М.  Горчакова,  постоянно  встречался с ним,  подолгу беседовал,  и
нередко ощутимо воздействовал  на его  позицию  по  тому  или  иному вопросу
внешней  политики.  Но влияния на одного только министра Горчакова ему  было
мало;  он "вел  политические прения  со всеми  членами августейшей семьи", и
даже пытался воздействовать  на самого императора,  постоянно сетуя при этом
на  недостаток патриотической твердости и  у царя, и у Горчакова. Последнему
он писал по этому поводу: "Государь не менее  вас  нуждается в более твердой
точке опоры, в национальном сознании". Сам Тютчев в избытке был наделен этим
"национальным сознанием" и использовал все средства, чтобы воплотить его и в
реальной внешней политике Российской Империи. Так  же  действовали  и другие
представители  позднего славянофильства:  они уже не развивали теоретические
положения  своей  доктрины,  а  популяризировали  ее,  содействуя   по  мере
возможностей  ее проникновению  в русское общественное  сознание.  Свободный
поиск  истины передался  по наследству  к  следующему поколению  мыслителей,
выросших   из   славянофильства    -   Данилевскому,   Леонтьеву,   позднему
Достоевскому.

     В  заключение  рассказа  о  классическом  периоде  славянофильства  мне
хотелось  бы проиллюстрировать свое  повествование живой  картинкой -  одним
частным разговором,  произошедшим  в славянофильской среде в 70-х годах  XIX
века и  зафиксированным  мемуаристом. Участниками  этой эмоциональной беседы
были Анна  Федоровна  Аксакова, урожденная Тютчева (дочь поэта), и  ее  муж,
Иван  Сергеевич  Аксаков.  На  нескольких  страницах  здесь  мелькают  имена
Самарина,  Каткова,   Тютчева,  Хомякова,  Данилевского.   Остается   только
добавить, что мемуаристом был Владимир Соловьев (привожу с сокращениями):
     "Я  встречал многих  дам, рассуждающих  о  философских  предметах; иные
предлагали мне на этот счет свои  собственные мысли, решительно  превышавшие
мое разумение, другие  более  настаивали на  требовании, чтобы я сказал им в
двух словах безусловную истину - la verite absolue. Но женщина, рассуждающая
толково и со знанием дела, есть величайшая редкость. С этой стороны я  сразу
оценил Анну Федоровну и пожелал продолжать знакомство.
     Дочь и жена славянофилов, Анна Федоровна очень своеобразно относилась к
славянофильству. Западные  и южные славяне вызывали в ней глубокое презрение
и отвращение. Правда, она их знала лишь по тем образчикам, которые она могла
видеть в Славянском  Комитете и в кабинете своего  мужа,  где  их понятие  о
славянской   взаимности   принимало   несколько   узкую    форму,    всецело
сосредоточиваясь на испрашивании и  получении  денежных пособий. Не с  таким
отвращением  и  брезгливостью,  но  все-таки  презрительно  относилась она к
русскому  простонародью,  которое  обвиняла в  неисправимом мошенничестве  и
лживости.  Конечно,  и тут отрицательная оценка вырастала  на почве  личного
опыта - с русскою прислугою.  Когда случалось Анне Федоровне рассказывать  в
присутствии мужа о каком-нибудь  подвиге доверенного домочадца, оно обобщала
рассказ следующим, например, образом: "Наш  такой-то, как неиспорченное дитя
того  святого  русского  народа,  которому  поклоняется  Иван  Сергеевич,  -
конечно,  должен был произвести такое-то мошенничество". - "Ну что ж, этак и
я,   как  русский,  должен  быть  мошенником?"  -  проворчит,  бывало,  Иван
Сергеевич.  -  "Нет,  ты  не  должен,  потому  что  ты испорчен  европейским
образованием, которое тебя научило, что народная святость не освобождает  от
личной честности". На это Иван  Сергеевич ничего  не возражал. Так же он был
уступчив и при "генеральных атаках" своей жены против славянофильства, каким
я бывал свидетелем. Вот одна из самых типичных.
     Разговор, как всегда,  шел  по-французски.  Я  перевожу,  хорошо  помня
главные фразы.
     - Ну  что, собственно, дало твое славянофильство русскому обществу? Чем
было полезно?  какие  его результаты? Я вижу только  один:  что  в  обществе
перестают читать и  говорить на европейских языках. Но ведь это оглупение  и
одичание! Это  бросается  в  глаза! Сравни только общество, которое мы знали
двадцать лет назад, с теперешним!
     Иван Сергеевич  пытается  возражать:  разве славянофильство виновато  в
том,  что теперь  больше нет  таких людей,  как,  например,  твой  отец  или
Хомяков?
     - Ты сам себя опровергаешь, - кричит  Анна Федоровна, разгораясь, - мой
отец и  Хомяков были прежде всего  люди европейски  образованные, и если это
было нужно для них, то тем более  нужно для  теперешних, которые  без помощи
культуры совсем пропадут,  сделаются такими же животными  (brutes), как твои
возлюбленные мужики.
     Иван  Сергеевич  кротко  и  без  одушевления  возражает,  что  значение
Хомякова  и  Тютчева зависит  не от  их  образованности,  а  от  их  русских
убеждений.
     - Неправда, неправда! - прерывает его Анна Федоровна. - Никаких русских
убеждений   нет,  а  есть  только  русская  дикость.  Ты  сам   если  имеешь
какое-нибудь достоинство  (quelque valeur), то не потому,  что ты русский, а
лишь  потому,  что  ты только  наполовину  русский.  Все, что  в  тебе  есть
хорошего,  происходит  от  твоей  татарской  крови  и  от  твоего  немецкого
образования!  А  теперь  вот  нашим  болванам,  вместо  того  чтобы их  хоть
сколько-нибудь очеловечивать,  внушают, что  они и так хороши, что им  нужно
оставаться только русскими, что Европа нам совсем ни к чему, что у нас с нею
нет   ничего  общего!   Этого,   я   думаю,  ни  мой  отец,  ни  Хомяков  не
предусматривали.  Но  вот  к каким  отвратительным  глупостям  привело  ваше
славянофильство. Послушайте, что теперь пишут и читают!..
     Анна Федоровна  быстро  берет с  соседнего стола известную тогда лишь в
славянофильских  кругах,   но   потом   довольно  популярную  книгу   крайне
националистического направления (труд Н. Я. Данилевского "Россия и Европа" -
Т. Б.) и начинает ее  гневно перелистывать;  но негодование  мешает ей найти
нужное место, и она с шумом бросает книгу.
     -  И какая глупая, ребяческая  вера  в  пустые слова! Вы  думаете,  что
образование  перестает  быть  образованием   оттого,  что  вы  назовете  его
"европейничаньем"! Как будто существует еще какая-то  другая образованность,
другая  наука  кроме  европейской! Если у  вас есть  свое,  не  европейское,
покажите  поскорей.  А  если ваша самобытная  русская образованность состоит
только  в том,  чтобы  бранить Европу,  то  я  вам  скажу,  что  это  только
надувательство и преступление против отечества".

     Глава IV. Финал

1

     Владимир Соловьев в приведенном выше тексте говорит немного дальше, что
хотя  "живые  и остроумные  выходки Анны  Федоровны" его  "и интересовали, и
забавляли",  но  он не  разделял  тогда ее точку зрения, потому что "сам был
отчасти жертвою того,  что она называла  в гневе  "надувательством"  и что в
действительности  было  искренним  увлечением  умов,   невольно  поддавшихся
стихийной силе национального  самолюбия и самомнения". Духовная и умственная
эволюция  Соловьева протекала  очень  сложно; он не  был ни  западником,  ни
славянофилом, хотя и постоянно соотносил свою позицию с этими двумя полюсами
русской мысли. Зрелое и позднее славянофильство Соловьев  подвергал критике,
которую А. Ф. Лосев называет "убийственной и местами ошеломляющей". С другой
стороны,  он  никогда не отрекался  от своей "генетической связи" со  старым
славянофильством, убеждениями  Хомякова,  Киреевских и  Аксаковых. Говоря об
этой  преемственности,  Соловьев   даже  начинает  утверждать,   что  теории
Данилевского и  Леонтьева не имеют ничего общего со славянофильством, хотя и
сам   устанавливает  следующие  "родословие":  "Хомяков  роди  Данилевского,
Данилевский роди Леонтьева и иже с ним".
     Взгляды  Данилевского  и  Леонтьева  в  самом  деле  очень  своеобразно
соотносились с классическим  славянофильством. Данилевский  первым попытался
избавить  славянофильство  от  дилетантского  налета свободного  художества,
поставить его на научную почву. Главную его книгу "Россия и Европа" называли
"катехизисом славянофильства"; но в его  интерпретации это учение, выиграв в
своем  теоретическом  обосновании, при  этом сильно  проиграло  в  некоторых
других  отношениях. Данилевский  был  трезвым ученым-естественником, и  свои
славянофильские  убеждения он стремился изложить столь же аргументированно и
систематически,  как любую другую научную теорию.  К нациям он подходил так,
как к биологическим  видам, называя  их "культурно-историческими  типами"  и
рассматривая по  отдельности  или  во взаимодействии друг с  другом.  Единое
человечество,  движущееся по пути прогресса,  было для Данилевского пустой и
вздорной абстракцией. Он признавал  только  частные,  отдельные цивилизации,
зарождающиеся,  проходящие   свою  юность,  зрелость,  дряхлость  и  наконец
гибнущие. То же самое явление он видел и в животном и растительном царствах,
замечая,  что "в сущности,  это остарение,  одряхление  целых видов, родов и
даже отрядов не более удивительно, чем  смерть отдельных индивидуумов".  Это
сопоставление, довольно очевидное, обосновывало давний  тезис славянофилов о
том,  что Россия  и  славянство, как  более  молодой "культурно-исторический
тип", должны прийти  на  смену  европейскому романо-германскому миру - точно
так же, как сама новая Европа некогда пришла на смену миру античному.
     Книга  Данилевского  снабжена  огромным  и  очень обстоятельным научным
аппаратом, который, однако, устарел раньше всего в  его творчестве (впрочем,
главная  его  идея оказалась  довольно плодотворной и благополучно дожила до
наших   дней,   воплотившись   в  теории   этногенеза   Л.   Н.   Гумилева).
Натуралистический   подход    Данилевского    не    всегда   проводился   им
последовательно  и  нередко  служил  только  ширмой  для  его   политических
высказываний.  Очень  трудно   было   обосновать  самобытностью  славянского
культурно-исторического типа и необходимость освобождения Константинополя, и
учреждение  Всеславянского  союза, с присоединением к нему греков, венгров и
румын,  и уничтожение польской  народности  (которой  предстояло  слиться  с
русской,  раз  уж  она  не  может  отказаться   от  своего  западничества  и
католицизма). Данилевского сильно критиковали как за эти вольности, так и за
недостатки  собственно  научного  изложения:  произвольность  разбиения   на
культурные типы, искусственность их обособления, недооценку общечеловеческих
объединительных  начал.  Владимир  Соловьев  порицал  его   за   "умственную
беспечность",  утверждая,  что  "Россия  и  Европа"   -  это  не  более  чем
"литературный  курьез"; С. Н. Трубецкой называл Данилевского "славянофилом в
зоологии  и  зоологом  в  славянофильстве".  Данилевскому  так  и не удалось
придать славянофильству  научную убедительность: оно по-прежнему оставалось,
так  сказать,  вероучением,   несмотря  на  весь  солидный  исторический   и
политический   материал,  привлеченный  автором   "России   и   Европы"  для
иллюстрации  своих  взглядов.  Однако  даже  если  встать  на  точку  зрения
Данилевского,  приняв  на  веру  главные  его  тезисы,  то и  тут  результат
достигался  намного  менее  эффектный, чем  раньше, в случае  с классическим
славянофильством.  Старые славянофилы считали,  что  Запад -  это  последнее
слово мировой цивилизации,  высшая точка исторического  развития, величайший
плод многовековых усилий всего человечества. Именно  такой Запад должна была
сменить  Россия  на  всемирно-исторической арене  после  того,  как  "Европа
высказалась  вполне", по словам Ивана Киреевского.  Сознание  этого будущего
величия  России, наследницы  и  преемницы колоссальной западной цивилизации,
заставляло   сладко   замирать   сердце  каждого  русского,  веровавшего   в
славянофильские догматы. Данилевский же превратил эту грандиознейшее событие
мировой истории в заурядную смену одного культурного типа другим, переход от
романо-германской культуры  к славянской.  Утверждая, что  такие метаморфозы
постоянно происходят в исторической жизни народов, он  не смог добавить  тем
самым  убедительности  славянофильским  построениям,  но   лишил  их  ореола
таинственности и эпохальности.
     Еще  сильнее  видоизменилось  славянофильство   под  пером  Константина
Леонтьева.  Он   называл   себя  "учеником  и   ревностным   последователем"
Данилевского, но на самом деле не был  ни данилевцем, ни  даже славянофилом.
Если Данилевский не верил  в европейский  "прогресс",  то  у Леонтьева  этот
прогресс  вызывал   самое   яростное   негодование.  Меривший   все   и  вся
эстетическими категориями, он  до  самозабвения любил  яркую и многообразную
старую Европу - и содрогался  от отвращения, видя, как выродилась она  к XIX
веку,  обездушившись  и  омещанившись.  Это  сближало  Леонтьева со  старыми
славянофилами;  сходился он с  ними  и  в  осуждении  петербургского периода
русской  истории,   страшно   опасаясь   за  заражение   России  ненавистной
буржуазностью Запада.  "Московская Русь переживет петербургскую", пророчески
писал  он.  "И  чем   скорее  станет   Петербург  чем-то  вроде  балтийского
Севастополя или балтийской Одессы, тем, говорю я, лучше  не только для  нас,
но, вероятно, и для  так называемого  "человечества", ибо не  ужасно ли и не
обидно ли было бы  думать, что Моисей  всходил  на Синай, что эллины строили
свои  изящные  Акрополи,  римляне  вели  Пунические  войны,  что  гениальный
красавец  Александр в пернатом каком-нибудь  шлеме переходил Граник и  бился
под  Арбеллами, что апостолы проповедовали,  мученики  страдали, поэты пели,
живописцы  писали  и  рыцари блистали на  турнирах для  того  только,  чтобы
французский, немецкий или  русский буржуа в безобразной  и комической  своей
одежде  благодушествовал  бы "индивидуально"  и  "коллективно" на развалинах
всего  этого  прошлого  величия?". Эти слова К.  Леонтьева  любят  приводить
историки  философии;  они  действительно  очень  выразительно  передают  его
миросозерцание. Но  повышенная эмоциональность этого  высказывания не должна
нас вводить в заблуждение; как ни ужасало Леонтьева западное измельчание, он
считал этот  процесс фатальным  и необратимым. По убеждению Леонтьева, любое
общество, как и любой организм, проходит три последовательных этапа в  своем
развитии:  изначальная  простота; постепенное усложнение,  вплоть до  высшей
точки,  "цветущей сложности";  наконец,  вторичное,  смесительное упрощение,
после которого наступает разложение и гибель. В средневековой и ренессансной
Европе Леонтьев  видел пышное  цветение всех сил, впоследствии утраченное на
Западе. В России он еще  находил его, и, ни в чем не зная  меры, призывал во
имя своей "цветущей  сложности" не только  захватить  Константинополь, но  и
обратить  в  развалины  и груды пепла  Париж,  столицу отжившей  европейской
культуры. Нельзя "не  желать от  всего сердца", говорил  он по этому поводу,
"гибели и окончательного унижения той стране или той нации, которой дух и во
дни величия, и во дни падения представлял и представляет собою квинтэссенцию
западной  культуры".   Славянофильскую  смену  культурно-исторических  типов
Леонтьев, видимо, понимал чересчур буквально, всерьез обсуждая вопрос о том,
что  "при современных  средствах  разрушения"  России будет легче и  удобнее
уничтожить исчерпавшую  себя западную цивилизацию, чем германским варварам -
сокрушить Древний Рим. Зачем, в самом деле,  поддерживать жизнь там, где она
уже едва теплится?  Не  лучше  ли  сразу избавиться  от  этой гнили и  этого
разложения,  чем существовать рядом с  ней, зажимая нос и ежечасно рискуя от
нее заразиться? В. В. Розанов  правильно  сказал  о  Леонтьеве,  что это был
"plus  Nietzsche que Nietzsche meme" ("еще  больше  Ницше,  чем сам  Ницше";
Леонтьев  действительно   предвосхитил  многие  идеи  знаменитого  немецкого
философа).  Сопоставление этих двух фигур вообще  очень интересно: Леонтьев,
конечно, проигрывает Ницше в систематизации и аргументации своих взглядов (в
его произведениях сплошь и рядом встречаются  такие обоснования:  "Почему же
это так? Я затрудняюсь ответить на это, потому что мне стыдно за несогласных
со мною!"). Но при этом он подкупает горячей искренностью своих убеждений, в
отличие от Ницше,  который  всегда был немного  шарлатаном. В душе Леонтьева
было  что-то  мрачное  и завораживающее,  отталкивающее, но вместе  с  тем и
влекущее к себе. Современники почти не заметили его, он был слишком необычен
и оригинален для них,  даже после Чаадаева, Гоголя  и Достоевского.  "Бывают
писатели  с  невыразимо  печальной  судьбой",  писал  Бердяев  о  Леонтьеве,
"неузнанные,  непонятые,  никому  не  пригодившиеся,  умирающие  в  духовном
одиночестве". "Он  не выносил  умеренности  и  середины и  дошел  до  самого
крайнего  изуверства,   сделался   проповедником  насилия,  гнета,  кнута  и
виселицы.  Но в страшных  и отвратительных словах Леонтьева  чувствуется  не
реальный  реакционный  политик-катковец,  а безумный  мечтатель,  несчастный
романтик, затерянный  и  погибающий в  чуждой для  него эпохе". "В мрачной и
аристократической душе Леонтьева горела эстетическая ненависть к демократии,
к  мещанской  середине,   к  идеалам   всеобщего  благополучия".  "Только  в
аристократическом "цветении" он видел  красоту  жизни и безумно  страдал  от
сознания, что  "прогресс" уносит человечество в  противоположную  сторону, к
царству  мещанства,  вызывавшего в нем брезгливость  и  отвращение  эстета и
аристократа". "Как за соломинку схватился он за Россию, за славянство, видел
тут последнее свое упование, почти умирающую надежду спасти дорогой для него
смысл мировой  жизни". "Через Россию еще можно спасти мир, а для этого нужно
"подморозить" ее,  остановить либеральный прогресс, хотя бы ценой величайших
жертв и самым мрачным насилием".
     Но славянофильство  Леонтьева оказалось тоже  чрезвычайно своеобразным.
Пламенно  желая  взятия  Константинополя,  разрушения  Австрии  и  Турции  и
основания на их  развалинах великой всеславянской конфедерации, он при  этом
нисколько  не  собирался  потакать  национально-освободительным устремлениям
славянских народов. Как  замечает  Бердяев, Леонтьев хотел  не  освобождения
славян,  а  их порабощения и угнетения,  считая,  что под  русским игом  они
станут  духовно  выше  и  оригинальнее,  а  на  свободе быстро  опошлятся  и
омещанятся.  Леонтьев  явно  презирал славянские  народы за их западнические
наклонности: "русские перешли  за 1000 лет государственности", писал он,  "а
славяне юга и запада  впали прямо в собачью старость буржуазной демократии".
"Не  для того же", замечает он в другой статье, "русские орлы  перелетали за
Дунай  и Балканы,  чтобы сербы  и  болгары  высиживали  бы после  на свободе
куриные  яйца европейского мещанства".  Для самой Российской  Империи  он не
видел  особой выгоды от включения в ее состав славянских  народов:  "русское
море иссякло бы от слияния в нем  славянских  ручьев",  говорит Леонтьев. Но
мещанская  бессмыслица  западной  жизни  казалась ему  еще  большей  угрозой
"цветущей сложности", чем российский деспотизм.
     При  этом мыслителя  совершенно не  смущало,  что осуществить его идеал
политического  устройства   можно  было   только   насилием;   наоборот,  он
чрезвычайно  ценил  всякую  принудительность  в  общественных отношениях.  К
деспотической  власти  Леонтьев  испытывал просто  страсть, и недаром И.  С.
Аксаков  охарактеризовал его  философию  как "сладострастный  культ  палки".
Находясь  в  Варшаве,  Леонтьев  видит  в  этом городе только одно  отрадное
зрелище - стоящие там русские войска. Смакуя это впечатление, он восклицает:
"Великая   вещь   -  война!  Это   огонь  пожирающий,  правда,  но  зато   и
очистительный!  Без  насилия нельзя жить. Насилие не только побеждает, оно и
убеждает многих, когда за ним, за этим