лугу,  -  ты
ровно в полночь спустишь с западной крепостной стены в ущелье.  Никто,  ни
единый человек не должен видеть вас. Стражу с западной стены на это  время
я уберу. Спустишь его со стены, ждать не надо.  Сразу  же  возвращайся.  А
теперь пусть подойдет слуга...
     Рябому слуге Шахрабаз сказал:
     - Я знаю, ты любишь своих детей и ради их благополучия готов на  все.
Не удивляйся тому, что я сейчас тебе скажу. Сегодня в полночь ты пойдешь к
хазарам. Утром  вернешься.  По  возвращении  я  дам  тебе  десять  золотых
динариев! Подбери свою отвисшую челюсть и продолжай слушать. Ты  будешь  в
безопасности. Проберешься  по  ущелью,  выйдешь  к  первой  же  сторожевой
заставе хазар и покажешь  им  это...  -  Шахрабаз  протянул  рябому  слуге
круглую золотую айцзу, которую филаншаху вручил  протоспафарий  Кирилл,  -
тебя отведут к кагану Турксанфу. - Объяснив слуге, что тот  должен  делать
при встрече с каганом, Шахрабаз добавил:
     - Он тебя тоже наградит. Он тебя очень хорошо наградит. Но кроме того
ты получишь и  обещанные  десять  золотых  динариев!  -  Рябой  слуга  был
чрезвычайно жаден. Правитель знал об  этой  слабости.  -  А  чтобы  ты  не
беспокоился о своей семье, твои жена и любимые дети, пока ты отсутствуешь,
будут находится во дворце  под  бдительной  охраной  Мансура.  -  Шахрабаз
ухмыльнулся в рыжую бороду, заметив, как содрогнулся слуга. - Ты, надеюсь,
понял, что они будут весьма хорошо охраняться!  Завтра  я  должен  увидеть
условный знак кагана. Если я его не увижу... - филаншах замолчал  и  опять
выразительно ухмыльнулся. - Ты все понял?
     Отвернувшись от рябого слуги, филаншах сказал Мансуру:
     - Отведи его в потайную комнату, запри до полуночи. В полночь  отдашь
ему пакет и проводишь. А теперь  ступай  и  позови  лекаря  Иехуду.  Пусть
проводит к наложницам. Я желаю развлечься!
     Шахрабаз подумал, что можно было бы послать к Турксанфу и Мансура, но
тот был еще нужен. Преданных людей правителям всегда не хватает.



                                25. ХАЗАРЫ

     Еще до землетрясения конные заставы албан отступили в город, и ворота
захлопнулись. Теперь их отворит только победитель.
     А после полудня под дождем, разбрызгивая лужи,  к  городу  примчалась
передовая сотня хазар. Мокрые всадники на мокрых  лошадях,  разгоряченные,
бешено закружились возле рва, не более чем  в  двухстах  шагах  от  стены.
Замелькали смуглые широкие лица, сверкающие глаза, распущенные  по  плечам
длинные иссиня-черные волосы, оскаленные в крике  белозубые  рты.  Храпели
лошади, летела из-под копыт черная грязь. Молодые  хазары  с  восторгом  и
вожделением смотрели на стены. Турксанф оповестил,  что  отличившимся  при
штурме будет предоставлено право выбора первой доли добычи, самой красивой
пленницы. Вот он, Дербент! Старые воины говорят, что за его стенами  полно
юных красавиц, драгоценных камней, золотых перстней,  горы  шелка,  парчи,
ковров, тысячи и тысячи жирных коров, овец, закрома, полные  зерна,  меда,
виноградного  вина,  сладостей!  Кипела  юная  хазарская   кровь,   горели
восторгом глаза!
     Вот он Дербент!
     Из круга  удальцов  вырвался  громадного  роста  всадник  на  вороном
жеребце; выскакал на насыпной вал  перед  рвом,  сдержал  могучими  руками
жеребца, так что тот присел на задние ноги. Хазарин хмуро оглядел  стоящих
на стене воинов-албан, безбоязненно застыв под сотнями готовых сорваться с
тетив стрел. Багровел на его лице чудовищный шрам. В распахнутой  замшевой
безрукавке лоснилась под дождем широкая смуглая грудь, длинные  волосы  на
обнаженной голове, перехваченные узким серебряным обручем, разметались  по
плечам. На широком  поясе,  поддерживающем  кожаные,  забрызганные  грязью
штаны, висел в ножнах меч, на луке седла - круглый бронзовый  щит.  Мрачно
обведя глазами албан и подняв мускулистую руку в  знак  мирных  намерений,
хазарин выкрикнул на ломанном албанском языке:
     - Эй, игде ваш могуч воин Марион?
     На стене угрюмо молчали, выжидая.
     - Эй, ответ давай! - прокричал всадник.
     - Зачем он тебе? - отозвался со стены молодой широкогрудый воин.
     - Он убил один-два мой младший брат! Я пришел вызвать его на  честный
бой!
     - Марион погиб!
     -  Пусть  тогда  выходит  его  сын!  -  проревел  всадник,  сдерживая
нетерпеливо пляшущего жеребца.
     - Его сын в зиндане...
     - Ва! - удивленно воскликнул хазарин. - У вас что, удальцов-богатырей
сажают в зиндан? Тогда пусть выходит тот, кто смог одолеть Мариона!
     - Его сожгли на костре!...
     Здоровяк  рванул  повод,  повернул  коня,  гикнув,  слетел  с   вала,
промчался возле всадников, крикнув им что-то, и вся сотня, не оглядываясь,
умчалась вслед за ним.
     Дождь очистил воздух от пыли, поднятой огромным хазарским войском,  и
прекратился, словно обессилев от столь многотрудной работы. Ветер в вышине
угнал тучу в сторону моря, небо над долиной очистилось, и в  прояснившемся
вечереющем воздухе  хорошо  просматривалась  даль,  где  сплошным  потоком
двигалась конная масса. Да, такое огромное  войско  еще  не  подступало  к
стенам  Дербента  со  времен  Аттилы.  Собранные  со   всей   плодоносной,
изобильной травами Берсилии, и даже из великих итильских степей, хазары не
уйдут к себе в степи без добычи. Оторвать кочевника  от  его  собственного
стада, земледельца от сохи  может  только  страсть,  довлеющая  над  всеми
жизненными привычками - страсть наживы и наслаждения. Да и не может теперь
земледелец вернуться к сохе до следующей весны, ибо этой весной он оставил
поле незасеянным и без добычи его ждет голод. А скотовод по  обычаю  отдал
стадо своему роду в обмен на боевое  снаряжение,  и  теперь,  кроме  коня,
щита, меча и прочего воинского снаряжения, у скотовода нет ничего за душой
и возвращение в род с пустыми руками для него  не  просто  позорно,  но  и
невозможно. Для простого воина в таком  случае  предпочтительнее  умереть,
чем вернуться. Это хорошо понимал каждый горожанин, стоящий на стене.
     Страшные наступали дни не только для  албан,  но  и  для  хазар,  ибо
каждая сторона готовилась не просто к победе или поражению, но - к  смерти
или спасению.
     Головные отряды хазар, приблизившись к городу, остановились не  далее
чем в трех полетах стрелы от Северной стены. Воины,  не  слезая  с  коней,
переговаривались,  глазели  на  стену  и  башни,  чего-то  выжидая.  Через
некоторое время мимо расступившихся рядов медленно проехали вперед длинные
высокие  повозки,  влекомые   круторогими   волами,   верблюдами.   Тягуче
проскрипели на деревянных  осях  колеса,  выпиленные  из  сплошного  куска
дерева  и  обитые  железными  ободьями,   колыхались   дощатые   борта   с
проделанными в них длинными узкими отверстиями. В таких огромных  повозках
хазары возили припасы, добычу, укрывали свои семьи, а в случае  нужды  это
гигантское сооружение в открытой  степи  могло  превратиться  в  крепость.
Внутри, за высокими бортами и крепкими шестерками  колес,  могло  укрыться
три-четыре десятка воинов и тогда в  нападавших  густо  летели  стрелы  из
отверстий-бойниц,  из-за  колес  высовывались  острые  изогнутые  косы  на
длинных рукоятках, подрезая сухожилия на ногах лошадей, вылетали  дротики,
пронзая пеших врагов.
     Скоро два ряда повозок протянулись от гор до моря, отделив  хазарский
лагерь от города. Таким образом хазары обезопасили себя от ночной  вылазки
осажденных. В рядах повозок были  оставлены  два  прохода,  через  которые
уйдут в ночь сотни конных удальцов,  искать  добычи,  тревожить  гарнизон.
Проходы охраняла стража.
     Когда выстроились повозки, хазары спешились, собрали коней в табуны и
под усиленной охраной погнали пастись к горам, где еще сохранилась  трава.
Вблизи от города уже вспыхнули и запылали костры. И стоящим  на  городской
стене воинам было видно, как, подобно темной струящейся реке, шевелился  в
степи горизонт, там все еще шли войска, и только  ночная  тьма  скрыла  от
взора защитников чудовищное шевеление.
     И опять в черном, промытом дождем небе запылали яркие летние  звезды.
Но  теперь  не  только  на  небесной  равнине,  но  и  на  земной   горело
бесчисленное множество костров. И при взгляде  на  освещенную  степь  душа
воина-хазарина наполнялась гордостью: нет на земле силы, могущей сокрушить
хазарскую мощь! А когда воин от своего костра  поднимал  глаза  к  ночному
звездному небу, то гордость в душе его возрастала: пылающие там огни -  не
лучшее ли доказательство, что и небесная степь принадлежит хазарам!  Какой
еще народ может разжечь и на земле и на небе столько костров!  "О  Тенгри,
ты могуч и всесилен, милостив и неподкупен, возле какого же из костров  ты
дашь местечко и мне, твоему воину,  душа  которого  может  в  любое  время
вознестись к своему небесному отцу? Я бился в десятках боев,  мое  тело  -
земное вместилище души - изранено и обессиленно, но ни один враг не  видел
моей спины, я никогда не отступал с поля битвы, где бы я ни  был  -  всюду
прославлял хазарский дух, утверждал твое господство  и  достоинство  степи
мужеством своим насаждал. Нет грехов у меня - никто не слышал из уст  моих
жалобы на многотрудность похода,  никто  не  обвинит  меня  в  трусости  и
непослушании начальствующим. Я не прошу милости, но - достойной награды! О
Тенгри, к тебе, отцу своему небесному, с восторгом и надеждой  склоняюсь".
Тысячи и тысячи подобных молитв поднимались  сейчас  в  ночную  вышину,  -
уносили к звездам надежды, что  земное  деяние  воина-хазарина  непременно
будет вознаграждено вечным блаженством у  костра  небесного,  в  небесной,
благоухающей  изобильными  травами  степи.  Прислушивалась  к   бормотанию
бывалых воинов молодежь, загоралась нетерпеливым желанием скорей  получить
право однажды так же свободно обратиться к небесному отцу - право, которое
предоставлял от имени Тенгри совет старших воинов рода  или  по  поручению
совета, что делалось сейчас все чаще,  начальствующий  над  тысячей.  "Чем
скорей получишь ты это право, тем быстрей  будешь  избавлен  от  случайной
смерти в бою, которой страшится  каждый  хазарин,  особенно  в  молодости.
Случайная смерть - это такой же  позор,  как  если  бы  воина  обвинили  в
трусости. Нет ничего страшнее, чем погибнуть, не убив ни одного врага,  не
совершив ни одного подвига, ибо никто не вспомнит  о  тебе,  не  прославит
тебя певец в песне на земле, и там, на небесной равнине, ты  будешь  вечно
скитаться во мраке и холоде, одинокий, уподобленный искалеченному  шакалу,
будешь издали наблюдать, как блаженствуют за чашкой жирного кумыса в тепле
костра воины, обретшие славу при жизни, и не останется  тебе  даже  запаха
весенней  степи,  ибо  будешь  обречен  ты  вдыхать  только  вонь  гниющих
отбросов". Так говорили шаманы, вознося благодарения великому Тенгри-хану,
прославляя его могущество на  вечерних  жертвоприношениях.  И  почтительно
внимали им воины племен акациров, берсил, сарагур, савир, авар,  кутригур,
утигур - собранных сейчас вместе в единое войско. И еще  говорили  шаманы:
"Воины,  совершившие  подвиги,  а  стало  быть,  обретшие  право  вознести
вечернюю молитву Тенгри, могут наслаждаться и  при  земной  жизни,  им  не
возбраняется отнимать у врагов и оставлять себе в качестве добычи все, что
доставляет радость душе и телу хазарина..." И  кипела  юная  кровь  савир,
утигур, авар; хватались в нетерпении за мечи акациры, берсилы, сарагуры. И
в  мечтах,  вожделениях,  грезах  как-то  забывалось,  что  уже  и  земные
наслаждения среди хазар распределяются неодинаково, что  двадцать  простых
воинов могут иметь одну повозку для добычи и сотник - одну, но тысячник  -
четыре, а темник [темник - (тюрк.)  начальствующий  над  десятью  тысячами
воинов] двадцать, что лучшая и большая доля добычи  -  драгоценные  камни,
золотые украшения, парча, ковры, самые юные и  красивые  пленницы,  лучшие
явства -  идет  в  первую  очередь  кагану,  потом  темникам,  тысячникам,
сотникам, десятникам, а простому воину достается  только  двадцатая  часть
того, что добудут двадцать воинов,  что  останется  после  выделения  доли
начальствующих во имя и от имени могущественного Тенгри. Возле  какого  же
из костров сядешь  ты,  простой  утигур  или  савир?  Какую  чашку  кумыса
получишь ты у небесного костра, авар?
     Но шаманы разжигали кровь слушателям, вселяли надежды, им  верили,  и
они не лгали, ибо не считается ложью то, что ведет к славе и  благополучию
Хазарии.
     В полной темноте на пологих  травянистых  склонах  предгорных  увалов
паслись бесчисленные табуны коренастых и злых хазарских коней,  отдыхающих
от седла и всадника. Казалось,  густо  шевелился,  дышал,  всхрапывал  сам
мрак. Ночной воздух был насыщен свежими запахами трав, смешанным с  едкими
запахами конского  пота.  На  обдуваемых  возвышенностях,  завернувшись  в
овчинные  тулупы,   спокойно   полеживали   хазары,   охраняющие   табуны,
вглядываясь  в  темноту  рысьими  глазами.  Со  всех   сторон   доносились
пофыркивание,  хруст  срываемой  травы,  изредка  злые  обиженные  взвизги
лошадей, тяжкие  удары  копыт  по  туловищу.  Хазарский  конь  никогда  не
подпустит к себе человека с чужим  запахом,  подкрадывающемуся  чужаку  он
раздробит копытом череп,  прокусит  плечо,  сшибет  с  ног  ударом  груди,
тревожным ржанием собьет табун в единое целое, и кони, всхрапывая, окружат
опасное место и до прихода  своих  будут  вскачь  носится  по  сужающемуся
кругу, не выпуская чужака, и горе тому, кто в ночное время имел  несчастье
оказаться вблизи хазарского табуна. Поэтому и были  спокойны  сторожа:  их
надежнее сторожевых собак охраняли собственные лошади.
     А  внизу,  в  долине,  глухо  шумело  неоглядное,  озаренное   огнями
становище. Бывалые воины, иные обнаженные по пояс, иные в одних холстинных
рубахах, заскорузлых от грязи и пота, после  вознесения  молитв  чинили  у
костров сбрую, осматривали оружие, поджаривали на  огне  кусочки  вяленого
мяса, вели беспечные нескончаемые беседы. Рядом с ними на тех же войлочных
кошмах лежали щиты, копья, шлемы, луки, боевые палицы, окованные железными
пластинками с острыми шипами - оружие каждого владельца отдельно.  Молодые
хазары, для которых этот поход был первым в их жизни, не сидели на  месте,
как опытные, расслабленно отдыхающие и душой и телом воины, а  бродили  по
становищу от костра к костру, слушая молитвы, воспоминания, жадно впитывая
впечатления новой для них походной жизни, о которой они мечтали едва ли не
с того времени, когда матери качали их в кожаных  зыбках,  подвешенных  на
крюках в  зимних,  утепленных  войлоком  юртах.  Суровые  лица  коренастых
мужчин,  сдержанные  разговоры,   отсветы   костра   на   оружии,   запахи
поджариваемой конины умиляли пониманием, что и ты наконец  принадлежишь  к
могучему закаленному братству, пьянила мысль, что и ты можешь  присесть  у
костра, возле которого сейчас сидит прославленный  рубака,  разомлевший  и
жмурящийся в тепле, и по его каменно-неподвижному смуглому лицу  и  груди,
испещренной чудовищными шрамами, бродят отсветы огненных полыханий, словно
сполохи давних пожарищ.
     И бродит вдоль костров юный хазарин, хмельной и счастливый, так и  не
сняв с локтя деревянный, обитый железными полосами щит, с головы - толстый
войлочный колпак, похожий на горшок, набитый  с  боков  и  сверху  плотной
перевитой паклей, не скинув кожаной рубахи,  прошитой  на  груди  и  спине
несколькими слоями кожи - той жалкой воинской сбруи, которую выделила  ему
семья или род в счет будущей добычи  и  которой  юнец  пока  еще  гордится
безмерно, ибо она приобщила молодого хазарина к братству воинов. Он еще не
знает, что в первой же схватке несколькими страшными ударами меча разрубят
его деревянный щит, иссекут в кожаные полосы рубаху, и останется  он  один
на один, незащищенный  перед  беспощадным  албаном  в  стальной  кольчуге,
сверкающей на груди пластинчатой броней, и  не  рубящий,  а  колющий  удар
пронзит худую незащищенную шею, сбросит юнца  со  злого  верткого  конька,
который бешено пронесет мертвого хозяина по  степи,  по  влажной  росистой
траве, запутавшегося в стремени и висящего вниз  головой,  и  долго  будет
мертвая  почернелая  голова  подскакивать  на  камнях,  биться   о   сухую
солончаковую глину. Всему свое время.
     Могучий Тенгри-хан, предок хазар, добр и снисходителен к своим детям,
свершающим по земле свой путь-поход, ибо он сам - великий  воин.  Лишь  бы
руки хазарина крепко  держали  меч  и  поводья,  лишь  бы  душа  его  была
бесстрашна, а уста его не забыли б произнести в трудное для него время: "О
отец небесный, тебе вверяюсь!" Возносить благодарения и  надежды  великому
Тенгри лучше вечером, отдохнув и насытившись, утром  и  днем  в  спешке  -
некогда, да и неизвестно, останешься ли ты жив  до  вечернего  отдыха.  Но
показывать снисходительному божеству, что сильны его  дети,  что  ловки  и
крепки руки воинов, надо каждый день, дабы Тенги не отвернулся  от  хазар,
заподозрив их в слабости. И  если  не  было  битвы  или  протекла  слишком
скоротечная  схватка,  по  мнению  шаманов  не  удовлетворившая   великого
небесного воина, а только разгорячившая его, то крепость  хазарского  меча
должны показать шаманы и все желающие в военной игре. А  вчера  и  сегодня
было единственно движение, движение и безуспешная  скачка  за  отступающим
албанскими заставами.
     Поэтому сейчас на широкой утоптанной площадке возле большого  костра,
в котором шипели и брызгали жиром, сгорая, куски  мяса  молодого,  нарочно
откормленного жеребца, несколько пар шаманов то кружились,  то  отступали,
то наступали, изображая бой на мечах. Лоснились потные  лица,  со  свистом
вырывалось из вздымающихся грудей дыхание, мелькали смуглые босые  ноги  в
узких  холщовых  штанах,  едва  достигающих   колен.   Сражались   шаманы,
разыгрывая известную драму, дающую выход яростным человеческим страстям.
     Толпа  кривоногих  возбужденных  зрителей  плотным  кольцом  окружила
площадку, подбадривая сражающихся:
     - Ою-ю Зурган, коли, коли...
     - Эй, Бачо, защищайся, не спи на ходу!
     - Сверху, сверху прикройся щитом! Колондай!
     И сражающиеся и наблюдатели тяжело дышали,  по  лицам  тех  и  других
градом катился пот,  пахло  жареным  мясом,  вонючим  человеческим  потом,
запревшей на чьем-то голом теле мокрой овчиной и запахом  молодой  полыни,
наносимым редкими дуновениями ветра из глубины долины, из  мест,  где  еще
остались островки невытоптанной травы.
     - Арр-ха! Арр-ха! - изредка выкрикивали шаманы боевой клич хазар.
     - Арр-ха! - дружно вопили зрители, потея и еще более  возбуждаясь.  И
только грузный толстый тысячник и  почтительно  окружившие  его  несколько
сотников,  сидящие  на  расстеленных   кошмах,   наблюдали   за   боем   с
надменно-неподвижными   лицами,   помня   о   своем   высоком   положении.
Отгороженные от простых воинов невидимой  стеной  превосходства,  сидя  на
земле, они, казалось, парили в воздухе, ибо их видели все, а  они  никого.
Чем меньше радостей, тем дороже каждая!..
     Чем скуднее выбор развлечений, тем с большей охотой предаются им, тем
азартнее и страстнее кипение души. Вечерний  отдых  -  время  развлечений.
Кряхтя, раздавливая крепкими ногами молодую траву, боролись возле  костров
прославленные силачи. Победителя ждало дымящееся в глиняном горшке  сочное
баранье мясо. Десяток воинов, собравшихся в кружок возле  другого  костра,
по очереди ломали бараний мосол, а в центре кружка на войлочной  подкладке
лежал кожаный мешок, наполненный  скисшим  молоком,  и  стопка  серебряных
дирхемов. Азартом и вожделением горели глаза. Кто возьмет награду?! Играли
в кости на деньги, со стоном и приговорами метали на  кошму,  отступая  на
десять шагов, дирхем к дирхему,  сопя  и  раскорячась,  ползали,  стукаясь
лбами, с колен наблюдая, как метнувший, с  неимоверным  усилием  вытягивая
грязные пальцы, пытается  растопыренной  пятерней  соеди