ьпы,  видел
Ломбардию, впрочем,  до сих пор  ничего  поразительного  не  нашел.  Русская
деревня нравится мне больше итальянской". "Больше уж путешествовать не буду,
ни  на восточные кладбища, ни в  западный  нужник не поеду". Уже в начале XX
века  Андрей  Белый,  совершив  поездку  по   Средиземноморью,  сообщал   из
Иерусалима: "Возвращаюсь в десять раз более  русским; пятимесячное отношение
с европейцами, этими ходячими палачами жизни, обозлило меня очень: мы, слава
Богу,  русские  -  не  Европа; надо  свое неевропейство высоко  держать, как
знамя". С другой стороны,  Тютчев, полжизни проживший в Мюнхене, или Гоголь,
обосновавшийся  в Риме,  никогда  не поддавались  соблазну западничества.  О
Тютчеве и его славянофильстве речь  пойдет ниже; что же касается Гоголя,  то
он  называет Европу  "страшное царство слов вместо  дел",  замечает о  своем
итальянском  герое  "я принадлежу к живущей и современной нации,  а  он  - к
отжившей",  и, по свидетельству мемуариста,  в поздние годы может произнести
"пламенным словом" целую речь о России и Европе, доказывая, что "русский мир
составляет отдельную сферу, имеющую свои законы, о которых в Европе не имеют
понятия". То же было и с Достоевским, подолгу жившем на Западе и  написавшем
там свои лучшие  романы. Знаменитый пассаж из "Братьев  Карамазовых" немного
проясняет психологическую основу этого странного  двойственного отношения  к
западной цивилизации:  "Я  хочу в Европу  съездить", говорит Иван Карамазов,
выражая в  данном  случае  мысли автора, "и ведь я знаю, что  поеду лишь  на
кладбище, но на самое, на самое дорогое кладбище, вот что! Дорогие там лежат
покойники, каждый камень  над ними гласит о такой горячей  минувшей жизни, о
такой страстной вере в подвиг, в свою истину,  в свою борьбу и в свою науку,
что я, знаю заранее, паду на землю и  буду целовать  эти камни и плакать над
ними, - в то же  время  убежденный всем сердцем моим, что все это  давно уже
кладбище и никак не более".
     Впрочем, это  русское пренебрежение Европой всегда можно расценивать  и
как некую психологическую компенсацию за  собственную  дикость и отсталость.
Однако  реакция на  Запад  Мицкевича, европейца,  поляка  и  католика, ранее
презрительно третировавшего  Россию за ее азиатское варварство, выглядит уже
несколько странно.  Со временем его  взгляды становились все более  и  более
антизападническими.   "Славянской   душе   привили   холодную,  равнодушную,
рассудочную  культуру",  говорит он о  европейском  просвещении, и эта фраза
сделала  бы честь любому московскому идеологу славянофильства -  если бы они
могли выражать свои мысли так  ярко и  образно. Мицкевич даже пытается стать
plus royaliste  que  le  roi  и доказать, что  Россия, в отличие  от Польши,
отреклась  при Петре  от  своей славянской сущности, проникшись  европейским
"материалистическим духом". В допетровской России, по мнению  Мицкевича, еще
происходит  борьба  между  "европейскими  идеями"  и  "остатками  славянских
чувств"; но Петр I беспощадно уничтожил там все славянское и подчинил Россию
западным порядкам, основанным на национальном  эгоизме и направленным против
"нравственного   достоинства  народов".  Мицкевич  замечает  при  этом,  что
"знаменитые иностранцы", развозившие  доктрины XVIII века по  разным дворам,
не встречали большого  сочувствия  в Польше, но зато находили самый радушный
прием  при  русском  дворе.  Вместе с тем  он  вынужден признать,  что после
петровских реформ русская культура развивалась  несравненно успешнее, нежели
польская.
     Как видим, убеждения Мицкевича теперь не то  чтобы очень изменились, но
как-то так развились и расширились, что стали включать в себя и точку зрения
Пушкина, и взгляды московских славянофилов. Как прежде  в  отношении России,
Мицкевич очень  метко нащупал  ахиллесову  пяту  и  западной  культуры  - ее
рационализм,  сухость,  рассудочность.  Он  справедливо   считал,   что  эта
особенность  достигла высшей точки своего развития в "эпоху Разума", породив
философию  Просвещения, которую  Россия  в XVIII  веке действительно впитала
жадно, как сухая губка. К этой философии, как и к пронизанной ею французской
цивилизации, Мицкевич  относился  резко  отрицательно,  противопоставляя  ей
более цельную, глубокую и творческую славянскую  культуру.  "Дух XVIII века,
казалось, выполнял  роль искусителя  по  отношению к славянским  народам: он
соблазнял   их  всеми  чарами  новизны,  цивилизации,  богатства,  свободы".
"История  влияния  XVIII  века и  вызванного  им сопротивления, из  которого
родится   постепенно   национальная   литература,   есть   история  тяжелого
национального  недуга".  Вместе  с  тем,  признав  чуждость  и  враждебность
западной культуры для славянства, Мицкевич призывает и преодолеть славянскую
разобщенность,  порожденную  чуждым влиянием Европы. Через  все  его  лекции
лейтмотивом проходит идея  тесного культурного  родства  славянских народов,
особенно русского и польского.
     В  начале 1840-х годов  в Париже  на  Мицкевича как будто подействовала
поэтическая мольба Пушкина 1834 года:  "Боже!  освяти  в нем  сердце правдою
твоей и миром...". Но  Мицкевич не  знал  этих  пушкинских стихов до февраля
1842 года,  когда  чья-то рука  положила ему на кафедру листок с их списком,
озаглавленным "Голос с  того света". Это была  инициатива одного из  русских
слушателей  и  почитателей  Мицкевича,  А.  И.  Тургенева.  Он  в  то  время
странствовал по Европе, пополняя  свое образование  знакомствами с "дорогими
европейским покойниками", как  позже Иван Карамазов: посещал Гете в Веймаре,
Вальтера Скотта  в  Абботсфорде, дружил  с  Шатобрианом, Ламартином,  Гейне,
Мюссе.  После  сообщения  пушкинского  стихотворения  Мицкевичу  Тургенев  с
удовлетворением отметил явственную  перемену в тоне его лекций, приписав  ее
магическому  воздействию  пушкинского  стихотворения:  "он как будто услышал
Поэта, и  мир  опять в его душе", пишет он Вяземскому. "Мицкевич переродился
или возродился:  беспристрастие  к  Польше и  России  неимоверное", сообщает
Тургенев другому своему корреспонденту. Обновленные лекции Мицкевича вызвали
у него такой восторг, что он стал переправлять своим знакомым сперва краткое
их изложение,  а  затем  и литографированные стенограммы полного  текста. По
всей видимости, именно он послал один их экземпляр и Тютчеву в Мюнхен.
     Тютчева глубоко взволновало чтение лекций Мицкевича. Он обнаружил в них
очень  близкие  ему  мысли  о славянском  единении  и противостоянии Западу.
Неожиданная  перемена  во взглядах  Мицкевича так  поразила Тютчева, что  он
написал  по  этому  поводу  стихотворение, озаглавленное "Epitre a l'apotre"
("Послание к  апостолу"),  которое и отправил в  Париж, написав  на конверте
просто  "Г-ну  Мицкевичу,  профессору  в  Сорбонне".  Это послание  Тютчева,
включенное здесь в Антологию, начиналось так:

     Небесный Царь благослови
     Твои благие начинанья -
     Муж несомненного призванья,
     Муж примиряющей любви...

     Недаром ветхие одежды
     Ты бодро с плеч своих совлек.[
     ]Бог победил - прозрели вежды.
     Ты был Поэт - ты стал Пророк...

     Говоря о "ветхих одеждах",  Тютчев  имел в виду  религиозное  обращение
Мицкевича,    который,   будучи   евреем   по   происхождению,   исповедовал
христианство. Далее в стихотворении он развивает  свои  излюбленные  идеи  о
скорой и благой перемене  в судьбах славянства, ныне разобщенного Западом, и
снова обращается к Мицкевичу:

     Ты ж, сверхъестественно умевший
     В себе вражду уврачевать, -
     Да над душою просветлевшей
     Почиет Божья благодать!..

     На  парижской почте исправили  ошибку Тютчева  (польский  поэт, как  мы
знаем,  читал  лекции  в  College de France,  а не  в Сорбонне), и доставили
письмо Мицкевичу. Нам ничего  не известно о том,  как он отреагировал на это
послание,  дошедшее  до  него   через  восемь   месяцев  после  пушкинского.
По-видимому, Мицкевич так и не ответил Тютчеву, хотя хранил его стихи, как и
пушкинские, до конца своей жизни.

18

     При всей  извилистости тех  путей,  которые  проходили деятели культуры
того времени,  при всем различии  их судеб, убеждений,  темпераментов,  одна
общая  направленность  их  движения  прослеживается почти во всех случаях. В
молодости их взгляды, как правило, были западническими  и либеральными, но с
течением  времени  они  становились  все более  и  более  консервативными  и
русофильскими.  Прошел этот путь и Лермонтов, проживший всего  двадцать семь
лет.  Во  многом  он сильно подражал Пушкину,  и  в творчестве  (его  первые
произведения выглядят  как мозаика из пушкинских стихов), и в жизни (дуэль с
французом  на  Черной  речке,  к счастью,  окончившаяся  благополучно). Но в
тридцатых годах, когда  Лермонтов вступил в  пору "юности мятежной",  Пушкин
перешел  уже  на  значительно  более  консервативные  позиции.  Укоризненное
стихотворение Лермонтова по этому поводу я  уже приводил; теперь меня больше
интересует его отношение к польскому вопросу.
     В черновой рукописной тетради Лермонтова, относящейся к 1830 году, есть
начало стихотворения, продолжение которого не сохранилось, так как следующий
за ним тетрадный лист  был кем-то  вырван. По одному  из предположений,  это
стихотворение, насколько  можно  судить  по уцелевшему отрывку, представляет
собой отклик на польское восстание:

     Опять вы, гордые, восстали
     За независимость страны,
     И снова перед вами пали
     Самодержавия сыны,
     И снова знамя вольности кровавой
     Явилося, победы мрачный знак,
     Оно любимо было прежде славой:
     Суворов был его сильнейший враг.

     Так  писал  шестнадцатилетний Лермонтов;  но пятилетием  позже  он  уже
совсем  по-другому оценивал  польские  события  и связанную  с  ними  угрозу
территориальной  целостности  Российской  Империи.  В  январе  1834  года  в
Брюсселе  состоялось  публичное  выступление  Иоахима  Лелевеля, знаменитого
историка  и видного  деятеля  польской  эмиграции. Его  речь была  посвящена
трехлетней годовщине  свержения  Николая  I с  польского  престола и вызвала
новую шумную антироссийскую кампанию в западной печати. В  парижских газетах
и журналах замелькали статьи, крайне  оскорбительные по отношению к России и
ее  императору.  Русское правительство отвечало  негодующей  статьей в своем
зарубежном органе "Journal de Francfort", причем взяло под  свою  защиту оно
там честь не только  Николая, но и Пушкина. Дело в том, что Лелевель в своей
речи очень  лестно отозвался о бунтарской роли русского  поэта, процитировал
несколько  соответствующих  стихотворных отрывков и выразил уверенность, что
Пушкин  за свои  вольнолюбивые стихи, уж наверное, "сослан в отдаленные края
империи". По этому поводу "Journal  de Francfort" писала: "Не  знаем, правда
ли, что А. Пушкин в годы, когда его замечательный талант был еще в  брожении
и не освободился от накипи ("ne c'etait pas debarasse encore de son ecume"),
написал  строфы,  приводимые  Лелевелем   (на  самом  деле  Пушкину  они  не
принадлежали  -  Т. Б.); но  мы  можем  уверенно  утверждать,  что он  будет
раскаиваться в своих первых опытах, особенно если узнает, что они дали повод
врагу  его  родины  предположить в нем какое-нибудь согласие с его мыслями и
устремлениями".  Пушкин  и впрямь  в  то  время  уже горько сожалел  о своих
прежних  шалостях;  графу  Строганову,  приславшему ему  выпуск "Journal  de
Francfort",  он  отвечал:  "Весьма  печально   искупаю  я  заблуждения  моей
молодости. Лобзание  Лелевеля  представляется  мне  горше ссылки  в  Сибирь"
("J'expie bien tristement les chimeres de ma jeunesse. L'accolade de Lelewel
me parait plus dure qu'un exil en Siberie").
     Но  и  после  отповеди,   опубликованной  в  "Journal  de   Francfort",
французская печать не унималась. В октябре 1835 года выпады против Николая I
возобновились  с  новой  силой.  Примерно  в  это  время  Лермонтов  создает
политическую оду  в подражание пушкинской "Клеветникам  России".  Перекличка
этих  двух  произведений  явно  подчеркнута в  самом  начале  лермонтовского
стихотворения (также включенного здесь в Антологию):

     Опять, народные витии,[
     ]За дело падшее Литвы[
     ]На славу гордую России,
     Опять, шумя, восстали вы.

     По своему политическому  содержанию эта  ода еще очень незрела;  ее  на
удивление наивные  суждения,  изложенные,  однако,  великолепным, ничуть  не
уступающим  пушкинскому поэтическим  языком,  производят  довольно  странное
впечатление:

     Что это: вызов ли надменный,
     На битву ль бешеный призыв?
     Иль голос зависти смущенной,
     Бессилья злобного порыв?..
     Да, хитрой зависти ехидна
     Вас пожирает, вам обидна
     Величья нашего заря,
     Вам солнца Божьего не видно
     За солнцем русского царя.

     У самого Лермонтова эта ода,  видимо,  тоже вызывала смешанные чувства.
Самый простодушный пассаж из нее он в конце концов вычеркнул:

     Так нераздельны в деле славы
     Народ и царь его всегда.
     Веленьям власти благотворной
     Мы повинуемся покорно
     И верим нашему царю!
     И будем все стоять упорно
     За честь его, как за свою.

     В советских  изданиях Лермонтова  эта  строфа не  публиковалась  или же
приводилась  только  в  примечаниях.  Монархические  и имперские  настроения
поэта, отобразившиеся здесь, в самом деле вызывали  некоторое замешательство
в  стане  советских  литературоведов,  которые  объясняли  их  "воздействием
шовинистических  настроений,  царивших в  школе гвардейских подпрапорщиков и
кавалерийских юнкеров, а также в лейб-гвардии гусарском полку". Но Лермонтов
выражал подобные взгляды еще задолго до поступления в военную школу.
     В  1831 году, когда  Лермонтов обучался  на  "нравственно-политическом"
отделении Московского  университета, до него дошло  известие о  восстании  в
Варшаве. В Университете одновременно с ним учились не только люди, сыгравшие
позднее  значительную  роль в русской  культуре (Белинский,  Герцен, Огарев,
Станкевич,   Гончаров),   но   и  множество  поляков,  которые  очень   живо
откликнулись  на  варшавские  события.  Большинство   студентов  Московского
университета, этого рассадника  оппозиционности,  поддержало  своих польских
друзей, настроенных тогда  крайне резко и  враждебно по отношению к русскому
правительству.  Лермонтов,  однако,   не  разделил  с  ними  эти  взгляды  и
настроения. Как раз в ту пору он пишет драму  "Странный человек", в которой,
среди  прочего,  изображает студенческую дружескую пирушку. В ней  участвует
Вышневский, герой, которому Лермонтов явно симпатизирует (ему, в  частности,
поручена такая важная для автора реплика, как следующее сетование: "когда-то
русские будут  русскими?"). Этот же Вышневский с  воодушевлением произносит:
"Господа, знаете  ли:  пойдемте  служить все  в один  полк; пойдемте  против
поляков,  ей-богу, теперь  у  меня  такая охота порезаться  с  ними".  Этого
наивного  призыва нет  в  окончательном тексте;  вместо  него  там появилось
пространное  рассуждение  о  значении  победы  над Наполеоном  для  русского
самосознания:  "Разве  мы  не  доказали  в двенадцатом году, что мы русские?
Такого примера не  было от начала мира! Мы современники и вполне не понимаем
великого  пожара  Москвы; мы не можем удивляться этому поступку; эта  мысль,
это  чувство  родилось  вместе  с русскими; мы  должны гордиться, а оставить
удивление   потомкам   и   чужестранцам!   Ура!  господа!  здоровье   пожара
московского!".
     В  "Княгине Лиговской",  написанной Лермонтовым уже  значительно позже,
Печорин, главный герой романа и alter ego автора,  прерывает свое обучение в
Московском университете и поступает  в гусарский полк, чтобы принять участие
в польской кампании. На войне он "отличался,  как отличается  всякий русский
офицер, дрался  храбро, как всякий  русский солдат" и "любезничал со многими
паннами". Так же как  и  многие другие начинающие авторы, Лермонтов, в  свое
время вместо Польши отправившийся в Петербург на ненавистную военную службу,
сознательно  слегка выпрямляет свою биографию в литературном творчестве. Для
нас  здесь,  однако,  важно  само  его побуждение  принять  личное участие в
подавлении польского мятежа.  Как  мы помним,  в том же  1831  году такое же
желание выражал и Пушкин;  было  бы весьма забавно,  если  бы их устремления
сбылись, и они  оказались бы братьями  по  оружию, бок о  бок участвующими в
штурме мятежной Варшавы.
     Но они  были  братьями  и  по  другому  оружию,  еще  более разящему  и
действенному  в России.  В 1832 году  Лермонтов создает поэму  "Измаил-Бей",
самую  большую и значительную  из своих ранних кавказских поэм. Третья часть
этой  "восточной повести" открывается строфой, которая, по мнению одного  из
лермонтоведов, является "косвенным откликом  на польское восстание 1830-1831
годов - откликом, близким к пушкинскому":

     Какие степи, горы и моря
     Оружию славян не покорялись?
     И где веленью русского царя
     Измена и вражда не покорялись?
     Смирись, черкес! и Запад и Восток,
     Быть может, скоро твой разделят рок.
     Настанет час - и скажешь сам надменно:
     Пускай я раб, но раб царя вселенной!
     Настанет час - и новый грозный Рим
     Украсит Север Августом другим!

     Мотив  Рима,  очень  важный  здесь,  несмотря  на  мимолетность  своего
появления,  общее  "имперское"  звучание  этой известной  строфы  -  все это
заставляет  усомниться,  что   более  ранний  отрывок  "Опять   вы,  гордые,
восстали..." относится к польским событиям (если только Лермонтов не написал
эту строфу иронически  -  что также вполне возможно). Лермонтову не довелось
участвовать в штурме Варшавы,  но на Кавказе он  воевал,  и обе эти мятежные
окраины  Российской Империи  оказались неразрывно слиты  в его сознании. Как
пишет Лотман, "Типологический треугольник "Россия - Запад - Восток" имел для
Лермонтова  специфический  оборот:  он  неизбежно  вовлекал в себя  острые в
1830-е гг.  проблемы  Польши и  Кавказа". "Один из углов  этого треугольника
выступал  как  "конкретный  Запад",  а  другой  как  "конкретный  Восток"  в
каждодневной  жизни  лермонтовской  эпохи".  Это  характерно  не только  для
Лермонтова; Лотман приводит несколько  примеров такого  соединения в русской
литературе польской  и кавказской тематики. К  названным им именам Пушкина и
Пастернака  можно добавить еще и  имя Льва Толстого; в повести "Хаджи-Мурат"
один из его героев, барон Ливен, говорит: "La Pologne et le Caucase, ce sont
les deux  cauteres  de  la  Russie"  ("Польша  и  Кавказ  - это  две болячки
России").
     Лермонтов предчувствовал  свою гибель,  и в поздних, предсмертных своих
произведениях  он стремился подвести какие-то итоги, сводя воедино, расширяя
и переосмысляя главные мотивы,  прозвучавшие в его творчестве. За  несколько
месяцев до смерти он  пишет  балладу  "Спор", обобщающую его размышления  об
исторической  судьбе  России,  о  Востоке  и Западе.  Как  и у  Чаадаева,  у
Лермонтова  Россия  противополагается  и  Западу  и  Востоку;  она именуется
"Севером" и выступает  как Восток для Запада и Запад для Востока. Главное же
отличие  России и от Востока,  и от  Запада  - возрастное:  русская культура
выступает как  культура  юная, только что  вступившая на историческую  сцену
(характерно,  что  Лермонтов  также  связывает  это   пробуждение  России  к
исторической  жизни  с  1812  годом). Позже  это сравнение стало почти общим
местом: скажем, Владимир Соловьев в 1876 году в Египте чувствует себя "между
окаменевшим Востоком и  разлагающимся Западом" ("entre  l'Orient petrifie et
l'Occident  qui  se  decompose"; следует отметить, что  Египет в  восприятии
Соловьева  выступает как некий  мистический заместитель, или скорее предтеча
России). Восток и Запад, эти два потока мировой  истории, сходятся в России,
которая,  по  мысли