справедливости! Мы свободные граждане Дербента. Мы равно  со
всеми защищаем  в  случае  надобности  город  и  ежегодно  платим  налоги.
Господин,  в  нашей  общине  много  ессеев,  в  обычае  которых   общность
пользования благами труда. Но  земля,  выделенная  земледельцам-ессеям  на
склоне Южной горы, скудна и не дает им достаточного пропитания. По  обычаю
ессеи могут заниматься земледелием или ремеслом, но  чем-то  одним,  чтобы
можно было легко взвесить и оценить труд каждого. Скудность земли не  дает
им  всем  отдаться  земледелию,  а  заняться  ремеслом   мешают   гончары,
оружейники и другие, которые боятся, что ессеи будут соперничать  с  ними,
и, полные враждебности, заявляют: "Не пытайтесь делать то, что не дано вам
издревна от бога вашего, но занимайтесь тем, к чему привычны".  Разве  это
справедливо? Мы признательны за то, что позволено  нам  открыть  синагогу.
Наша община будет вдвойне благодарна, если справедливо  разрешится  и  эта
наша нужда.
     Талмид-хахам умолк, отступил на шаг, в знак того, что он изложил свою
просьбу и теперь ждет решения. Советники возле ступенек зашептались.
     - О,  это  очень  и  очень  трудный  вопрос,  -  пробормотал  Хармас,
задумчиво покачивая головой, -  его  нельзя  разрешить  справедливо.  Если
иудеям  будет  выделена  дополнительная   земля,   это   ущемит   интересы
землевладельцев,  они  будут  недовольны,  потому  что   вынуждены   будут
потесниться. Если же ессеям разрешат заниматься ремеслом - потерпит убытки
сословие ремесленников, ибо при изобилии товара обязательно падает цена на
него. Вот еще источник вражды...
     - Пусть бы оставались в своей Палестине, - угрюмо  заметил  Ишбан,  -
Албания должна принадлежать албанам, и вражды не будет...
     - Иудеев изгнали из Палестины римляне.
     - Но сейчас там нет римлян, пусть вернуться.
     - В Палестине сейчас арабы...
     - Странно устроен этот мир,  -  проворчал  Ишбан.  -  Оттого,  что  в
какой-то жалкой Палестине появились арабы, страдают жители Дербента...
     - Персы разрешили иудеям  поселиться  в  Дербенте,  чтобы  город  был
многолюднее, ведь чем больше жителей, тем больше защитников, - вмешался  в
разговор Микаэль.
     Недовольный Ишбан умолк,  потому  что  рядом  прошмыгнул  соглядатай,
окинул их оценивающим взглядом, запоминающе скользнул цепкими  глазами  по
чернобородому даргу.  Ишбан  сделал  вид,  что  внимательно  вслушивается,
ожидая решения филаншаха. Всем было еще памятно, что  две  назад  Шахрабаз
приказал сжечь на костре лега-стеклодува, заявившего  здесь,  на  площади,
что персов нужно изгнать из Дербента.
     Советники, посовещавшись, что-то сказали правителю,  тот  в  раздумье
важно погладил белой рукой с  блеснувшим  перстнем  пышную  рыжую  бороду.
Через некоторое время глашатай зычно прокричал:
     - Разрешаем иудеям с этого времени  образовать  в  Дербенте  сословие
торговцев  и  менял,  выделив  в  это  сословие   наиболее   даровитых   и
состоятельных. Устав сословия должен предусмотреть,  что  принявшие  устав
должны иметь имущества не менее, чем на сто серебряных  дирхем.  Земля  же
тех, кто выделился, может быть передана в общинное  пользование  остальных
ессеев!
     Иудеи, пришедшие на площадь, одобрительно закачали головами, как бы в
изумлении перед необычной мудростью решения правителя.
     Из ближних рядов толпы вырвался  старик,  таща  за  руку  молодого  с
изумленным лицом парня. Вторая рука парня, обмотанная тряпьем,  торчала  в
повязке, свисающей с тощей шеи.
     Старик, остановившись перед ступеньками, громко закричал:
     - Я Маршед-Григор, свободный человек, а это мой  сын  -  каменщик.  Я
отдал его на строительство поперечной стены персу Махадию,  и  тот  обещал
платить сыну два с половиной ше [самая мелкая денежная единица] серебра за
полный проработанный день от восхода до заката солнца. Но в первый же день
случилось несчастье: сын упал с подмостей на землю  и  сломал  себе  руку.
Махадий  не  заплатил  за  увечье,  сославшись  на  то,  что  он  упал  по
собственной неосторожности. Я обвиняю Махадия в том, что на подмости  перс
дал гнилые брусья. Мой сын остался калекой,  а  у  него  семья  -  четверо
детей...
     - Маршед-Григор, где твои свидетели? -  спросил  глашатай.  Из  толпы
вышли два человека, выжидательно остановились поодаль.
     - Свидетели, поклянитесь святыми для  вас  именами,  что  вы  скажете
правду! - потребовал глашатай.
     -  Клянемся  святым  именем  Иисуса,  что   мы   скажем   правду!   -
перекрестились свидетели  в  сторону  видневшейся  в  распахнутых  воротах
часовни христиан. - Дело было так, господин:  сын  Маршед-Григора  шел  по
подмостям и оперся случайно о заградительный брус. Тот подломился,  и  сын
Маршеда упал на землю.
     - Почему подломился брус? - спросил глашатай.
     - Он был гнилой.
     - Много ли в заграждении подобных брусьев?
     - Все они с какими-либо изъянами.
     - Кто еще падал с подмостей, кроме сына Маршед-Григора?
     - Больше никто, господин. Мы знали, что брусья слабые...
     - Почему же вы не предупредили нового человека?
     Свидетели растерянно переглянулись. Один из них сказал:
     - Мы просто забыли, господин...
     - Отойдите и ждите решения. Пусть явится подрядчик Махадий.
     От нарядно одетых знатных горожан, стоящих возле  досок  с  законами,
отделился  высокий  человек  в  шелковом,  подпоясанном  кушаком   халате,
остановился, заранее принимая скорбный вид. За ним  вышли  два  свидетеля.
Поклявшись говорить правду, Махадий сказал:
     - Закон велит ограждать подмости, если стена поднята на высоту  более
четырех локтей. Я это делаю, хоть и иду на неслыханные  расходы,  ибо  лес
очень и очень дорог, его мне доставляют с гор.  Устройство  подмостей  мне
обходится дороже, чем кладка стен, но я честно выполняю требования закона.
Господин! Я жалуюсь на свободных! Муздвары ленивы и беспечны. Они  требуют
отдыха, хорошей еды да еще платы, да к тому же  мне  приходится  содержать
надсмотрщиков! Рабы обходятся гораздо дешевле, они послушны, трудолюбивы и
осторожны. Муздвары же  пьют  виноградное  вино,  а  захмелев,  бегают  по
подмостям, словно по мощеной улице! Где это видано!  Они  пользуются  моей
добротой, думая, что она безгранична! О господин! Я отказываюсь от подряда
на строительство поперечной стены, ибо несу большие убытки, да к  тому  же
меня обвиняют в беспечности! О Агуро-Мазда, ты все слышишь! Я  отказываюсь
от подряда!
     - Махадий! - проревел глашатай. - Не делай этого!
     Из толпы знатных горожан послышались выкрики:
     - Махадий! Во имя Ахуро-Мазды, не приостанавливай работы!
     - Разве ты хочешь, чтобы хазары захватили Дербент?
     - Пусть гнев богов пад