овидцев,  а  затем  и описывать  свои
сновидения в  стихах и  прозе; но,  пожалуй, Мицкевич единственный  был  так
грубо пробужден от своих мечтаний.

14

     Можно представить себе, какое впечатление произвела столица на молодого
провинциала,  видевшего до  этого одни только захолустные литовские городки.
После  крошечного Новогрудка, затерянного где-то в глубине Минской губернии,
Мицкевичу  и Вильно казался шумным и кипучим  городом. Позднее  Мицкевич, не
без влияния своих московских друзей, скептически отзывался о Петербурге, как
о  городе, оторвавшемся от национальных корней и  насильственно переломившем
весь ход русской истории. Непревзойденная петербургская архитектура казалась
ему слепым и бездумным подражанием западным столицам. Но это было уже  много
позже,  а   поначалу,  впервые   оказавшись  на  величественных  площадях  и
набережных   Петербурга,   Мицкевич    испытал   потрясение,   в   одночасье
перевернувшее его представления о России, как о варварской и  глухой окраине
цивилизованного мира.
     Поэт прибыл в столицу Российской Империи 9 ноября, на другой день после
знаменитого наводнения, оказавшегося  самым мощным и опустошительным  за всю
историю Петербурга. Это стихийное бедствие не могло не приобрести в сознании
Мицкевича некого символического характера;  оно неизбежно  воспринималось им
как  мифологическое  возмездие за вопиющую несправедливость, на которой,  по
его мнению, покоилось все грандиозное здание великой  Империи. Он описал это
наводнение  в  своем  стихотворении  "Олешкевич", вошедшем  в тот  же  самый
"Отрывок"  III  части  "Дзядов".  Это  же  драматическое  событие  составило
сюжетную основу и пушкинского "Медного Всадника".
     Мифологическое  возмездие  доставило оскорбленному  Мицкевичу некоторую
желчную радость, но более приземленные способы  борьбы  с самодержавием  его
тоже интересовали. В  первые же  дни своего  пребывания  в  Петербурге  поэт
сошелся и  подружился с  Рылеевым и Бестужевым. Он, однако, не вступил ни  в
какое   тайное  общество  и  не  стал  участвовать  в  деятельности  будущих
декабристов, хотя и  был принят в  их кругу как свой. Еще более  восторженно
встретили   Мицкевича  петербургские  поляки.  Они,   впрочем,  меньше   его
интересовали; это были богатые шляхтичи, привольно и беззаботно устроившиеся
в русской столице и не имевшие особых культурных  или политических запросов.
С декабристами он  сблизился  больше,  тем  более что и  Рылеев,  и Бестужев
владели  польским  языком и  увлекались польской  поэзией, а  восстановление
независимости  Польши  было   одним   из  главных  пунктов  их  политической
программы.
     Судьба  Мицкевича зависела  теперь  от  министра  просвещения  Шишкова,
который,  однако,  принял  поэта  и   его  товарищей  по  несчастью   вполне
благожелательно и позволил им выбрать место будущей службы. Воспользовавшись
случаем, бывшие филоматы выразили желание поселиться в  Одессе и преподавать
там в Ришельевском лицее. Новая жизнь показалась Мицкевичу более  приятной и
привлекательной, чем он  ожидал, отправляясь в ссылку; он все меньше казался
себе арестантом, понемногу превращаясь в любознательного туриста. Он был так
захвачен новыми впечатлениями, что после приезда в Петербург даже не написал
ни одного письма своим виленским друзьям; впервые он дал знать им о себе уже
из Киева, направляясь в Одессу: "я здоров", сообщал Мицкевич, "еду с  севера
на другой конец Европы в прекрасном  настроении". На юге Мицкевич завязывает
многочисленные светские знакомства, посещает салоны знаменитых дам, страстно
влюбляется  в  Каролину Собаньскую,  совершает  с ней длительную  поездку по
Крыму,  пишет  лирические   стихи.  Окунувшись  с  головой  в  эту  веселую,
бездумную, рассеянную  жизнь, он почти уже  не  вспоминает  о своем недавнем
унылом  существовании  в  ковенской  глуши.  Впрочем,  как  пишут  советские
биографы польского поэта, "шумная  одесская жизнь  не отвлекала Мицкевича от
его патриотических и революционных устремлений"; но  эти устремления  только
придавали ему некий законченный светский лоск  в тогдашнем русском обществе,
помешанном на свободолюбивых мотивах.
     Вернувшись   из  Крыма  в  Одессу,  Мицкевич  узнает,  что   московский
генерал-губернатор  кн.  Голицын изъявил  согласие  определить  его  в  свою
канцелярию. Он прибывает в  Москву за два  дня до выступления декабристов на
Сенатской  площади.  После  разгрома  восстания петербургская  и  московская
общественная жизнь была мрачна, и Мицкевич долго не мог освоиться с жизнью в
старой русской столице. Но постепенно его московская жизнь вошла в спокойную
колею.  Никаких обязанностей по службе нести  ему не  приходилось; "вот  уже
девять  месяцев", писал  тогда  Мицкевич,  "как я  живу в столице  Москве  в
качестве чиновника канцелярии господина генерал-губернатора; сей благородный
муж  дозволил мне  спокойно  готовиться  к  службе,  пока я  обучусь языку и
исправлю  почерк".  Тем временем Вяземский  ввел  Мицкевича  в салон княгини
Зинаиды Волконской,  который посещали Баратынский,  Чаадаев,  Веневитинов, а
позднее  и  Пушкин.  Мицкевич  на  удивление  быстро  сблизился  со  многими
известными русскими  литераторами. На него было  обращено всеобщее внимание;
уже то, что он был изгнанником, преследуемым властями, давало ему совершенно
особое положение в русском  обществе; но в данном случае этот изгнанник  был
еще и поэтом. Все это скоро сообщило ему огромную популярность, но, несмотря
на  нее,  он  держался  скромно  и  сдержанно,  и  вскоре  снискал  всеобщее
расположение не только как жертва царского гнета, но и просто как приятный и
остроумный собеседник. "Все в Мицкевиче возбуждало и привлекало сочувствие к
нему", писал позднее Вяземский. "Он был очень умен, благовоспитан, одушевлен
в разговорах, обхождения  утонченно-вежливого. Держался  он просто,  то есть
благородно и благоразумно, не корчил из  себя политической жертвы; не было в
нем  и признаков  ни  заносчивости,  ни обрядной  уничижительности,  которые
встречаются  (и часто  в совокупности)  у  некоторых  поляков.  При  оттенке
меланхолического выражения  в лице,  он был веселого склада, остроумен, скор
на  меткие и  удачные слова. Говорил он по-французски не только свободно, но
изящно  и  с  примесью  иноплеменной   поэтической  оригинальности,  которая
оживляла и  ярко расцвечивала речь его. По-русски говорил он  тоже хорошо, а
потому мог он скоро  сблизиться с  разными слоями общества.  Он был везде  у
места:  и в кабинете  ученого и  писателя, и  в салоне умной  женщины,  и за
веселым   приятельским  обедом".  Мицкевич  и  сам  чувствовал  себя  вполне
комфортно в русской среде. Он писал в это время: "если  бы я вернулся в нашу
Литву, то, быть может,  как спущенная пружина, снова повесил бы нос и, ежели
бы никто  не досаждал со стороны, выдумал бы себе какое-нибудь горе, грустил
бы и грыз себя. Я стал весел у отцов базилианов, и чуть ли не благоразумен в
Москве".
     Так протекала московская жизнь  Мицкевича  в 1826 году. В сентябре того
же  года переменилась судьба еще одного политического ссыльного, попавшего в
опалу  при   покойном   императоре   Александре.   Однажды  вечером  в  село
Михайловское, где находился в ссылке Пушкин, прискакал офицер и объявил  ему
высочайшее  повеление немедленно ехать  с ним в Москву.  Пушкин успел только
взять  с собой  деньги,  накинуть шинель, и через полчаса его уже  не было в
Михайловском.
     Поездка Пушкина  была  короче,  чем путешествие Мицкевича  двухгодичной
давности,  но  вызвала  у  него,  по-видимому,  довольно сходные ощущения  -
несмотря  на  то,  что  Мицкевич  отправлялся  в ссылку,  а  у  Пушкина  она
заканчивалась. Пушкин  тоже  был охвачен сильной тревогой за свое будущее, и
ничуть не с меньшими основаниями: за два месяца до его приезда в Москву  был
приведен  в  исполнение  приговор над декабристами, пятеро из  которых  были
повешены, а  остальные  сосланы в  Сибирь. Тем  не менее  и  у  Пушкина этот
поворот  судьбы  оказался для  него благоприятным. Прибыв  в  Москву, Пушкин
прямо с  дороги отправился в Кремль к  Николаю  I,  и между  ними  произошел
долгий разговор. Результатом этого  разговора явилось то, что Пушкин получил
не  только  полную  свободу  передвижения,  но  и  широкие  возможности  для
публикации своих произведений.
     Пушкин был восторженно встречен  Москвой  в 1826 году. Это был звездный
час поэта; он находился тогда на вершине своей  славы. Именно в то время его
стали  считать  первым  поэтом  России  и перенесли на  него  те возвышенные
либеральные упования, которых не оправдали декабристы, потерпев поражение на
Сенатской площади. Но и популярность Мицкевича немногим уступала пушкинской.
Их сближало  тогда  очень многое: принадлежность  к  одному поколению, общая
судьба  изгнанника  и  ссыльного,  гонимого  властями,  наконец, поэтическое
творчество.  Живя  в  одном   городе,  они  не  могли  не  встретиться  -  и
встретились.
     Знакомство  поэтов  произошло вскоре после появления  Пушкина в Москве.
Одна  из первых  их  встреч  состоялась  на  обеде  у  Хомякова,  на котором
присутствовало много литературных знаменитостей, в  том числе  Баратынский и
братья Киреевские. Пушкин и Мицкевич  подружились очень быстро; около восьми
месяцев  провел  тогда Пушкин  в Москве, и все  это  время поэты  были почти
неразлучны. Потом Пушкин уехал в  Петербург,  и  снова они встретились  лишь
после  полугодового перерыва, когда  Мицкевич отправился туда же -  печатать
свою  новую поэму  "Конрад  Валленрод"  и  добиваться позволения  издавать в
Москве польский журнал. В  Петербурге  польскому поэту  был оказан  не менее
восторженный  прием,  чем русскому в Москве. Он знакомится там с  Жуковским,
Дельвигом,   Крыловым,  Грибоедовым.   Всеобщее   восхищение  вызвал  приезд
Мицкевича  и среди поляков,  живущих в  Петербурге.  Эта атмосфера всеобщего
сочувственного внимания побудила Мицкевича принять твердое  решение покинуть
Москву и переселиться на постоянное жительство в столицу.
     В  Петербурге  Мицкевич выпустил  двухтомное собрание  своих сочинений,
подытожившее его поэтическое творчество. Вообще годы его пребывания в России
стали  для  него  временем  небывалого творческого  взлета.  Уже  первая его
книжечка,  вышедшая  в  Москве  под  названием  "Крымские  сонеты",  вызвала
огромный читательский интерес - даже несмотря на то, что большинство русских
почитателей  Мицкевича совсем  не владело  польским языком и было  вынуждено
знакомиться  с  ней  с  помощью своих друзей-поляков,  которые,  как  могли,
переводили  вслух строчку за  строчкой. Эти трудности, однако,  нисколько не
помешали популярности Мицкевича, для которой, впрочем, вполне достаточно уже
было  и одних только слухов о его опальном положении. Умеренный авторитарный
режим (то, что Вацлав  Ледницкий в своей монографии о  Пушкине называет  "le
despotisme eclare"), открыто ограничивающий основные гражданские права - это
идеальная  среда для расцвета культуры, которая мгновенно сникает и увядает,
как  только  в  обществе  воцаряется  демократия.  Мицкевич  чувствовал  это
всеобщее  читательское  внимание,  и  не придавал особого значения тому, чем
именно  оно   вызвано:  жгучим  интересом  общества   к   любому  проявлению
инакомыслия   или   же   художественными   достоинствами   его   поэтических
произведений.  Именно это пристальное внимание  и  привело  к тому, что  ему
удалось  тогда снова  пробудить свои  поэтические способности, казалось, уже
совсем угасшие, и подняться в литературном творчестве на новую, недостижимую
ранее высоту.
     Расцвел не только  поэтический  дар Мицкевича,  но и его  феноменальная
способность к устной  стихотворной импровизации (что, вообще, говоря, далеко
не одно и  то же). В  Петербурге,  где  было  много  поляков,  Мицкевич  мог
выступать  перед ними и на  родном языке, не прибегая к помощи прозаического
французского переложения, как это было в  Москве. Но и перед своими русскими
друзьями  он   часто   импровизировал   на  французском.  Пушкин  передал  в
"Египетских  ночах"  свое  изумление  перед  этим  редким  даром поэтической
импровизации.  "Удивительно",  говорит  в этой  повести герой,  изображающий
самого Пушкина.  "Как! Чужая мысль  чуть коснулась вашего слуха и  уже стала
вашею собственностию,  как  будто вы с нею носились,  лелеяли,  развивали ее
беспрестанно?".   "Всякий   талант   неизъясним",   отвечает   ему   заезжий
импровизатор. В апреле 1828 года  Мицкевич  однажды импровизирует у Пушкина;
при   этом  присутствуют   Вяземский,  Жуковский,  Крылов  и   Хомяков.  Эта
импровизация  произвела  настолько  глубокое впечатление на  слушателей, что
Вяземский и через полсотни лет ее хорошо помнил. Мицкевич "выступил с лицом,
озаренным  пламенем  вдохновения",  пишет  Вяземский в  своих воспоминаниях,
"было  в нем что-то тревожное  и прорицательное.  Слушатели  в благоговейном
молчании были  также  поэтически  настроены. Чуждый ему  язык,  проза  более
отрезвляющая, нежели упояющая мысль и воображение, не могли ни подавить,  ни
остудить  порыва  его".  "Жуковский   и  Пушкин,  глубоко  потрясенные  этим
огнедышащим  извержением  поэзии,  были  в  восторге".  По-видимому,  именно
впечатления от этого  вечера отразились  потом в  стихотворении  Пушкина "Он
между  нами жил...",  в  строках: "он  говорил  о  временах грядущих,  когда
народы,  распри позабыв,  в великую  семью соединятся". Но на  родном  языке
Мицкевичу,   конечно,   было  импровизировать  несравненно   легче.  В   его
петербургский  период  он  достиг в этом  деле поразительной изощренности  и
как-то на  одном праздничном вечере  сымпровизировал целую  трагедию в  пяти
актах, состоявшую из двух тысяч стихотворных  строк. Эту  пьесу увлекавшиеся
современники сравнивали с трагедиями Шекспира.
     Восторги русской  публики  не просто благотворно подействовали  на музу
Мицкевича; они, можно сказать, создали и сформировали его поэтический гений.
Это  всегда признавали и  польские историки культуры, даже  те, что были так
скептически настроены  по отношению к России, как В. Ледницкий. Профессор Т.
Бой-Желенский  писал в  1930 году:  "Ссылка в  Россию  была изгнанием,  но и
освобождением -  можно сказать, самым счастливым событием в жизни Мицкевича,
и он сам так  же  смотрел на это". "Пребывание в России  сыграло  в духовной
жизни Мицкевича колоссальную  роль". "Россия поразила его не государственным
могуществом,  но высокой  культурой".  "Здесь  он был принят, как равный,  в
среду великих, венчаемый, чествуемый. Не думаю, чтобы так приняли Мицкевича,
если бы он из Ковно приехал в Варшаву".
     Варшава   действительно  очень  холодно  реагировала   на   поэтические
достижения Мицкевича. На появление его "Крымских сонетов" там почти никто не
отозвался,  а  поэма  "Конрад Валленрод",  имевшая  еще более шумный успех в
России, чем "Сонеты", вызвала ожесточенную  травлю  Мицкевича  в  варшавской
печати. "Большая туча, да малый дождь", говорили маститые варшавские критики
о  поэме.  Мицкевич,  надо  сказать,  крайне  болезненно  переживал  нападки
польской  критики. Издавая в Петербурге двухтомное собрание своих сочинений,
он   предпослал   ему  вступительную   статью  "О   критиках  и  рецензентах
варшавских",  которая  так раздразнила  всех гусей  в польской столице,  что
Мицкевич,  надо  полагать,  не  раз  пожалел  о своем  опрометчивом  решении
ввязаться  в  печатную полемику (в Варшаве тогда писали, что это предисловие
написано "в необычайном пароксизме  романтического безумия").  Мицкевича так
огорчало  все  это непонимание,  что жалостливый Баратынский,  уже прошедший
неплохую  школу  взаимоотношений с литературными  критиками,  написал ему  в
утешение стихотворение, начинавшееся строками:

     Не бойся едких осуждений,
     Но упоительных похвал:
     Не раз в чаду их мощный гений
     Сном расслабленья засыпал.

     В  самом  деле, в российских  столичных центрах это огорчение выглядело
странно:  Польша воспринималась там как дальняя окраина Империи, не игравшая
особой роли в  общероссийской  культурной  действительности. Мицкевич и  сам
чувствовал,  что  кипучую литературную жизнь в  России трудно сопоставить  с
тем, что он назвал "журнальной мертвечиной, царящей в Варшаве". "Быть может,
в  других науках у нас есть  хорошие  работники,  но в литературе  Польша на
полвека отстала даже от России", говорил тогда польский поэт.
     Но  он  не  собирался  оставаться   в  России   навсегда.  Издания  его
произведений быстро расходились, и у него  появилось достаточно денег, чтобы
отправиться за  границу. Русские  друзья  исходатайствовали  ему заграничный
паспорт  и разрешение на отъезд. Однажды в мае 1829  года до Мицкевича дошли
слухи о возможных  неприятностях, связанных с Третьим отделением.  Ночью  он
наскоро  собрал свои вещи,  и ни с кем  не попрощавшись, выехал в Кронштадт.
Там поэт сел на первый же корабль,  отходивший на Запад, и  навсегда покинул
Россию.
     После этого  какое-то время Мицкевич странствовал  по Европе.  Он ведет
себя  как  обычный  русский  европеец, вырвавшийся  на Запад: знакомится  со
знаменитыми картинными галереями,  встречается  в  Берлине  с  Мендельсоном,
посещает Гете в Веймаре, присутствует  на  лекциях  Гегеля. Весть о польском
восстании  1830  года застала его  в Риме. Мицкевич был потрясен до  глубины
души;  вместе  с  тем он, неожиданно  для самого  себя, почувствовал  мощный
прилив  поэтического вдохновения.  На Западе у  него были  все  условия  для
работы,  но,  как  говорится  в  одной старинной биографии  польского поэта,
"производительность  его  сильно  слабела  в великосветском обществе,  среди
одних наслаждений искусством". Мицкевич  ничего не пишет с  тех пор, как  он
покинул  Россию;  он  только томится  и непрерывно сетует  на  одиночество и
непонимание.  После того,  однако,  как  началось восстание в  Варшаве, поэт
опять окунулся в привычную ему  мученическую атмосферу, и ощутил, как к нему
снова,  после долгого перерыва,  возвращается вдохновение, и возвращается на
сей  раз  с  небывалой  силой.  Мицкевич,   как  и   другой  его  знаменитый
соотечественник, Шопен, страстно, до  самозабвения, любил свою родину;  но в
мученичестве и  страданиях этой родины он как будто черпал  какое-то особое,
острое и  утонченное  наслаждение. То же  самое было  и  с  Шевченко, другим
великим представителем  своей национальной окраины, не менее важной,  вообще
говоря,  чем  Польша, для  культуры и  государственности Российской Империи.
Границы между народами, входившими в эту империю,  проходили тогда скорее  в
умах их представителей, чем на местности. Гоголь, который мог написать С. Т.
Аксакову  из Рима:  "я ваш; Москва моя родина. В начале осени я прижму вас к
моей русской груди" - Гоголь, в отличие от Шевченко, легко отождествлял себя
с титульной,  имперской нацией Государства Российского,  не  переставая  при
этом быть и малороссом;  для  него  вполне естественной казалась официальная
точка зрения, что русский народ, управляющий империей, состоит из нескольких
славянских  народностей:  великороссов,  белорусов  и украинцев.  Поэтому  у
Гоголя  и  не   возникает  всей  этой  сложной   проблематики  национального
мученичества,  которая  у  Мицкевича  в конце концов  развилась  до  крайних
степеней:  польский  поэт  пришел  к  убеждению, что историческое  призвание
Польши состоит в том, чтобы своими страданиями искупить грехи всех остальных
народов (на что ему мягко пеняли впоследствии Тютчев и Вл. Соловьев).
     Этот  вывод он сделал позже, но психологическая основа  такого  подхода
сформировалась у Мицкевича  очень рано. Трудно  судить, в  какой степени это
отражает общие свойства польского национального характера. Вряд ли, конечно,
и вся Польша, как  величайший ее  представитель, испытывала некое  странное,
мучительное упоение  от  штурма Варшавы русск