мотив противостояния
народа  и  власти. Вызов,  который  бросает всесильному  самодержцу  один из
героев Мицкевича, почти буквально будет повторен потом в "Медном Всаднике":

     На площади лишь пилигрим остался.
     Зловещий взор как бы грозил домам.
     Он сжал кулак и вдруг расхохотался,
     И, повернувшись к царскому дворцу,
     Он на груди скрестил безмолвно руки,
     И молния скользнула по лицу.
     Угрюмый взгляд был полон тайной муки
     И ненависти.

     У Пушкина:

     Кругом подножия кумира
     Безумец бедный обошел
     И взоры дикие навел
     На лик державца полумира.
     Стеснилась грудь его. Чело
     К решетке хладной прилегло,
     Глаза подернулись туманом,
     По сердцу пламень пробежал,
     Вскипела кровь.

     Но бунт пушкинского  Евгения ничего  не  означает  и не предвещает;  он
проходит бесследно,  как до этого наводнение, и  мрачное  величие  имперской
государственности  остается непоколебимым. У  Мицкевича же  безумные  вызовы
самодержавной власти - это предвестия ее грядущего крушения. В стихотворении
"Олешкевич" другой  его  герой,  петербургский  поляк,  художник  и  мистик,
спускается на  невский  лед  перед  началом наводнения,  предсказывает  его,
измерив через  прорубь глубину  Невы,  и пророчествует о том,  как  "Господь
потрясет  основание  Вавилона", то есть Российской Империи.  Пушкин к своему
"Медному Всаднику" сделал  следующее  многозначительное и скрыто ироническое
примечание  по этому  поводу:  "Мицкевич прекрасными  стихами  описал  день,
предшествовавший Петербургскому наводнению, в одном из  лучших стихотворений
своих - Oleszkiewicz. Жаль только, что описание его не точно.  Снегу не было
- Нева не была покрыта льдом.  Наше  описание вернее, хотя в нем и нет ярких
красок   польского   поэта".   Последнее   справедливо:   "Медный   Всадник"
действительно написан почти  одними мрачными и трагическими красками.  Но  в
том, что его описание "вернее",  Пушкин все-таки ошибся. На лед в тот день в
самом деле спуститься было нельзя, и,  поправляя  Мицкевича в этой ничтожной
детали, Пушкин просто пользовался случаем, чтобы  подчеркнуть свою правоту в
видении судьбы России и русской государственности. Но прав оказался все-таки
Мицкевич.
     Впрочем, русская история еще не окончена. Как колоссальный маятник, она
вечно  колебалась между  Востоком и  Западом. Каждый  раз, когда направление
движения менялось, мы  пытались все начать  сначала, с чистого листа, стерев
до основания ненавистное и  постыдное прошлое. Двумя крайними полюсами этого
движения были  1712 год, с  его переносом русской  столицы в С.-Петербург, и
1918  год, с  возвращением ее в  Москву. Петербург, как уже говорилось, стал
главным символом дела Петра и его западнических  устремлений. Неудивительно,
что  яростная  поэтическая полемика  Пушкина  и Мицкевича  связана  в первую
очередь с образом этого города; это  была  полемика об  исторической  судьбе
России.  Мицкевич  делает  все, чтобы снизить образ Петербурга и  развенчать
его.  Пушкин,  напротив,  настаивает  на  исключительном  государственном  и
культурном значении Северной  столицы, появление которой  было  подготовлено
всем ходом русской истории:

     Природой здесь нам суждено
     В Европу прорубить окно,
     Ногою твердой стать при море.
     Сюда по новым им волнам
     Все флаги в гости будут к нам,
     И запируем на просторе.

     "Медный Всадник" можно воспринимать и как самостоятельное произведение;
но не менее  интересно  сопоставить его  с "петербургским циклом" Мицкевича.
Пушкинская поэма чрезвычайно  полемична: чуть ли не каждый ее образ является
прямым ответом или возражением на соответствующие образы "Отрывка". Особенно
это заметно во Вступлении к  "Медному Всаднику". "Отрывок" Мицкевича  мог бы
показаться саркастической пародией на него, если бы мы не  знали, что он был
написан  раньше.  Пушкин  не  опровергает  здесь  Мицкевича,  он  утверждает
собственное  видение, и делает это со всей мощью своего поэтического  гения.
Но   его  текст  предельно  насыщен   близкими  и  далекими  перекличками  с
Мицкевичем.  Это  свойственно   не  только  "Медному   Всаднику";   когда  в
стихотворении "Он  между  нами  жил..."  Пушкин пишет, что  Мицкевич напояет
"ядом стихи свои, в угоду черни буйной", то это был ответ на слова польского
поэта  "теперь я выливаю в мир кубок яда" из  послания "Русским  друзьям" (в
черновиках  у Пушкина  было  еще  резче:  "он  отравляет чистый огнь  небес,
[меняя, как  торгаш] и песни лиры [в  собачий лай  безумно] обращая"). То же
самое  было  и  с "Медным Всадником"; когда в вышеприведенном отрывке Пушкин
утверждает одновременно и всемирное значение  Петербурга ("все флаги в гости
будут  к нам"), и ключевую роль этого  города для России,  объединяя оба эти
смысла  в  едином  образе  "окна  в  Европу"  -  то  здесь  он  отвечает  на
многочисленные  замечания Мицкевича  о  подражательном характере Петербурга,
слепо повторяющего, по его мнению, европейские столицы:

     Большая часовня с крестом золотым,
     Античного стиля портал, а за ним -
     Дворец итальянский под кровлею плоской,
     А рядом японский, китайский киоски.
     Екатерины классический век
     Воздвиг и руины в классическом стиле.
     На южных развалинах - северный снег.
     Решеткой дома, как зверей, оградили,
     Дома всех размеров и стилей любых,
     Строения всякого вида и рода.
     Но где же свое, самобытное, в них,
     Где нации гений, где сердце народа?

     ("Пригороды столицы")

     Мицкевич очень  умело  обыгрывает в  своем "Отрывке" традиционные  ходы
русской поэзии,  тесно  связанной  с  петербургской  мифологией,  уже  очень
богатой и усложненной к тому времени. "Медный Всадник" Пушкина также вбирает
в себя множество литературных традиций, и при этом "выворачивает налицо" все
образы, пародийно переосмысленные Мицкевичем.  Так, знаменитые петербургские
решетки,  превратившиеся у  польского  поэта в  звериные клетки,  под  пером
Пушкина снова  обретают  свои изящные  очертания,  а нагромождение  строений
"всякого вида и рода" преображается в строгий и стройный город:

     Люблю тебя, Петра творенье,
     Люблю твой строгий, стройный вид,
     Невы державное теченье,
     Береговой ее гранит,
     Твоих оград узор чугунный,
     Твоих задумчивых ночей
     Прозрачный сумрак, блеск безлунный,
     Когда я в комнате моей
     Пишу, читаю без лампады,
     И ясны спящие громады
     Пустынных улиц, и светла
     Адмиралтейская игла.

     Характерно, что Мицкевич в "Отрывке" описывает декабрьский день,  когда
солнце клонится к западу почти сразу же после полудня, в то время как Пушкин
в своей поэме говорит о белых ночах. В сущности, они пишут об одном и том же
-  о своеобразной особенности  светового  дня  в  Петербурге,  обусловленной
северным  положением   города;   но  акцент  при  этом  делается  совершенно
различный. То  же самое  происходит у Пушкина  и  со  всеми другими образами
Мицкевича:  он их поворачивает совсем  немного, слегка  переосмыслив, но при
этом общее настроение картины меняется  на противоположное.  Скажем, невский
гранит,  два раза,  и очень приподнято, упомянутый  Пушкиным во Вступлении к
поэме, у Мицкевича выглядит так:

     Береговой гранит вздымался хмуро,
     Как скалы в Альпах.

     Главной претензией Мицкевича к России было то, что эта страна  так и не
стала  европейской,  несмотря  на  все  ее  западные  устремления.  Странным
образом,  однако,  в  Петербурге у него вызвал раздражение  даже европейский
лоск и космополитический характер города:

     Все улицы ведут вас по прямой,
     Все мрачны, словно горные теснины
     Дома - кирпич и камень, а порой -
     Соединенье мрамора и глины.

     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

     Языков и письмен столпотворенье
     Вам быстро утомляет слух и зренье.

     ("Петербург")

     Сравним это с пушкинским:

     По оживленным берегам
     Громады стройные теснятся
     Дворцов и башен; корабли
     Толпой со всех концов земли
     К богатым пристаням стремятся.

     Пушкин опять говорит о том  же самом, что  и  Мицкевич, только  чуточку
смещает акценты. Вот как описывает русский поэт петербургскую зиму:

     Люблю зимы твоей жестокой
     Недвижный воздух и мороз,
     Бег санок вдоль Невы широкой,
     Девичьи лица ярче роз.

     В то время как у Мицкевича было:

     От стужи здесь не ходят, а бегут.
     Охоты нет взглянуть, остановиться,
     Зажмурены глаза, бледнеют лица.
     Дрожат, стучат зубами, руки трут.

     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

     В средине - дамы, мотыльки столицы:
     На каждой шаль и плащ из-за границы,
     Во всем парижский шик, и щегольски
     Мелькают меховые башмачки.
     Как снег белы, как рак румяны лица.

     Конечно, лицо девушки,  раскрасневшейся  на  морозе,  может  вызвать  в
памяти у романтического поэта и розу, и  вареного рака - все  зависит только
от  угла  зрения. Еще  более  разительно  отличается  у  Пушкина и Мицкевича
описание военного смотра на Марсовом поле:

     Люблю воинственную живость
     Потешных Марсовых полей,
     Пехотных ратей и коней
     Однообразную красивость,
     В их стройно зыблемом строю
     Лоскутья сих знамен победных,
     Сиянье шапок этих медных,
     Насквозь простреленных в бою.

     Польский поэт, однако, вынес со смотра несколько другие впечатления:

     Смогу ли всех исчислить офицеров,
     Всю перебрать ефрейторскую рать
     И рядовых героев сосчитать?
     И как поймешь, герой ли, не герой ли?
     Стоят бок о бок, точно кони в стойле.

     ("Смотр войска")

     Поэтическая  полемика Пушкина  и Мицкевича связана в  первую очередь  с
образом  Петербурга,  но   ее  накал  было  бы  трудно  объяснить,  если  бы
разногласия двух поэтов  касались только судьбы одного  города. Но Петербург
здесь  был  только  символом; на  самом  деле спор  шел о  Петре и его деле.
Хлесткая  характеристика  Мицкевича  "царь-кнутодержец"  ("car knutowladny")
крепко запала в память  Пушкина; несколькими  годами  позже в своей "Истории
Петра    Великого"   он   писал:   "Достойна    удивления   разность   между
государственными  учреждениями  Петра  Великого  и  временными его  указами.
Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и  мудрости,
вторые  нередко  жестоки, своенравны  и, кажется, писаны кнутом. Первые были
для  вечности,  или  по  крайней  мере  для будущего  - вторые  вырвались  у
нетерпеливого самовластного помещика". В "Медном  Всаднике"  эти две стороны
русской государственности так четко не разграничены; но  уже  сама структура
произведения  открывает  всю  сложность  этой  проблемы. Вслед за светлым  и
праздничным   "Вступлением"  в  поэму  вторгаются  совсем  иные,  грозные  и
трагические  интонации.  Пушкин  не  жалеет   мрачных  красок   на  описание
наводнения, и  его жизнеутверждающее  "Вступление" начинает  по  контрасту с
ними  казаться  странной шуткой  над самим собой и  над своими  надеждами на
непоколебимость  Петербурга и  России.  Но  стихия  все же  отступает, и  на
передний  план  в  поэме  выходит  судьба  Евгения,  мелкого  петербургского
чиновника, жизнь которого оказалась  разрушена  наводнением. Его бунт против
Петра - это ключевая сцена "Медного Всадника":

     Евгений вздрогнул. Прояснились
     В нем страшно мысли. Он узнал
     И место, где потоп играл,
     Где волны хищные толпились,
     Бунтуя злобно вкруг него,
     И львов, и площадь, и Того,
     Кто неподвижно возвышался
     Во мраке медною главой,
     Того, чьей волей роковой
     Под морем город основался...

     Пушкинский герой  угрожает  Петру,  как  грозили  императорским дворцам
герои Мицкевича:

     Он мрачен стал
     Пред горделивым истуканом
     И, зубы стиснув, пальцы сжав,
     Как обуянный силой черной,
     "Добро, строитель чудотворный! -
     Шепнул он, злобно задрожав, -
     Ужо тебе!.."

     Формула  "строитель  чудотворный"  здесь  буквально повторяет выражение
Мицкевича "co te zrobil cuda" ("Памятник Петру Великому"). Поразительно, что
оба поэта,  при всем различии  их  исторических  концепций, почти  одинаково
относятся   к  своим  мелким,  "ничтожным"  героям,  взбунтовавшимся  против
всесильной государственной власти.  Для Мицкевича  даже  глухое и  затаенное
сопротивление тирании - это великий подвиг; но и  Пушкин, который в эту пору
любой   мятеж  воспринимает  как  безумную,  изначально  обреченную  попытку
противостоять  ходу истории, при этом к самому решившемуся на бунт относится
с явным сочувствием. У Мицкевича в  этом  конфликте  личное торжествует  над
государственным, у  Пушкина  - государственное над  личным; но,  несмотря на
это,  у  русского  поэта  несравненно  громче и  пронзительнее  звучит мотив
сострадания к участи  героя, раздавленного  безжалостными жерновами истории.
Пушкин  не  пытается сам разрешить  это  очевидное  противоречие;  для  него
оказалось  достаточно  того,  что оно  было  заявлено в его произведении,  и
заявлено с ошеломляющей выразительной силой.
     В "Медном Всаднике"  Пушкин приводит  к итоговому  воплощению обе линии
своих общественных и исторических наблюдений и  размышлений. Первая из  них,
бунтарская и свободолюбивая, несколько приглушается после того, как Пушкин в
1825 году осознал "необъятную силу правительства, основанную на силе вещей";
тогда же, после подавления восстания декабристов, в его сознании зарождается
и  другая  линия,  историческая  и государственная.  Пристальный  интерес  к
"русскому  бунту" у  позднего  Пушкина  каким-то образом  совмещается с  его
твердым  убеждением  в  ключевой,  ни  с чем  не  сопоставимой роли  сильной
государственности  в  России.  Поэт  как  будто заворожен  мрачным  величием
грандиозного   здания  Российской   Империи,  заложенного  Петром  и  воочию
воплотившегося  для Пушкина в Петербурге. Со всей силой своего  поэтического
гения Пушкин выражает в "Медном Всаднике" надежду на незыблемость Петербурга
- столицы новой, петровской России:

     Красуйся, град Петров, и стой
     Неколебимо, как Россия.
     Да усмирится же с тобой
     И побежденная стихия;
     Вражду и плен старинный свой
     Пусть волны финские забудут
     И тщетной злобою не будут
     Тревожить вечный сон Петра!

     Действия этого страстного заклинания, произнесенного величайшим русским
гением,  хватило меньше чем на сто  лет. Мицкевич, как я уже говорил, вернее
предсказал будущее России; но в одном  он все-таки ошибся, говоря,  что дело
Петра разрушится, когда "блеснет солнце свободы и западный ветер согреет эту
страну". Когда рушилось дело Петра, в России дул ледяной восточный  ветер  и
бушевали азиатские  метели. Бунт пушкинского  Евгения на Сенатской  площади,
так  напоминающий  восстание  декабристов, был усмирен в одно  мгновение; но
дело  декабристов не умерло, оно  возродилось позже, и русская история снова
повторилась.  Евгений,  угрожающий  Петру - потомок  старинного  дворянского
рода, процветавшего  в  московский период  и  пришедшего в упадок вследствие
петровских  преобразований.   В  программах  декабристов  на  видном   месте
значилось возвращение столицы в Москву (иногда  даже еще дальше  - в  Нижний
Новгород) и отказ  от большинства западнических нововведений Петра Великого.
В 1918  году большевики, пришедшие к  власти  в  Петрограде, осуществили эти
планы,  добавив  к  ним  еще и многое  другое.  Россия вечно  металась между
Востоком и Западом, не в  силах окончательно остановиться ни на одном, ни на
другом.

17

     Пушкин  не  забывал  о Мицкевиче до  самой  смерти  (как  пишет  Вацлав
Ледницкий, который на  все смотрел  со своей  колокольни, "Пушкин чувствовал
свою вину, но остался верен великому польскому другу" -  "being  faithful to
his great Polish friend"). Через год после написания "Медного Всадника" поэт
снова возвращается к стихотворению "Он между нами  жил...", правит его, хотя
и  не  доводит  до  полной отделки.  Интересно, что  до Мицкевича  дошло это
посвященное   ему  стихотворение.  После  подавления  варшавского  восстания
польский  поэт  обосновался  в  Париже,  выступив  там в  качестве  главного
идеолога  и публициста эмиграции.  В конце  1830-х годов,  уже после  смерти
Пушкина,  Мицкевич получил  приглашение занять в  College de France открытую
там кафедру славянских литератур.  Предметом  лекций Мицкевича была культура
всех славянских народов, но поэт  предпочел  сосредоточиться главным образом
на  литературной истории  России и  Польши.  Эти парижские лекции  Мицкевича
имели шумный  успех и  привлекли  огромнейшее количество  публики. Поэт и  с
профессорской  кафедры  говорил  с   пылким   вдохновением,   поражая  своих
слушателей  почти  энциклопедической  литературной образованностью,  широтой
взгляда, яркостью образов, а главное -  нравственной высотой своего подхода.
Поэт-изгнанник ни  в  чем  не упрекал и  не  обвинял  Россию;  наоборот,  он
подчеркивал  первостепенное  значение  ее  культуры  для  всего  славянства.
Немного увлекаясь, Мицкевич даже утверждает, что все славяне всегда говорили
на одном и том же языке. У него появляются и  вполне славянофильские мысли о
спасительном значении для Западной Европы борьбы Руси с татарами, которую он
сравнивает с победой  Собеского  над  турками под Веной.  Французы и русские
весьма  одобрительно  отзывались  о  беспристрастии  Мицкевича,  называя его
"ходячей святыней,  полной пламенной  и  чистой  любви к ближнему". Польским
эмигрантам,  однако,  лекции  уже  не  так  пришлись  по  вкусу;  они  бурно
протестовали и даже  подозревали Мицкевича в  измене.  Лишь немногие  из них
нашли  в  себе  силы   все-таки  согласиться  с   Мицкевичем,  признав,  что
"справедливость надо воздавать даже врагам".
     Вообще  говоря,  близкое знакомство  с  Западом почти во  всех  случаях
заканчивалось  для русских путешественников  сильнейшим разочарованием. Даже
самые  убежденные  и последовательные  западники,  как  Герцен  и Белинский,
посетив Европу, обнаруживали, к  большому своему удивлению, что эта их земля
обетованная  вблизи производит  совсем не  то  впечатление,  что  издали, из
России. Что  касается Герцена, то, как  сказано в одной его  биографии, этот
мыслитель, покинув Россию, "с поразительной последовательностью отказался от
увлечений   Западом;  его  тонкий  и   проницательный   ум   быстро   постиг
несовершенства и  недостатки форм  западной  жизни, к  которым первоначально
влекло Герцена из его  непрекрасного  далека русской  действительности". Еще
более  удивительная история произошла с Белинским,  идейным  вождем русского
западничества и непримиримым врагом всякого славянофильства: кратковременная
поездка в Европу  на лечение  произвела  просто  волшебную  перемену  в  его
взглядах.  По  свидетельству П.  В.  Анненкова,  лучшего  биографа  великого
критика,   во   время   этой   поездки   "насколько   становился   Белинский
снисходительнее к русскому миру,  настолько строже и взыскательнее относился
к заграничному. С  ним случилось то, что потом не раз повторялось со многими
из  наших  самых  рьяных  западников,  когда  они  делались  туристами:  они
чувствовали себя как бы обманутыми  Европой, смотрели на нее  с упреком, как
будто она  не  сдержала  тех обещаний,  какие надавала им". Белинский  писал
домой  из-за границы такие  унылые и безнадежные письма, что перепугал своих
русских   друзей   и  единомышленников,  которые  всерьез  начали  опасаться
возможности перехода  его в  чужой лагерь, к  славянофилам.  И позже  многие
западнически настроенные русские  мыслители  привозили  из своих европейских
путешествий   одни  огорчения.  Владимир  Соловьев,  беспощадный  обличитель
поздних  эпигонов  славянофильства,  пишет из  Европы:  "видел Ал