ейшего благополучного существования; они теряют прежнее
национальное самодовольство  и начинают  оглядываться  по  сторонам,  искать
указаний  и уроков у  чужих  людей, на Западе,  все  более  убеждаясь в  его
превосходстве и собственной отсталости".
     Поначалу  это  обращение  к  плодам  западной  цивилизации  было  очень
осторожным   и    сопровождалось   всегдашним   московским   отвращением   и
подозрительностью   ко   всему,   что  приходит  с   Запада.   Пока   оттуда
заимствовались одни только технические достижения  и усовершенствования, это
не  вызывало  еще   больших  сомнений  в  том,  насколько  безопасны   такие
нововведения для  старинного русского  благочестия. Но скоро стало ясно, что
любое сближение с Европой  неизбежно приводит к тому, что и ее  умственные и
нравственные основы начинают оказывать сильное, все возрастающее влияние  на
русское  общество.  Тогда   у   этого  сближения  появились  и   противники,
протестовавшие против него и боровшиеся с ним. В XVII веке движение России к
Западу проходило  судорожно,  неровно,  с  остановками  и поворотами вспять.
Западное влияние  тогда "принимали по каплям",  говорит Ключевский, "морщась
при  каждом приеме  и  подозрительно следя  за его  действием".  Ко  времени
воцарения Петра противники этого влияния почти восторжествовали. Россия была
готова замкнуться  в глухой изоляции от всего света, обособившись от внешних
воздействий,   не   только   западных,   но   и   восточных,   византийских,
господствовавших в ней до того времени.
     С началом  преобразовательной  деятельности Петра,  чья воля и  энергия
стали притчей во языцех,  все переменилось. Петра уже  не мучают  сомнения и
опасения,  не окажется  ли  как-нибудь  сближение  с  Европой вредоносным  и
угрожающим  русскому туземному  благополучию  и  миропорядку. Его стараниями
западное влияние хлынуло в Россию мощным, широким и довольно мутным потоком;
но  при этом оно  ограничивается почти одними  только военными,  торговыми и
промышленными заимствованиями и нововведениями. В  России появляются армия и
флот, удобный выход к морю,  сотни заводов и фабрик, школы и Академия. Такое
влияние   Запада   не   воспринималось   Петром  как   "духовно-нравственное
подчинение"  России  Западной   Европе.  Он   считал,  что  саму  Европу   к
благоденствию и  процветанию  привело  усвоенное  ею  научное  и  культурное
наследие Древнего мира, а Россия имеет такие же права на это наследие, что и
Запад;  речь идет только  о  том, чтобы "не пропустить своей очереди". Как я
уже  говорил, Петр не собирался особенно  сближаться с Западной Европой - он
лишь стремился  с ее помощью укрепить, усилить Россию, сделать ее соперницей
Европы, равной ей или даже превосходящей ее по своим силам и  могуществу. Но
западное  воздействие   гораздо  глубже   врезалось   в  податливую  русскую
действительность,   чем   это   первоначально   планировалось  Петром.   Оно
продолжается и после Петра, но принимает несколько иной характер.
     Основным  проводником  западного  влияния  в  России  XVIII  века  было
дворянство,  особенно столичное. Петр целыми толпами насильственно отправлял
дворян  за границу,  для обучения военной и  промышленной науке.  После  его
смерти  эта  "образовательная повинность" стала легче, хотя  дворянство и не
было  освобождено от  обязательной  службы. Наконец  в  1762  году был издан
"Манифест о вольности дворянства", предоставивший этому сословию возможность
заниматься чем  угодно  или  не заниматься ничем  вовсе.  Но дворяне уже  не
торопились отказываться от связей с Западом, который теперь не вызывал у них
такого  неприятия,  как  раньше,  до  Петра.  Конечно,  об обучении наукам и
ремеслам речь больше не шла, но оставались и другие плоды западноевропейской
цивилизации,  тем  более  лакомые,  что  в  самой  России  все  это еще было
по-прежнему в  новость  и  в диковинку. Свой обширный досуг надо было чем-то
заполнять,  и   русское  образованное   общество,   воспитанное  уже  вполне
по-европейски, приступило к  созданию вокруг себя небольших кусочков Европы,
отгороженных  от  российской действительности,  которая казалась  тем  более
отталкивающей,  чем  более  привлекательным казался  Запад.  В  своем  курсе
"Западное влияние в России после Петра" Ключевский живо передает сложившийся
в XVIII веке весьма своеобразный быт богатого русского дворянина (привожу  с
некоторыми сокращениями):
     "Удаляясь от столичного шума, добровольный отшельник где-нибудь в глуши
Владимирской  или даже  Саратовской  губернии, в  стороне от большой дороги,
среди  своих 20 тыс. десятин земли воздвигал укромную обитель во 100 комнат.
Все  музы древней  Греции  при содействии  доморощенных  крепостных  ученых,
художников,  артистов и артисток призывались украсить  и оживить этот уголок
светского отшельника,  тайного советника  или  капитана гвардии  в отставке.
Гобелены,  обои, разрисованные  от руки досужим домашним мастером, портреты,
акварели, гравюры  удивительной  работы  с сюжетами из  античной  древности,
амфилада 20  зал и  гостиных  с  перспективой,  замыкаемой по  обоим  концам
колоссальной  фигурой Екатерины II;  домашний театр с тремя  рядами кресел в
партере, зала  в  два  света,  от  потолка  до  пола  увешанная  портретами;
где-нибудь  в  углу  особо  от  других  тщательно  вырисованная  на  полотне
типическая  фигура с  тлеющими угольными глазами,  игольчатым носом и идущим
ему навстречу загнутым  и  заостренным подбородком  - известная  фигура папа
Вольтера, а на верху дворца  уютная келейка, украшенная видами  Франции, где
под  желтым   шелковым  пологом  покоится  веселый  собеседник  хозяина  m-r
Granmont, самоотверженный апостол  разума,  покинувший родную  Овернь, чтобы
сеять просвещение среди  скифов Сердобского уезда. В  доме на стенах глаз не
находил  места, не завешанного  наукой иль искусством,  не оставалось  щели,
через которую могли бы проникнуть в этот  волшебный фонарь  уличный факт или
житейская проза. А за домом тянулся обширный парк с 42 просеками и дорожками
и 10  храмами-беседками  на  перекрестках  -  приют новых  чар  для  глаз  и
воображения. Были беседки Славы, Дружбы, Истины, вместилище чувствий вечных,
дорожки приятного  наслаждения,  уединения, неожиданного утешения, истинного
разумения, постоянного друга, веселой  мысли, милой жены, жаркого любовника,
верных любовниц, услаждения  самого  себя, наконец, дорожка Марьи Антоновны,
т. е. королевы Марии Антуанетты с ее мраморным бюстом".
     Что-то  похожее описывает  и  Пушкин  в  своем  послании "К  вельможе",
адресованном кн. Н. Б. Юсупову, который в екатерининские времена  был видным
дипломатом и сенатором,  проводил много времени  в Европе,  а в  1830  году,
когда писалось пушкинское  стихотворение,  доживал свой  век в  подмосковном
имении Архангельском,  обставленном с чрезвычайной роскошью  и искусством. В
пушкинском  описании, в отличие  от  зарисовки  Ключевского, почти нигде  не
проскальзывает  ирония, оно скорее  преисполнено почтительности и  уважения;
Пушкин, однако, тоже говорит об  отрыве от  действительности таких "потомков
Аристиппа",  и  использует для  этого  почти  тот  же  самый  образ,  что  и
Ключевский:

     Ты, не участвуя в волнениях мирских,
     Порой насмешливо в окно глядишь на них
     И видишь оборот во всем кругообразный.

     Невзрачная  русская  действительность, в самом деле, занимала небольшое
место в жизни образованной и обеспеченной части русского общества во  второй
половине XVIII века. Вместе с  тем это  бессмысленное и бездумное подражание
европейским порядкам, доходящее иногда до крайней степени рафинированности и
утонченности,  оставляло  в  самом  этом  обществе  некий  горький  привкус,
неприятный осадок, тягостное ощущение пустой забавы, бесплодного и праздного
времяпровождения,     бесцельного     услаждения      своей     переразвитой
чувствительности. Современниками лишь иногда смутно осознавалось, что  это и
есть последствие "духовно-нравственного  подчинения" Западу,  признания  его
превосходства   во  всем  и  своей  собственной  безнадежной  отсталости   и
провинциальности. Образованное русское общество вполне смирилось в ту пору с
тем,  что  Россия - это  задворки мировой  цивилизации,  закоснелое  царство
невежества  и  дикости,  и  чуть  не  молилось  на  Западную  Европу,  с  ее
просвещенностью, благородными нравами и культурными обычаями.
     Так было до 1789 года.  После Французской  революции наше  отношение  к
Западу несколько  переменилось: оно стало  более разборчивым и осторожным; к
тому же силы и возможности России к тому времени ощутимо возросли, и она уже
начала  заметно вмешиваться  в  дела  Западной  Европы. Европа,  и  в первую
очередь Франция,  по-прежнему  воспринималась в  России  как  единственный и
незыблемый  культурный образец,  но  в обществе как-то  почувствовалось, что
всем русским во французов превратиться все-таки не получится, да может быть,
и не надо  этого делать. Впрочем, те русские, которым почти это удалось,  на
Западе  все равно казались  варварами и  дикарями. Своими  они там  так и не
стали: "grattez le russe et vous verrez le tartare" ("поскребите русского, и
выйдет  татарин"),  говорили  во  Франции.  В  образованной  части  русского
общества,  расположившемся  культурно  и  интеллектуально  в   этом  шатком,
промежуточном положении  между Россией и Западом, нарастало  тяжкое ощущение
какой-то неправильности собственного  устройства, бесплодности и никчемности
своего существования и даже дисгармоничности всего сложившегося миропорядка.
Русская культура  оказывалась пустоцветом;  ученичество  у  Западной  Европы
затягивалось и никак не переходило в равноправное соперничество, не давая не
только заметных плодов, но даже и особых всходов, как ни пересаживали семена
западной культуры на русскую почву.

3

     Умственная  и  культурная  обстановка  в России становилась  все  более
душной,   и   "гроза  двенадцатого  года",  долго  собиравшаяся   и  наконец
разразившаяся,  освежила и  разрядила ее.  Но это было  уже  после того, как
"Аттила новейших времен  бежал за  Вислу";  поначалу,  когда он стремительно
приближался к  Москве и сжигал  города на своем  пути,  образованное русское
общество было охвачено одним только ужасом, лишь иногда перемежаемым робкими
надеждами   на   благополучный   исход  (воля  к   победе  и  патриотическое
воодушевление  пришли уже позже).  Нашествие Наполеона  было  воспринято как
Божья кара, как страшное и роковое возмездие  за то,  что Россия  свернула с
истинного пути и,  ослепленная ложным и  фальшивым  западным блеском,  стала
жить чужим умом и пользоваться плодами чуждой культуры. В  России как  будто
воскресли  старые  страхи  XVII  века  перед  Западом  и  его  сомнительными
достижениями.   М.  А.  Волкова,   умная  и  проницательная   дама,  глубоко
потрясенная известием о  судьбе  Москвы,  писала В.  И. Ланской в 1812 году:
"Когда  я  думаю  серьезно о  бедствиях,  причиненных  нам  этой  несчастной
французской нацией,  я вижу во  всем Божью справедливость. Французам обязаны
мы развратом.  Подражая  им, мы  приняли их пороки,  заблуждения, в скверных
книгах их мы почерпнули все дурное. Они отвергли  веру в Бога,  не  признают
власти, и мы, рабски подражая им, приняли их ужасные правила,  чванясь нашим
сходством с ними, а они и себя, и всех своих последователей влекут в бездну.
Не  справедливо ли,  что где нашли мы соблазн,  там претерпим и наказание?".
Подобные утверждения нередко встречаются  в  частной  переписке  1812  года;
например, в письме Н. С. Мордвинова,  написанном 2 декабря, читаем: "Грозная
туча рассеивается. Уверяют, что ни един не уйдет из русской земли. Дай Боже,
чтобы так сбылось и  прошла охота  незваному ходить к нам в гости. Но боюсь,
что  званых будет всегда  у нас много привычками, пристрастиями и  прихотями
нашими.  У русских кулаки еще  крепки, но умы  ослабели от  выговора русских
слов на французский лад".
     К  этому  примешивался   и   другой   важный   психологический  момент:
французы-завоеватели   вблизи   выглядели   совсем   по-другому,   чем   они
воспринимались из русского  далека,  представляясь воспламененному  русскому
воображению неким мерилом нравственного и культурного  совершенства.  Россия
увидела их у себя дома, в  Москве, увидела en  grand и в самом  неприглядном
виде. Это помогло  разом избавиться от многих иллюзий в отношении  Европы  и
европейцев, созданных XVIII  веком.  Батюшков  писал  в октябре  1812  года:
"Москвы нет!  Потери невозвратные!  Гибель  друзей! Святыня,  мирные убежища
наук, все оскверненное  толпою  варваров! Вот  плоды просвещения  или, лучше
сказать, разврата остроумнейшего народа, который  гордился именами Генриха и
Фенелона!"; и в  другом письме: "Варвары!  Вандалы!  И  этот народ  извергов
осмелился говорить  о свободе,  о  философии, о человеколюбии;  и мы до того
были  ослеплены,  что  подражали  им,   как   обезьяны!  Хорошо  и  они  нам
заплатили!".  Мотив справедливого возмездия звучит  и в  письмах  Вяземского
того времени  ("Москва  осквернена  не  столько неистовыми врагами,  сколько
нашей гнусностью"). В.  В. Капнист даже разразился длиннейшим стихотворением
по  этому  поводу  ("Видение  плачущего  над Москвою россиянина,  1812  года
октября 28 дня"). Описав с немалым вдохновением вид истерзанной и поруганной
французами  столицы (тут и "дымящиеся святыни", и "реки, обагренные кровью",
и "вой привратных псов", и "хищных вранов крик"), поэт вопрошает:

     Где твоя пощада, Боже милосердый?
     Как возмог ты град сей, в чистой вере твердый,
     Осудить жестоко жребий несть столь строгий?

     и  получает  ответ, что Москва  "праведным наказана судом".  Далее идет
перечисление ее грехов (кощунство,  неверие, мздоимство, подавленный  закон,
бессовестные судьи), а затем широкое обобщение:

     Но в граде ль сем одном развраты коренились?
     Нет, нет; во все концы России расселились;
     И от источника пролившееся зло
     Ручьями быстрыми повсюду потекло.

     Что же это за зло  и из какого  оно  проистекло источника? Не обинуясь,
поэт прямо указывает  на  Петра  Великого как на  того, кто  занес в  Россию
чужеземную заразу  (хотя  и  оговаривается при этом, что намерения его  были
благими):

     Мудрейший меж царей, потомок Филарета,
     Сей вырод из умов и удивленье света,
     Невинно ввел меж вас толь пагубный разврат;
     Целебный сок по нем преобратился в яд:
     Российски просветить умы желая темны,
     Переселял он к вам науки чужеземны,
     Но слепо чтившие пути бессмертных дел,
     Презрев разборчивость благоискусных пчел,
     Широкие врата новизнам отворили
     И чуждой роскошью все царство отравили.
     Вельможи по ее злопагубным следам,
     Смесясь с языками, навыкли их делам
     И, язвой заразя тлетворною столицу,
     Как мулы, впряглися под чужду колесницу,
     На выи вздев свои прельщающий ярем,-
     За то карает Бог Москву чужим бичом.

     "Прельщающий ярем" - это довольно точное наименование того, что позже у
Ключевского стало  называться "духовно-нравственным подчинением". Капнист не
останавливается на  одних только обличениях;  он предсказывает еще и "России
торжество,  врагов  ее  паденье".  Главный же  урок,  который  Россия должна
вынести из этих испытаний - это пагубность европейского влияния:

     Теперь, несчастьем наученны,
     Отвергнем иноземный яд:
     Да злы беседы отравленны
     Благих обычаев не тлят.

     Взнесем верхи церквей сожженных;
     Да алтарей опустошенных
     С весной не порастит трава;
     Пожаров след да истребится,
     И, аки феникс, возродится
     Из пепла своего Москва!

     Здесь  уже   чувствуется  новый  мотив,  мотив  искупления,   очищения,
избавления от  западной скверны. В пламени  московского пожара и вся Россия,
как Феникс, должна очиститься и возродиться, это знамение, знак свыше, залог
ее обновления  и даже будущего возвышения. Это предсказание  настолько часто
делалось современниками и очевидцами тех событий,  что оно стало почти общим
местом. А. В.  Воейков  писал Державину  в октябре  1812 года, что "пепел  и
развалины московские навеки погребут  великость и  славу Наполеона". "Москва
снова возникнет  из пепла", писал А. И. Тургенев, "а в чувстве мщения найдем
мы  источник  славы  и  будущего нашего величия. Ее развалины будут  для нас
залогом нашего  искупления, нравственного и политического, а зарево Москвы и
Смоленска рано  или  поздно осветит  нам путь  к Парижу". Тогдашний  адресат
Тургенева Вяземский  жил в то время в Вологде,  куда он уехал  после  своего
участия в Бородинской битве, и поддерживал там дружеские  отношения с Н.  Ф.
Остолоповым,  губернским  прокурором  и  поэтом.  Получив письмо  от  А.  И.
Тургенева, Вяземский прочитал его Остолопову, и тот незамедлительно начертал
патриотическое стихотворение, в последней строке которого значилось:

     Нам зарево Москвы осветит путь к Парижу.

     "Таким  образом",   иронически  замечал  позднее  Вяземский,  "в  нашем
вологодском захолустье выведен был ясно и непогрешительно вопрос, который  в
то время мог казаться еще сомнительным и в глазах отважнейших полководцев, и
в глазах дальновидных  политиков. Недаром говорят, что поэт есть  вещий. Мог
ли Наполеон вообразить, что он имел  в  Остолопове своего злого вещего и что
отречение, подписанное  им в Фонтенебло в  1814  году, было еще в  1812 году
дело уже порешенное губернским прокурором в Вологде?".

4

     Изгнание  Наполеона  за  пределы  России,   столь  же  стремительное  и
феерическое,  как и  его  недавнее  наступление, снова перевернуло отношение
русских  к Западу.  Теперь  он стал отделяться в их сознании  от  Наполеона,
представшего уже не столько символом и воплощением Запада, сколько тираном и
узурпатором,  дерзко навязавшим  свою роковую  волю  мирным  и  просвещенным
народам.

     Когда надеждой озаренный
     От рабства пробудился мир,
     И галл десницей разъяренной
     Низвергнул ветхий свой кумир;
     Когда на площади мятежной
     Во прахе царский труп лежал,
     И день великий, неизбежный,
     Свободы яркий день вставал, -

     Тогда в волненье бурь народных
     Предвидя чудный свой удел,
     В его надеждах благородных
     Ты человечество презрел.
     В свое погибельное счастье
     Ты дерзкой веровал душой,
     Тебя пленяло самовластье
     Разочарованной красой, -

     писал  Пушкин,   обращаясь   к  Наполеону.  Теперь  все  представало  в
совершенно ином  свете. Россия  получала  для себя  новую,  и  необыкновенно
привлекательную роль:  ее миссия - избавление  Европы от тирана, заковавшего
ее в  цепи  рабства. Европа в данном случае  была солидарна  с этим мнением;
даже в  Париже во время  вступления русских  войск местные жители  кричали с
ликованием  "Vive Alexandre,  a  bas  le tyran!" ("Да здравствует Александр,
долой  тирана"). С таким  же  "неистовым  восторгом"  русских  встречали и в
Польше,  Германии.  Россия тогда  впервые  ощутила  себя двигателем  мировых
событий,   и   действия  ее  были   благотворными  для  освобождавшейся   от
наполеоновского   ига  Европы.  Во  Франкфурте-на-Майне  осенью   1813  года
Александр  был  уже  "царь  царей",  говорит  Ключевский,  "в  его  приемной
толпились короли и принцы".  "Это было новое солнце Европы,  надвигавшееся с
Востока на место закатывавшегося  на  Западе прежнего". В 1814 году "он один
двигал коалицию все вперед и вперед, настаивал на движении прямо  к  Парижу,
несмотря на  успехи и  опасные стратегические  скачки и извороты  Наполеона,
хотел во  что  бы  то ни стало довести борьбу до конца, до низложения своего
врага". "Наконец,  19 марта он - великодушный победитель и вслед за тем идол
Парижа. После боя, в котором из  8,5 тыс. павших со стороны союзников 6 тыс.
было   русских,  он  вступал   в  мировую  столицу