насилием есть идея".
     Как видим,  стиль  публицистических работ Леонтьева  очень ярок, и хотя
стихов он не писал, не владея соответствующей техникой, но  все же стремился
придать своим высказываниям известную  поэтичность. Пусть же не посетует  на
меня этот вдохновенный  ценитель  принуждения,  если я  в  заключение своего
рассказа о нем учиню над его прозой небольшое ритмическое насилие и превращу
ее в верлибр:

     О, ненавистное равенство!
     О, подлое однообразие!
     О, треклятый прогресс!
     О, тучная, усыренная кровью,
     Но живописная гора всемирной истории!
     С конца прошлого века ты мучаешься новыми родами.
     И из страдальческих твоих недр выползает мышь.
     Рождается самодовольная карикатура на прежних людей;
     Средний рациональный европеец,
     В своей смешной одежде, неизобразимой
     Даже в идеальном зеркале искусства;
     С умом мелким и самообольщенным;
     Со своей ползучей по праху земному,
     Практической благонамеренностью!
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Возможно ли любить такое человечество?

2

     Совмещение поэтической и  философской одаренности,  на мой взгляд - это
идеальное  сочетание для  творческой  личности, при том  условии, что  такой
поэт-мыслитель четко  разграничивает  две стороны  своей  деятельности, и не
примешивает в свои стихи слишком много философии, как  Гете, а  свои научные
работы не превращает в  поэтические произведения, как  Ницше. Русские авторы
часто  увлекались и тем, и  другим.  Гоголь,  Толстой,  Достоевский не могли
удержаться в сфере чистого искусства и отдавали публицистике не  меньше сил,
чем художественному творчеству. Пушкин и Тютчев в их поздний период почти не
печатали  свои  гениальные лирические творения,  как  будто не придавали  им
никакого  значения  -  и  в то же время усиленно публиковали публицистику, и
стихотворную, и прозаическую. При этом они вполне  осознавали, что она имеет
малое художественное значение, если вообще его имеет. Тютчев, посылая как-то
кн. Горчакову  одно из своих политических  стихотворений,  заметил  при этом
иронически:  "Это  приблизительно  рифмованная аналогия большой  намеднишней
статьи  в Journal de St.-Petersbourg".  Но тем не  менее у  всех  у них была
неудержимая  потребность  высказаться   по   животрепещущим   вопросам;  она
заставляла Гоголя отрываться от "Мертвых Душ" и  писать "Выбранные  места из
переписки с друзьями", Достоевского - выпускать "Дневник Писателя", Толстого
- работать над  целыми циклами  публицистических статей  даже в тот  период,
когда он  по моральным соображениям отказался от художественного творчества.
Наконец,  не будем забывать, что  многие  великие  русские  романы, "Война и
мир",  "Анна Каренина",  "Преступление и наказание", "Бесы" были  изначально
задуманы как иллюстрации к тем или иным теоретическим положениям их авторов.
     Обратный случай,  когда  мыслители и  публицисты  обращались к  чистому
художеству,  происходил уже гораздо реже в России. Попытки такого рода время
от времени предпринимались, но результат, как правило, оказывался плачевным.
По-видимому, это связано с самой психологией художественного творчества, для
которого используется неизмеримо более сложный механизм образного  мышления,
чем   для   публицистики.   Впрочем,    легкость   "прямого"   перехода   от
художественного  обобщения  к  теоретическому  на  самом  деле  была  только
кажущейся; недаром обычно считается,  что, обращаясь к публицистике, великие
писатели разменивали  свой гений по  мелочам, и что их  произведения  такого
рода  страшно проигрывают  по сравнению с  их романами и повестями. Еще хуже
было  прямое   вторжение  публицистики  в   нежную   ткань   художественного
произведения,  как  это произошло у  Толстого в  его "Войне и мире". С  этой
точки зрения, как я уже говорил, лучше  всего  было  бы совсем разделить эти
два  полюса  творческой активности, и  излагать свои  взгляды и убеждения  в
философских работах,  прямо и непосредственно, а глубокие  и темные душевные
движения  выражать  в  лирической поэзии,  свободной от любых  теоретических
умствований.  Но  почему-то это идеальное  творческое равновесие никогда  не
достигалось,   а  если   достигалось,  то   плоды  его  оказывались   крайне
неравноценными. Может быть, единственное  исключение  здесь  -  деятельность
Владимира  Соловьева, оказавшего колоссальное влияние своим творчеством  как
на русскую мысль, так и на русскую поэзию.
     Сам  Соловьев считал свои достижения  в области поэзии неизмеримо менее
значительными,   чем  результаты   своей  философской   и   публицистической
деятельности. Философия была главным делом его жизни, а  стихи  писались  от
случая к  случаю,  между делом, почти  непроизвольно.  Но  в конечном  счете
получилось,  несколько  парадоксально,  что поэтические  произведения  этого
мыслителя  сказали  нам  о  нем   больше,  чем  его  объемистые  философские
произведения. Бердяев писал о Соловьеве, что "лишь в своих стихотворениях он
раскрывал то,  что  было  скрыто, было  прикрыто  и  задавлено рациональными
схемами его философии". Личность Вл. Соловьева нас интересует не меньше, а в
чем-то,  пожалуй,  и больше, чем  его теоретические построения;  но  сам  он
постарался скрыть ее от нас, приоткрываясь  только в своих поступках, устных
высказываниях и стихотворениях. Соловьев проводил это разделение намеренно и
осознанно;  отношение его к своей поэзии было, вообще говоря,  двойственным;
так, о поэме "Три свидания" он иронически-пренебрежительно замечает, что она
"понравилась некоторым поэтам и некоторым дамам",  и  тут же говорит о  том,
что он воспроизвел здесь "в шутливых стихах самое значительное из того,  что
до сих пор случилось со мною в жизни".
     Особый  случай  в поэзии  Соловьева -  его политическая  лирика.  Такие
стихотворения,  как  "Ex oriente  lux", "Панмонголизм" или "Дракон" (все они
приводятся ниже  в Антологии) по своему содержанию непосредственно примыкают
к  его философской  публицистике. Духовное  развитие Вл. Соловьева протекало
необычайно извилисто, и каждый этап своего мировоззрения он стремился как бы
увенчать  соответствующим стихотворением,  поэтически  осмыслив и  подытожив
свои  убеждения  этого   периода.  Взгляды  Соловьева  постепенно  менялись,
переходя от  почти канонического славянофильства к  резкому  неприятию любых
форм  национального  эгоизма  и  самовозвеличивания  (это   был,   наверное,
единственный  случай в  истории  русской культуры - обычно  все  происходило
ровно наоборот). Эта эволюция отобразилась и в его поэзии:  если "Ex oriente
lux",  написанное  в  1890  году,  еще  выглядит  как  стихотворение  вполне
славянофильское,  то  уже  в  "Панмонголизме" (1894)  от  славянофильства не
остается никаких следов.
     Владимир  Соловьев родился  и  вырос в Москве,  и  на  его  духовное  и
умственное формирование оказали большое влияние  славянофильские  настроения
старой   русской   столицы.   Окончив  Московский   университет,   он  пишет
магистерскую  диссертацию   под   характерным  названием   "Кризис  западной
философии".  Однако защищает он ее уже  не  в Москве, а  в Петербурге. В его
убеждениях,  видимо,  тогда   произошел   какой-то  перелом,   и   в   речи,
произнесенной  на защите, Соловьев уже  говорит о  славянофильстве,  что оно
"вносит  колоссальную  бессмыслицу  во  всемирную историю",  "признавая  все
умственное развитие  Запада явлением  безусловно  ненормальным". Похоже, что
этот переезд  философа из  одной  русской  столицы в  другую  был  далеко не
случаен;  как  я  уже  говорил,  в  России  очень  часто  убеждения,   более
западнические   или   более   славянофильские,  определяли   и  выбор  места
жительства, Петербург  или  Москву (в качестве другого яркого  примера можно
назвать переселение Белинского  из Москвы в Петербург в 1839 году). В пользу
этого предположения  говорит  и  то,  с  насколько  приподнятым  настроением
Владимир  Соловьев  устремлялся в столицу  Российской Империи. Его сообщение
родителям о своем  приезде - очень характерная для Соловьева смесь  иронии и
патетики:  "В лето  от  сотворения мира 7382-е, от воплощения же  Бога Слова
1874-е, в 25-й день  сего  сентября,  в  половине  11-го  часа по  полуночи,
благополучно и торжественно прибыли мы  в  царствующий град Санкт-Петербург,
освещенный ярким северным сиянием солнца, в чем нельзя  не видеть особенного
действия промысла Божия".
     После защиты диссертации Вл. Соловьев уезжает в Лондон, для  изучения в
Британском  музее  "индийской,   гностической  и  средневековой  философии".
Вернувшись в Россию, он начал было преподавать в Московском университете, но
вскоре  снова  перебрался в  Петербург.  Насколько  сложными были умственные
колебания  Соловьева  между  западничеством  и  славянофильством,  настолько
хаотическими  представляются  и его  постоянные метания между двумя русскими
столицами,  деревенской глушью и Западной Европой.  Из-за границы, как пишет
С.  М.  Соловьев  (племянник  философа и  его  биограф),  Владимир  Соловьев
вернулся в Москву "убежденным славянофилом". На заседании Общества любителей
русской  словесности  он читает лекцию "Три силы", которая  знаменует момент
наибольшей  близости  философа  к  классическому   славянофильству   (старые
славянофилы во главе  с Ю. Ф.  Самариным тогда приветствовали Соловьева "как
свою лучшую  надежду"). Рассматривая  три  исторических мира,  мусульманский
Восток, западную  цивилизацию  и  славянство,  Соловьев  утверждает, что  на
Востоке  господствует деспотическое подчинение всей умственной  жизни одному
религиозному принципу, "крайне скудному и исключительному". В то же время на
Западе торжествует противоположный подход, "быстрое и  непрерывное развитие,
свободная игра сил", который, однако,  в конце концов "неудержимо приводит к
всеобщему  разложению  на  низшие  составные  элементы,   к  потере  всякого
универсального содержания, всех безусловных начал бытия". Это "универсальное
содержание"  Владимир  Соловьев  находит только  в славянстве, и  особенно в
России. "Две первые силы", замечает он,  "совершили круг своего проявления и
привели народы, им подвластные, к духовной  смерти  и разложению".  "Или это
конец  истории,  или  неизбежное   обнаружение  третьей  силы,  единственным
носителем  которой  может  быть  только Славянство  и народ  русский"  (надо
сказать, что позднее в этой альтернативе Соловьев склонился все же к первому
варианту).
     Но   несмотря   на   эти   мысли,   очень   близкие   к   классическому
славянофильству, Владимир Соловьев менее всего желал становиться  московским
славянофилом. Высказав их  во всеуслышание на своей лекции, он вскоре  после
этого покидает Москву и переселяется  в  Петербург. Это  опять-таки, видимо,
связано  с какой-то  переменой  в  его  взглядах, потому что  сама  по  себе
Северная столица вызывала у него  тогда резкое неприятие  (схожие чувства  в
свое время испытывал и Лермонтов, оставивший об этом несколько выразительных
стихотворных свидетельств). В  мае 1877 года  Соловьев пишет отцу: "Большими
делами  Петербург  не   очень  интересуется,  можно  подумать,  что  история
происходит где-нибудь в Атлантиде. Я совершенно убедился, что Петербург есть
только  далекая  колония, на  время ставшая государственным  центром.  Очень
жалею,  что  пришлось  переселиться  сюда в это время".  Сам философ  в этот
период  очень  даже   интересуется  "большими   делами".  Когда  разразилась
Балканская война  и "в бранном  споре закипел весь мир земной", Соловьев  не
усидел  в Петербурге и уехал в армию  на Дунай,  не забыв прихватить с собой
револьвер. Впрочем,  на театр военных  действий философ  по какой-то причине
так и не попал; побывав на Балканах, у центра мировых событий, он вернулся в
Петербург и стал служить славянскому делу более привычными ему средствами.
     В  это время Соловьев тесно сближается с  Достоевским. Летом  1878 года
они даже  вместе  ездили в  Оптину Пустынь к старцу Амвросию.  Вл. Соловьеву
тогда было 25 лет,  а Достоевскому - уже 57; тем не менее, как утверждают их
биографы, идеи и  взгляды молодого  Соловьева оказали  мощное воздействие на
миросозерцание  Достоевского.  Было,  разумеется,  и  обратное  влияние;  но
Соловьеву   уже    тогда    славянофильство    Достоевского,    по-видимому,
представлялось  чем-то  близким  к  узкому  национальному  эгоизму,   против
которого он не уставал  бороться. Впрочем, это выявилось уже позднее; в 1878
году  эти  два деятеля  русской культуры  были  настолько близки,  что,  как
замечает А. Ф.  Лосев, "вполне могли говорить общими словами". Незадолго  до
того, как Соловьев  на своей  публичной  лекции  в  Москве будет высказывать
мысли  о  западном "всеобщем  разложении на  низшие  элементы",  Достоевский
напишет в  "Дневнике Писателя": ""А в Европе, а везде, разве не то же, разве
не  обратились в грустный мираж все соединяющие тамошние силы,  на которые и
мы  так  надеялись;   разве  не  хуже  еще  нашего  тамошнее   разложение  и
обособление?" Вот вопрос, который не может  миновать русского человека. Да и
какой истинный русский не думает прежде всего о Европе?".
     Загадочная  личность  Владимира   Соловьева   просто  заворожила  тогда
Достоевского. "Братья Карамазовы",  как утверждает С.  М. Соловьев, написаны
под сильным влиянием Вл. Соловьева и его идей. Молодой философ явно послужил
прототипом   Ивана   Карамазова;  при   этом   поразительная  художественная
проницательность Достоевского привела к тому, что в романе появляется не тот
Вл.  Соловьев, которого знал писатель, а  гораздо более  поздний Соловьев, с
его католическими симпатиями и  бесовскими видениями. Этот дар  предвидения,
кстати,   сильно  затрудняет  теперь  реконструкцию  взглядов  Достоевского,
казалось бы, столь  прямо высказываемых им в "Дневнике Писателя"; загадочные
грезы и пророчества писателя  сплошь  и  рядом  противоречат  его  тщательно
продуманным  умозаключениям.  К  сожалению,  у меня  нет  здесь  возможности
подробно  останавливаться на  славянофильских  и  почвеннических  воззрениях
Достоевского, для этого потребовалось бы слишком  сильно отступить  от  моей
темы. Приведу как  свидетельство  его фантастической прозорливости лишь один
его пассаж, довольно  странный в устах того, кто говорил о себе "я во многом
убеждений чисто славянофильских" и горячо выступал за освобождение славян. В
ноябре  1877  года, в разгар  русско-турецкой  войны,  Достоевский  пишет  в
"Дневнике Писателя" (привожу  с  сокращениями): "Дадим волю нашей фантазии и
представим вдруг,  что  все  дело кончено, что  настояниями  и кровью России
славяне уже освобождены, мало того, что турецкой империи уже не существует и
что Балканский полуостров живет своей  жизнью. Не будет у  России, и никогда
еще  не было,  таких ненавистников,  завистников,  клеветников и даже  явных
врагов, как все эти славянские  племена,  чуть только их Россия освободит, а
Европа согласится признать  их освобожденными! И пусть  не возражают мне, не
оспаривают,  не кричат  на меня, что  я  преувеличиваю  и что  я ненавистник
славян! Я, напротив, очень люблю славян, но я и  защищаться  не буду, потому
что знаю,  что все точно так именно сбудется. Нам отнюдь не надо требовать с
славян  благодарности, к этому нам надо приготовиться вперед. Начнут же они,
по освобождении, свою новую жизнь именно с того, что выпросят себе у Европы,
у Англии  и Германии, например, ручательство и покровительство их свободе, и
хоть в  концерте европейских  держав будет и Россия, но  именно в  защиту от
России это и сделают. Они  убедят себя в том,  что России они не обязаны  ни
малейшею  благодарностью,  напротив,  что  от  властолюбия  России  они едва
спаслись  при заключении  мира  вмешательством европейского  концерта,  а не
вмешайся Европа, так  Россия,  отняв их у турок, проглотила бы их тотчас же,
"имея в виду расширение границ и основание великой  Всеславянской империи на
порабощении славян жадному, хитрому  и варварскому  великорусскому племени".
Мало того, даже о турках станут говорить с большим уважением, чем об России.
Особенно  же приятно будет для освобожденных славян высказывать и трубить на
весь  свет,   что  они  племена  образованные,  способные   к  самой  высшей
европейской культуре, тогда как Россия - страна варварская, мрачный северный
колосс, даже не  чистой славянской крови, гонитель и ненавистник европейской
цивилизации".
     Не без  влияния Владимира Соловьева  у позднего Достоевского смягчаются
многие  оценки. Это очень заметно  по его знаменитой речи, произнесенной  на
Пушкинском  празднике   в  1880   году.   Идеал   "всемирной  отзывчивости",
"всечеловечности"  был  уже очень далек  от  его  более  ранних  идей, часто
довольно националистических. Достоевскому как будто удалось осуществить свою
давнюю  мечту: объединить  западничество  и славянофильство в  одном великом
синтезе.   Сам  Вл.  Соловьев,   однако,   не   сумел  удержаться  на   этой
примирительной ноте; его взгляды неудержимо трансформировались,  приводя его
к разрыву  и со славянофилами, и с  западниками.  Он  очень удачно говорит о
своей философии в чудесном стихотворении 1882 года:

     В стране морозных вьюг, среди седых туманов
     Явилась ты на свет,
     И, бедное дитя, меж двух враждебных станов
     Тебе приюта нет.

     Пламенное стремление к всеединству сыграло  с философом злую  шутку; он
стал проповедовать "вселенскую церковь" ("l'Eglise universelle"), беспощадно
критикуя  при  этом  византийско-московское  православие  за  его косность и
нежелание  пойти  на  историческое  воссоединение  с католичеством.  В  этом
объединении  церквей,  примирении Востока и Запада, Вл.  Соловьев  теперь  и
видит величайшее призвание  русского  народа, его  историческую миссию.  Это
оригинальное воззрение,  от  которого Хомяков и Киреевский содрогнулись  бы,
Соловьев упорно  продолжает  именовать  славянофильством.  Его действительно
влечет  теперь  к  славянам,  но  только  к тем, которых  более  правоверные
славянофилы считали ренегатами - к католическим народам, полякам и хорватам.
Философ  завел  дружеские  отношения со  многими  славянскими  католическими
деятелями, ездил к ним в Хорватию, посещал там католическое богослужение.  В
Югославии  он  печатает  свою   записку  о  соединении  церквей,  в  которой
указывается, что  оно даст очень много обеим сторонам: "Рим приобретет народ
благочестивый  и полный религиозного  энтузиазма", а "Россия  освободится от
невольного греха схизмы и сможет осуществить свое великое мировое  признание
-   объединить   вокруг  себя  все  славянские  народы  и  создать  воистину
христианскую цивилизацию". Эта записка дошла до  папы римского; воображаю, с
каким чувством он тогда с ней ознакомился.

3

     Вернувшись в Россию,  Вл. Соловьев втянулся в полемику с ортодоксальным
славянофильством, которая  под его пером быстро  преобразилась чуть ли не  в
военную  кампанию. В  марте  1887 года  он  читает в  Москве  лекцию на тему
"Славянофильство и русская идея". Соловьева тогда еще считали  славянофилом,
и  на  его  лекцию съехалась "вся  Москва",  и  аристократическая,  и  чисто
славянофильская.  Эффект,  который произвел  философ своей  речью, получился
необыкновенный. Соловьев был встречен "шумными рукоплесканиями", а провожден
"гробовым и  мрачным  молчанием". А.  Ф. Аксакова, вдова  Ивана  Сергеевича,
воротившись с лекции, вырвала написанное Соловьевым предисловие к очередному
тому трудов  своего мужа  и  отослала  его философу  обратно. Славянофильски
настроенная  московская  публика, похоже, могла  еще  перенести  восхваление
Петра  I и Пушкина,  но никак  не  папские симпатии  Вл.  Соловьева. Философ
усугубил этот разрыв, написав следующее стихотворное послание Москве:

     Город глупый, город грязный!
     Смесь Каткова и куть