деятельность. Оказавшись с юных лет на дипломатической службе,
он поначалу только  переписывал и оформлял документы, но при этом  держался,
по свидетельству современников, чуть ли не "русским министром". Вместе с тем
он искренне ненавидел свою казенную службу и так пренебрегал ей, что в конце
концов  был смещен со своей скромной  должности.  При  этом, однако,  Тютчев
очень дорожил любой  возможностью воздействовать на ход внутренней и внешней
политики России. Даже во  время предсмертной болезни, парализованный и почти
ослепший,  он жадно следит  за  новостями, подолгу  увлеченно  рассуждает  о
политике, и  диктует все новые стихотворения на  злободневные  темы (одно из
них,  "Британский леопард", посвященное  взаимоотношениям  России и  Англии,
включено в эту Антологию).
     Вместе   с   тем   повседневное   поведение   Тютчева   часто    сильно
контрастировало с его политическими взглядами, которые он пропагандировал  с
таким  упорством   и   усердием.   Последовательный   идеолог   православия,
утверждавший, что  "русско-византийский мир  столь древен, что даже сам Рим,
сравнительно с ним, представляется нововведением", он в жизни был совершенно
равнодушен к религии  и  исполнял церковные обряды лишь в редчайших случаях.
Апологет  славянской  самобытности,  он  по-французски  говорил  лучше,  чем
по-русски и  не способен  был  и дня прожить без парижской  газеты.  Один из
высших  правительственных  цензоров,  одобрявший  крутые  меры  в  отношении
либеральной  прессы,  Тютчев  в  то  же время выступал  за свободу  печати.*
{Чиновником Тютчев также был весьма своеобразным, особенно для николаевского
времени.   Никакой   почтительности   к    вышестоящим,   никакого   чувства
бюрократической субординации у него не было. Вот в каких выражениях он писал
жене о своей службе: "Если бы я не был так  нищ, с каким  наслаждением я тут
же швырнул бы  им в  лицо содержание, которое они мне выплачивают, и открыто
порвал с этим скопищем кретинов, которые,  наперекор всему  и  на развалинах
мира, рухнувшего  под тяжестью их глупости  (это говорится во время Крымской
войны - Т.  Б.), осуждены жить и умереть в  полнейшей безнаказанности своего
кретинизма.  Что за  отродье, великий  Боже!"} Убежденный  монархист,  автор
чеканной  формулы "чем народнее  самодержавие, тем самодержавнее  народ", он
мог по рассеянности не узнать в лицо особу царствующей фамилии, да и к самим
императорам  не  выказывал  особой  почтительности.  Известна его гневная  и
желчная эпиграмма-эпитафия Николаю I:

     Не Богу ты служил и не России,
     Служил лишь суете своей,
     И все дела твои, и добрые и злые, -
     Все было ложь в тебе, все призраки пустые:
     Ты был не царь, а лицедей.

     И Александр II также не смог угодить Тютчеву; сохранилась едкая острота
последнего  по его поводу: "когда император разговаривает с умным человеком,
у него вид ревматика, стоящего на сквозном ветру". Еще больше доставалось от
него представителям правительственных и светских кругов; в его письмах о них
мелькают  такие   выражения,   как   "скудоумие",  "безнадежная   глупость",
"чудовищная тупость"  и "нравственное растление".  При этом, однако, Тютчев,
аристократ до мозга костей,  всю жизнь проводил в  придворных салонах  и  на
раутах; он  мучительно  томился  и  скучал  без этой  привычной  ему  среды.
Особенно  тяжело ему  приходилось в деревне.  В русской  глуши, даже в своем
родовом  поместье, Тютчев не мог выдержать и недели; недаром там, в Овстуге,
он написал одно из самых  странных  стихотворений для  человека, который, по
его собственному признанию, "более всего любил в мире отечество и поэзию":

     Итак, опять увиделся я с вами,
     Места немилые, хоть и родные,
     Где мыслил я и чувствовал впервые
     И где теперь туманными очами,
     При свете вечереющего дня,
     Мой детский возраст смотрит на меня.

     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

     Ах нет, не здесь, не этот край безлюдный
     Был для души моей родимым краем -
     Не здесь расцвел, не здесь был величаем
     Великий праздник молодости чудной.
     Ах, и не в эту землю я сложил
     Все, чем я жил и чем я дорожил!

     Неудивительно,   что   Тютчев   так  и   не   сошелся  окончательно  со
славянофилами; Запад всегда  сохранял  для него значение не то что второй, а
чуть ли даже не первой  родины.  И  сами  славянофилы отмечали  это:  "таких
европейских людей у нас перечесть по пальцам", говорил о Тютчеве Киреевский;
Иван  Аксаков  назвал его "чистокровным порождением  европеизма".  С  другой
стороны, сам Тютчев тоже  никогда особо не стремился полностью сблизиться со
славянофилами:  характерно, что  в своей  переписке с  И.  С.  Аксаковым  он
говорит "ваша вера" или "ваше учение", никогда не называя его своим. Главным
расхождением  здесь,  как  всегда,  была  оценка петровских  преобразований;
Тютчев отнюдь не разделял  отрицательного отношения к ним,  которое было так
свойственно славянофилам.  Нисколько  не идеализировал  он и  патриархальные
устои русского крестьянства. Как  неоднократно  отмечалось в соответствующей
литературе,  ключевое   понятие  для  историософии   Тютчева   -  "Империя",
"Держава",  а  не   "община",  как  у  славянофилов.  И  все  же  Тютчева  и
славянофилов объединяло главное: незыблемое убеждение в  "мировом  призвании
русского народа" и "полном оскудении духовного начала западной цивилизации".
Тютчев  был   настолько   убежден,  что   на   Западе   вот-вот   разразится
апокалиптическая катастрофа, которая уничтожит там все живое и мыслящее, что
всерьез  советовал  своему  немецкому родственнику "реализовать  состояние и
переселиться  всем  домом в Россию",  и  тем самым  "выбраться из  крушения,
которого Западной  Европе  совершенно невозможно  избежать".  Но  и тут  его
противоречивая  натура  давала о себе  знать: почти  в  это  же самое  время
Эрнестина Тютчева писала из Петербурга тому  же Карлу  фон Пфеффелю:  "Здесь
нас   преследуют   множество  затруднений:  дороговизна,  жестокий   климат,
бесконечные стремления моего  мужа  на Запад". Тютчев  в  самом деле  сильно
томился в Петербурге.  Этот идеолог всемирной роли Российской Империи не мог
долго  выдержать в императорской  столице, и посещая ее, только  и  ждал той
минуты, когда  он  сможет  вернуться  в  Европу. "Я испытываю не  Heimweh, а
Herausweh", сказал он как-то кн. И. С. Гагарину в один из таких приездов (не
"тоску по родине", а "тоску по чужбине"). Тютчев с огромным трудом переносил
бесконечную  петербургскую  зиму,  с  ее  холодом,  мраком  и сыростью;  его
воображение  беспрестанно  уносилось  "туда,  туда,  на  теплый Юг...".  Эти
чувства  выражены  во  многих  его  произведениях  этого  периода;  вот  как
описывается   Петербург   в   замечательном  стихотворении,   написанном  на
французском языке:

     Un ciel lourd que la nuit bien avant l'heure assiege,
     Un fleuve, bloc de glace et que l'hiver ternit -
     Et des filets de poussiere de neige
     Tourbillonnent sur des quais de granit...

     Le mer se ferme enfin... et le monde recule,
     Le monde des vivants, orageux, tourmente...
     Et, bercee aux lueurs d'un vague crepuscule,
     Le pole attire a lui sa fidele cite...

     Нависшее небо, до времени охваченное ночью,
     Река, глыбы льда, которые зима лишила красок,
     Струи снежной пыли,
     Обвивающиеся вокруг гранитных набережных...

     Наконец море скрывается... и мир отступает,
     Мир живых, бурный, неистовый...
     И, убаюканный при свете мутных сумерек,
     Полюс влечет к себе свой верный город.

     Но нельзя  сказать, что в восприятии  Тютчева Петербург здесь отрывался
от  всей  России;  наоборот, город,  в котором  "белеет  в  мертвенном покое
оледенелая река" выступает  у него как предельное воплощение края, в котором
царит "зима железная", где  свет звезд сумрачен, а солнце светит "неохотно и
несмело", страны мертвенности, безмолвия и  оцепенения. В 1830 году,  в один
из  коротких  своих  приездов  на  родину,  Тютчев  передал  эти ощущения  в
небольшом, но необыкновенно выразительном стихотворении:

     Здесь, где так вяло свод небесный
     На землю тощую глядит, -
     Здесь, погрузившись в сон железный,
     Усталая природа спит...

     Лишь кой-где бледные березы,
     Кустарник мелкий, мох седой,
     Как лихорадочные грезы,
     Смущают мертвенный покой.

     Тютчев часто  говорил  о  том,  что он  чувствует  себя  в России очень
неуютно; пересекая ее  безлюдные  равнины,  он  всегда испытывал мучительное
чувство затерянности.  Возвращаясь в 1859 году в Петербург из-за границы, он
писал из Веймара жене, что  не  может без ужаса думать о том,  что скоро ему
придется  оказаться  в  России. В следующем  письме,  уже из  Берлина,  поэт
сообщает: "Сегодня  вечером  я  окунусь  -  не в вечность, как  повешенные в
Англии,  но  в  бесконечность, как путешественники  в  России". По дороге из
Кенигсберга в Петербург Тютчев написал стихотворение "На возвратном пути":

     Родной ландшафт... Под дымчатым навесом
     Огромной тучи снеговой
     Синеет даль - с ее угрюмым лесом,
     Окутанным осенней мглой...
     Все голо так - и пусто-необъятно
     В однообразии немом...
     Местами лишь просвечивают пятна
     Стоячих вод, покрытых первым льдом.

     Ни звуков здесь, ни красок, ни движенья -
     Жизнь отошла - и, покорясь судьбе,
     В каком-то забытьи изнеможенья
     Здесь человек лишь снится сам себе.
     Как свет дневной, его тускнеют взоры,
     Не верит он, хоть видел их вчера,
     Что есть края, где радужные горы
     В лазурные глядятся озера...

     Интересно,    что     Эрнестина    Тютчева,    старавшаяся    разделить
культурно-исторические взгляды мужа, но не его повышенную  до  болезненности
восприимчивость, совсем по-другому относилась к русским  просторам, несмотря
на свое иностранное происхождение. "Я люблю русскую деревню", замечает она в
письме  к  Вяземскому, "эти  обширные  равнины,  вздувающиеся  точно широкие
морские  волны, это беспредельное пространство,  которое невозможно охватить
взглядом  -  все  это  исполнено  величия  и  бесконечной  печали.  Мой  муж
погружается здесь в  тоску,  я  же в этой  глуши  чувствую  себя спокойно  и
безмятежно". Однако, несмотря на  всю свою  "боязнь открытого пространства",
Тютчев, как и другие патриотически настроенные русские, чрезвычайно гордился
величиной нашего действительно  на удивление обширного государства.* {О том,
как  русская  география  отобразилась  в  русской культуре,  можно  было  бы
написать  отдельное содержательное исследование; к сожалению,  здесь вряд ли
есть  возможность  подробно  остановиться  на  этом  вопросе.  Напоминание о
необъятных русских пространствах - пожалуй, самый устойчивый лейтмотив нашей
гражданской и лирической поэзии. Вообще  говоря, русские авторы относились к
этой теме  очень  трепетно;  наверное,  один  только Чаадаев подошел  к  ней
легкомысленно, иронически  высказавшись, что для того, "чтобы заставить себя
заметить, нам пришлось растянуться  от Берингова пролива  до Одера".} "Среди
этих беспредельных, бескрайних величавых просторов", писал он, "среди обилия
широко  разлившихся вод,  охватывающих  и соединяющих весь  этот  необъятный
край, ощущаешь, что именно здесь - колыбель исполина". Но такие высказывания
у  Тютчева  - скорее исключение, чем  правило;  даже  рассуждая об  огромной
величине Царства  Русского,  поэт чаще обращает внимание не  столько  на его
бесконечные пространства,  которые вызывали у него чувство ужаса, сколько на
границы,  дававшие успокоительное ощущение замкнутости и оформленности. Но и
эти границы раздвигаются у него до совершенно немыслимых пределов:

     Москва, и град Петров, и Константинов град -
     Вот царства русского заветные столицы...
     Но где предел ему? и где его границы -
     На север, на восток, на юг и на закат?
     Грядущим временам их судьбы обличат...

     Семь внутренних морей и семь великих рек...
     От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,
     От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная...
     Вот царство русское... и не прейдет вовек,
     Как то провидел Дух и Даниил предрек.[
     ]
     9

     Стройная  концепция  Тютчева  предусматривала  и  конкретные  сроки,  в
которые  должно   было   совершиться   окончательное   становление  "Великой
Греко-Российской Восточной Империи" со столицей в Константинополе.  Когда  в
конце  1840-х годов  страны Западной  Европы  оказались охвачены  сильнейшим
революционным движением, Тютчев увидел  в  этом свидетельство окончательного
разложения  Запада  и его близости к давно предсказанному бесславному концу.
Трактат Тютчева "Россия  и  Запад",  писавшийся  в  это  время,  открывается
любопытным  рассуждением  о  связи  западного  индивидуализма  и  революции.
"Революция", утверждал Тютчев, "если рассматривать ее с точки зрения  самого
существенного,  самого  элементарного  ее   принципа  -  чистейший  продукт,
последнее  слово,  высшее  выражение  того,  что  вот  уже три века  принято
называть   цивилизацией   Запада.  Это  современная  мысль,  во  всей  своей
цельности,  со времени ее разрыва с  Церковью. Мысль эта  такова: человек, в
конечном  счете, зависит  только  от  себя самого  как  в  управлении  своим
разумом, так и в управлении своей  волей. Всякая власть исходит от человека;
все, провозглашающее себя выше  человека - либо иллюзия, либо обман. Словом,
это  апофеоз  человеческого  я  в  самом  буквальном смысле  слова".  Запад,
дошедший   до   своего   высшего   выражения,   "логического   следствия   и
окончательного  итога",  не   мог,  разумеется,  не  обрушиться  на  Россию:
"февральское  движение,  логически  рассуждая,  должно  было бы  привести  к
крестовому  походу  всего  революционизированного  Запада   против  России",
говорит Тютчев. Только полный  упадок сил  на Западе, физических и духовных,
спас на какое-то время нашу страну от этой участи. В стихотворениях Тютчева,
относящихся к  этому  времени  ("Море  и  утес",  "Уж третий  год  беснуются
языки..."; они приведены здесь в Антологии) появляются образы бушующего моря
-  символа  революционного Запада и  незыблемого утеса -  России, отражающей
"бурный натиск" европейской революции. Однако разгул революционного движения
на  Западе,  по   мысли  Тютчева,  может  привести  только  к  своей  полной
противоположности:  установлению  "Вселенской  монархии"  на  Востоке  и  на
Западе,  то  есть расширенного  варианта  Российской  Империи,  единственной
легитимной   империи  в   мире.   Тогда   Россия   без   труда  поглотит   и
Австро-Венгерскую империю, существование которой давно уже не имеет никакого
смысла, а  заодно и Германию, Швейцарию, Данию, Италию  - все,  чем  владела
некогда  так называемая  "Священная Римская  Империя  германской  нации",  а
главное - освободит Константинополь и перенесет туда свою столицу:

     То, что обещано судьбами
     Уж в колыбели было ей,
     Что ей завещано веками
     И верой всех ее царей, -

     То, что Олеговы дружины
     Ходили добывать мечом,
     То, что орел Екатерины
     Уж прикрывал своим крылом, -

     Венца и скиптра Византии
     Вам не удастся нас лишить!
     Всемирную судьбу России -
     Нет, вам ее не запрудить!..

     Тютчев не  раз называл  и точное время,  когда, по  его мнению,  должны
будут  исполниться его пророчества. Он  утверждал, что это произойдет в 1853
году,  ровно через четыреста  лет  после  падения  Византийской  империи под
ударами турок:

     "Четвертый век уж на исходе, -
     Свершится он - и грянет час!

     И своды древние Софии,[
     ]В возобновленной Византии
     Вновь осенят Христов алтарь".
     Пади пред ним, о царь России, -
     И встань как всеславянский царь!

     Эти строки были написаны за три года до предполагаемых великих событий.
Через  год после их начала,  в марте 1854 года, Николай I  отправил министру
народного  просвещения  следующее  конфиденциальное   отношение:   "Государь
император,   прочитав   это  стихотворение,  изволил  последние   два  стиха
собственноручно  зачеркнуть и  написать:  (Подобные фразы  не допускать(". У
Николая  был  повод  для  недовольства:  события,  предсказанные   Тютчевым,
развивались совсем не по тому славному сценарию, который был набросан поэтом
в  трактате "Россия  и Запад".  И сам Тютчев  был неудовлетворен ходом  дел.
Поначалу,  когда Крымская война  еще  только начиналась,  он  увидел  в этом
грандиозном  столкновении  России  и  Запада  долгожданное исполнение  своих
пророчеств:

     Дни настают борьбы и торжества,
     Достигнет Русь завещанных границ,
     И будет старая Москва
     Новейшею из трех ее столиц.

     "Три столицы" здесь - это,  как было  указано  выше,  "Москва,  и  град
Петров, и Константинов град" (причем, по одному из толкований, "град Петров"
-  это  не  Петербург,  а  Рим,  город  апостола  Петра).  Что  же  касается
"завещанных  границ", то  они,  также  перечисленные  в  приводившемся  мною
стихотворении "Русская география", опоясывают практически всю Евразию.
     Славянофилы  тоже, как  и  Тютчев, восприняли начало  войны  с  большим
энтузиазмом. Б. Н. Чичерин, либерал  и западник, писал по этому поводу: "Уже
приближалась гроза,  которая  должна была освежить  тот спертый и  удушливый
воздух,  которым   мы  дышали.  Издали  уже  слышались  раскаты  грома;  они
раздавались  все  ближе  и ближе. Наконец гроза разразилась в  самых  недрах
отечества.  С  напряженным  вниманием  следило  русское  общество  за  всеми
переходами этой войны. Оборона Севастополя возбуждала  и страхи, и  восторг.
Для  славянофилов  в  особенности  этой  была  священная  война,  борьба  за
православие  и  славянство,  окончательное  столкновение  между  Востоком  и
Западом,  которое  должно  было вести  к победе нового, молодого народа  над
старым, одряхлевшим миром".
     Война  и  впрямь  привела к  большим переменам  в  жизни  России, но  к
несколько  другим, чем ожидали Тютчев и славянофилы. Первоначальные действия
правительства  вызвали  у  них  самое  радостное  изумление,  настолько  они
соответствовали  их вдохновенным чаяниям,  воспринимавшимся  ранее в русском
обществе как  совершенно несбыточные и иллюзорные. Казалось, славянофильские
идеи  о  завоевании  Константинополя  и  объединении  западных  славян   под
могущественным  крылом  российского  орла  таинственным  образом   захватили
воображение самого императора. Николай Павлович начал с того,  что попытался
договориться с Англией, самой влиятельной тогда державой в Западной Европе.*
{В описании  событий 1853-1856 годов  я опираюсь  в основном  на  двухтомную
монографию  Е.  В.  Тарле  "Крымская  война".  Интересующихся  подробностями
данного вопроса я отсылаю к этому  замечательному  труду.} Николай предложил
Англии разделить на сферы влияния  Оттоманскую империю, настолько ослабевшую
к тому времени, что  ее  скорый  развал представлялся совершенно неминуемым.
Как будто нарочно дождавшись установленных Тютчевым сроков, император начале
января 1853 года встретился с британским послом Г. Сеймуром и сказал ему: "Я
хочу говорить с вами как друг и как джентльмен. Я  вам прямо скажу, что если
Англия собирается в ближайшем будущем водвориться в Константинополе, я этого
не  позволю.  Со   своей  стороны   я  равным   образом  расположен  принять
обязательства не  водворяться  там, разумеется, в  качестве собственника;  в
качестве  временного  охранителя  -   дело  другое.  Может  случиться,   что
обстоятельства  принудят меня  занять Константинополь".  Ошеломленный Сеймур
молчал.  Николай  как   будто   не  видел  его  замешательства.  Он  сообщил
собеседнику также о намерении  занять обширные и многонаселенные территории,
принадлежащие  Турции: Молдавию, Валахию, Сербию, Болгарию, отдав  при  этом
Англ