й  язык. В  молодости  Варнгаген
служил  в  русской  армии  в  чине  капитана и  участвовал  в походе  против
Наполеона. С этим связано стихотворение Тютчева:

     В кровавую бурю, сквозь бранное пламя,
     Предтеча спасенья - русское Знамя
     К бессмертной победе тебя привело.
     Так диво ль, что в память союза святого
     За Знаменем русским и русское Слово
     К тебе, как родное к родному, пришло?

     И  позже, в шестидесятые годы, Тютчев  придавал большое  значение такой
деятельности, связывавшей два культурных мира, содействовавшей проникновению
русской культуры на Запад. В 1861 году он пишет:

     Недаром русские ты с детства помнил звуки
     И их сберег в себе сочувствием живым -
     Теперь для двух миров, на высоте науки,
     Посредником стоишь ты мировым...

     Это стихотворение  посвящено немецкому журналисту Вильгельму Вольфсону,
родившемуся в России (в  Одессе) и знакомившему немецкого читателя с русской
литературой.  "Русское  слово"  вообще  играло  очень  значительную  роль  в
имперских и  всемирно-исторических построениях Тютчева, едва ли  не большую,
чем православие и славянство. Обрусение западных губерний Российской Империи
он  считал  великим  благом для  населяющих  их  народов,  и  славянских,  и
неславянских.  Распространение русской  культуры в  Эстонии он  сравнивает с
садом, разбитым Петром I вокруг построенного им таллиннского дворца:

     Как насаждения Петрова
     В Екатерининской долине
     Деревья пышно разрослись, -
     Так насаждаемое ныне
     Здесь русское живое слово
     Расти и глубже коренись.

     Владимир Соловьев позже категорически  не соглашался  с таким подходом,
считая, что  насильственная русификация  убивает душу народов Империи. В эту
Антологию  включено одно  его  стихотворение по этому  поводу,  названное "В
окрестностях Або".* {Або - город в Финляндии (ныне Турку). Владимир Соловьев
высоко ценил  завораживающую красоту этой страны  и подолгу жил в ней в свои
поздние годы.  В 1893  году  он писал  брату:  "Финляндия  гораздо  красивее
Италии. Особенно въезд в Або  (читай Обо). Я думаю  даже,  что  это название
французское и писалось первоначально  Oh beau!  (О,  прекрасно!  - Т. Б.)".}
После впечатляющего описания "красы полуночного края" Соловьев замечает:

     Там я скитался, молчалив,
     Там Богу правды я молился,
     Чтобы насилия прилив
     О камни финские разбился.[
     ]
     Но  в  1855 году  России было  не до  угнетения национальных  окраин. В
феврале русские  войска потерпели  поражение под Евпаторией;  их наступление
было отбито, и там укрепился турецкий корпус. Вскоре после того, как об этой
неудаче стало известно в Петербурге, умер Николай  I; ходили упорные слухи о
его  самоубийстве.  В  сентябре  армия  союзников  предприняла  новый  штурм
Севастополя, который  на  этот  раз увенчался успехом. Удерживать город было
больше немыслимо,  и он был сдан.  Падение Севастополя  предопределило исход
войны;  к  концу  1855  года  военные действия фактически прекратились. Было
заключено перемирие, и  делегаты России, Франции, Англии, Австрии,  Турции и
Сардинии собрались на конгресс в Париже для вырабатывания мирного договора.
     Россия была единственной  проигравшей стороной в этой войне; но великие
западные  державы, выступившие  единым  военным фронтом  против  России,  не
смогли сохранить свое единство после победы.  Играя на  противоречивости  их
интересов,  российские дипломаты  сумели  добиться от союзников  целого ряда
очень существенных уступок. Англия требовала  отторжения от России Кавказа и
запрещения  ей иметь военный флот на Черном, а заодно и на Балтийском  море.
Австрия претендовала на Молдавию и Валахию,  а также южную часть Бессарабии,
прилегающую  к  Дунаю.  В то  же  время  Франция опасалась слишком  сильного
ослабления России и  укрепления  позиций  Англии  и  Австрии.  Свыше  месяца
продолжалась на конгрессе самая напряженная дипломатическая игра; наконец 30
марта 1856 года был подписан  Парижский  мирный договор.  Сто один  пушечный
выстрел возвестил в столице Франции  об этой  исторической победе Запада над
Россией.
     Плоды  этой  победы оказались, впрочем,  достаточно  скромными.  Россия
отдавала Турции Карс,  но получала  от союзников обратно  свой  Севастополь.
Мирный договор гарантировал "независимость и целостность" Османской империи,
Черное море  объявлялось нейтральным, России и Турции  запрещалось  иметь на
нем военно-морские силы. Война столь могущественных союзников против России,
очевидно,  могла  бы  привести  и  к  более  существенным  результатам,  чем
некоторые  ограничения по вооруженным силам  на  Черном  море и  на Дунае. В
глазах русского общества это  несколько смягчало горечь поражения,  чувства,
от  которого  оно  уже давно отвыкло.  Осмысливая весь ход  Крымской  войны,
Тютчев  писал  осенью  1855  года:  "Чтобы получить более  ясное  понятие  о
сущности этой  борьбы,  следует представить себе  Россию,  обреченную только
одной  рукой  отбиваться  от гигантского  напора  объединившихся  Франции  и
Англии, тогда как другая ее рука сдавлена в тисках Австрии, к которой тотчас
примкнет вся Германия, как только нам вздумается высвободить эту руку, чтобы
попытаться схватить  теснящего  нас  врага... Для  того, чтобы создать такое
безвыходное  положение, нужна  была  чудовищная  тупость этого  злосчастного
человека, который  в течение своего  тридцатилетнего  царствования, находясь
постоянно в самых выгодных условиях,  ничем не воспользовался и все упустил,
умудрившись  завязать  войну  при самых невозможных  обстоятельствах".  "Это
безрассудство  так  велико  и предполагает такое ослепление, что  невозможно
видеть  в  нем заблуждение  и помрачение  ума  одного  человека и делать его
одного ответственным за подобное безумие. Нет, конечно, его ошибка была лишь
роковым последствием совершенно ложного направления, данного задолго до него
судьбам России, - и  именно  потому, что это  отклонение  началось  в  столь
отдаленном прошлом и теперь  так  глубоко, я и  полагаю, что  возвращение на
верный путь будет сопряжено с долгими и весьма жестокими испытаниями. Что же
касается  конечного исхода  борьбы  в  пользу  России,  то, мне кажется,  он
сомнителен менее, чем когда-либо".
     Исторический оптимизм Тютчева, казалось, начал оправдываться еще ранее,
чем ожидал поэт. В 1870 году была опубликована нота русского правительства о
непризнании запрета иметь военный флот на Черном море. Тютчев писал тогда об
этом:

     Пятнадцать лет с тех пор минуло,
     Прошел событий целый ряд,
     Но вера нас не обманула -
     И севастопольского гула
     Последний слышим мы раскат.

     Удар последний и громовый,
     Он грянул вдруг, животворя;
     Последнее в борьбе суровой
     Теперь лишь высказано слово;
     То слово - русского царя.

     Как  бы  подражая пушкинскому патриотическому стилю ("Клеветники, враги
России! Что взяли вы?"), Тютчев заявляет:

     Отдашь ты нам - и без урона -
     Бессмертный черноморский флот.

     Но,  как  ни  утешали бы  себя отдельные деятели  русской  культуры,  в
общественном сознании  Крымская  война навсегда осталась  поражением - может
быть,  самым чувствительным поражением, нанесенным  России Западом.  Как мне
кажется,  главной причиной  этого поражения была  не отсталость России и  не
объединение против  нее чуть ли  не всей Европы, а то обстоятельство, что на
этот  раз Запад сумел вовремя остановиться в своих завоевательных действиях.
Он  сжег и занял Севастополь, после чего потребовал  от  России политических
уступок,  изменивших  соотношение сил  в послевоенной Европе. Эта  пиратская
тактика и  привела  к такому впечатляющему успеху. Если бы неприятель,  взяв
Севастополь,  двинулся дальше, к жизненным  центрам Российской Империи,  то,
боюсь,  что и эта  война закончилась  бы взятием Берлина или Парижа. Трезвая
политика  Наполеона  III, который, сколько бы ни рассуждал  об  историческом
реванше, все-таки не забывал при этом о горьком опыте своего дяди, оказалась
намного более  разумной, чем другие  попытки  Запада  поглотить  Россию  или
подчинить ее себе. К сожалению, Запад не извлек  уроков из этой  победы, как
не извлекал до этого уроков и из своих поражений.

12

     Крымская  катастрофа,  казалось  бы,  должна  была  развеять  блестящие
иллюзии славянофилов и подрезать  идейный корень их учения.  Но в  1855-1861
годах славянофильство переживает новый расцвет. Он  был связан не  столько с
какими-то   новыми  теоретическими   прозрениями,  сколько  с   изменившейся
общественной обстановкой: после смерти  Николая  в России  наступило то, что
Тютчев метко назвал  "оттепелью", и славянофилы получили несравненно большие
возможности для популяризации своих взглядов. К концу этого периода, однако,
основоположники славянофильства уже сходят со сцены  (в  1856  году  умирают
братья  Киреевские,  в  1860  -  Хомяков   и  К.  Аксаков).  Знамя  старого,
"классического" славянофильства в  основном держал И. С. Аксаков, поборовший
к  этому  времени  свои  сомнения  в  истинности  этого  учения и  развивший
энергичную публицистическую  деятельность. Но  ближе  к  старости  его снова
начинает одолевать тягостная неуверенность в судьбе своего дела. В 1875 году
он  писал  по этому поводу Д.  Ф. Тютчевой,  дочери  поэта:  "Трагизм нашего
положения  заключается в  том, что мы  становимся  очень  одиноки:  круг наш
редеет час от часу, мы стареем, а за нами никого нет".
     Тютчев, как и Аксаков, также широко воспользовался послаблениями нового
правительства и общим оживлением общественной обстановки. Его  стихотворения
стали во  множестве  появляться на  страницах журналов,  и  западнических, и
славянофильских. В  частности, в "Русской беседе" (с 1858 года неофициальным
редактором этого журнала стал Иван Аксаков), было опубликовано одно из самых
пронзительных "славянофильских" стихотворений Тютчева:

     Эти бедные селенья,
     Эта скудная природа -
     Край родной долготерпенья,
     Край ты русского народа!

     Не поймет и не заметит
     Гордый взор иноплеменный,
     Что сквозит и тайно светит
     В наготе твоей смиренной.

     В  1860-е  годы  Аксаков  издает  в  Москве  газеты  "День",  "Москва",
"Москвич".   Петербуржец  Тютчев   не  мог  принимать  в  этой  деятельности
непосредственное  участие,  но  он горячо  поддерживал  ее,  используя  свои
обширные связи  в правящих кругах. Не будучи "классическим" славянофилом, он
далеко не во всем соглашался с Аксаковым (это был один из тех многочисленных
случаев,  когда различие в убеждениях культурных  деятелей предопределяло  и
выбор их места жительства, Москву или  Петербург). Но их расхождение тем  не
менее   было   не   настолько   глубоким,   чтобы  остановить   завязавшееся
сотрудничество. Тютчев  отнюдь  не  ограничился только тем,  что поддерживал
издания Аксакова, так сказать,  политически;  в  своей  переписке  с ним  он
разрабатывал огромное количество злободневных  вопросов, многие  из  которых
потом  поднимались Аксаковым  на страницах его изданий. Иногда Тютчев  прямо
диктовал  Аксакову, о чем  и  как писать в своих  газетах; его письма к нему
часто производят впечатление четких, детальных инструкций.
     В этот  период  в панславизме  Тютчева и  Аксакова  произошли  заметные
изменения. Объединение славян под главенством Российской Империи по-прежнему
оставалось самой заветной мечтой этих двух деятелей, но  теперь это единство
мыслилось уже не столько на государственной или имперской почве, сколько  на
почве  культурно-исторической.  Главный  упор  стал делаться  на  культурную
общность славянского мира, православие, продвижение русского языка и русской
культуры  среди  западных славян. Тютчева сейчас нередко обвиняют в том, что
его  панславистские идеи  выглядят  как захватнические.  Резче всех по этому
поводу высказался  Иосиф Бродский, заявивший как-то в  разговоре с Соломоном
Волковым: "Тютчев имперские сапоги не просто целовал - он их лобзал.  Что до
меня, я без - не скажу, отвращения - изумления второй  том сочинений Тютчева
читать  не  могу.  С  одной  стороны,  казалось бы,  колесница мироздания  в
святилище  небес  катится,  а  с  другой  -  эти  его, пользуясь  выражением
Вяземского, "шинельные оды"".  Думается, что Бродский, прошедший болезненную
прививку советской миролюбивой  политики, здесь все-таки не прав. Западные и
южные славяне тогда находились под игом Турции, Австрии, Пруссии, и основной
пафос общественной деятельности  Тютчева  направлялся  на их освобождение (и
бескорыстную  помощь  России  в  этом  деле,  которая  вместо  этого  упорно
поддерживала Пруссию  и Австрию).  Неудивительно,  что многие  представители
славянских народов искренне шли ему навстречу в этом деле. Еще  в 1841 году,
когда  Тютчев  жил на  Западе,  а  московский кружок  Хомякова еще  даже  не
назывался славянофильским, он познакомился в Праге с В. В. Ганкой  - чешским
поэтом  и ученым-славистом, много  занимавшимся русской культурой. Ганка был
вполне последовательным русофилом, мечтал  о  том,  что русский  язык станет
единым   языком  общения  для   всех  славянских  народов,  и   проповедовал
панславизм,  ориентированный  на   Россию  и  русского  императора.  Правда,
крайности  Ганки  не встречали  сильного сочувствия  в Чехии,  но  на самого
Тютчева  они произвели  большое впечатление. Перед  своим  отъездом из Праги
Тютчев   вписал  в  альбом  Ганки  следующее  стихотворение  (полностью  оно
приведено ниже в Антологии):

     Вековать ли нам в разлуке?
     Не пора ль очнуться нам?
     И подать друг другу руки,
     Нашим кровным и друзьям?

     Веки мы слепцами были,
     И, как жалкие слепцы,
     Мы блуждали, мы бродили,
     Разбрелись во все концы.

     А случалось ли порою
     Нам столкнуться как-нибудь -
     Кровь не раз лилась рекою,
     Меч терзал родную грудь.

     И вражды безумной семя
     Плод сторичный принесло:
     Не одно погибло племя
     Иль в чужбину отошло.

     Иноверец, иноземец
     Нас раздвинул, разломил:
     Тех - обезъязычил немец,
     Этих - турок осрамил.

     С этого момента начинается интерес Тютчева к судьбе славянских народов,
сыгравший такую важную роль в его жизни. Никакие политические и исторические
разочарования не могли поколебать в нем веры в столь тщательно разработанную
им  самим  мифологему.  Читатель  найдет   здесь   в   Антологии   множество
стихотворений Тютчева (в  основном они  относятся к 1860-м годам), в которых
громко звучит эта тема:

     Опально-мировое племя,
     Когда же будешь ты народ?
     Когда же упразднится время
     Твоей и розни, и невзгод,
     И грянет клич к объединенью,
     И рухнет то, что делит нас?..
     Мы ждем и верим провиденью -
     Ему известны день и час...

     Тютчев  на  удивление   болезненно  реагировал  на   любое  притеснение
славянских народов; самые мелкие  и незначительные события, связанные с ним,
служили для него чуть ли не обязательным поводом к  созданию соответствующих
стихотворений. Когда однажды австрийский министр иностранных  дел  барон фон
Бейст обмолвился "славян  должно прижать к  стене"* {"Man muss die Slaven an
die Mauer drucken"; получило известность и другое высказывание барона на эту
тему, обращенное к венгерскому  министру: "стерегите  ваши орды, а  мы будем
стеречь  свои"}, Тютчев  написал в связи с  этим  стихотворение  "Славянам",
впрочем,  очень  слабое  с  точки  зрения  художественности.   Еще   большее
негодование,  чем политическое  угнетение славян, вызывали  у него  действия
католической  церкви  в славянских странах -  "этот плен, из всех тягчайший,
плен духовный". За несколько лет до смерти Тютчев писал в стихотворении "Гус
на костре":

     О чешский край! О род единокровный![
     ]Не отвергай наследья своего!
     О, доверши же подвиг свой духовный
     И братского единства торжество!

     И, цепь порвав с юродствующим Римом,
     Гнетущую тебя уж так давно,
     На Гусовом костре неугасимом
     Расплавь ее последнее звено.

     Тютчев рассматривал гуситство как  протест славян  против  католической
религии, окончательно обесчестившей себя догматом о папской непогрешимости и
осуждением свободы совести (этой теме он также посвятил немало выразительных
стихотворений; часть из них вошла здесь  в  Антологию). Страны славянские, и
при  этом всецело  католические,  как  Польша,  вызывали у него раздражение,
временами доходившее едва ли не до ярости:

     А между нас - позор немалый
     В славянской, всем родной среде,
     Лишь тот ушел от их опалы
     И не подвергся их вражде,
     Кто для своих всегда и всюду
     Злодеем был передовым:
     Они лишь нашего Иуду
     Честят лобзанием своим.

     Это  строки  из  поэтического  отклика  Тютчева  на  Славянский  съезд,
проходивший в  Москве  и Петербурге  в  мае 1867 года. Славянофилы, в общем,
разделяли  такое  отношение  к  Польше  (позднее  Данилевский  также назовет
поляков "ренегатами  славянства"); польские представители даже не были тогда
приглашены  на  съезд. Исповедание  истинной религии,  православия, было для
Тютчева  гораздо  важнее  кровной  близости народов.  Католицизм  славянской
Польши  воспринимался им  как  предательство;  в  то  же  время  православие
греческого населения острова Крит  уже  рассматривалось как  готовность  его
участвовать  в  великом  деле всеславянского  объединения.  Когда  на  Крите
произошло восстание христиан  против турецкого  владычества, Тютчев писал по
этому поводу: "Трагична  участь бедных кандиотов,  которые будут раздавлены.
Наше поведение в этом деле самое жалкое. Иногда  преступно  и бесчестно быть
настолько  ниже  своей   задачи".  Россия  действительно  в  тот  раз  долго
осторожничала  и  не  вмешивалась  в это политическое  осложнение. Восстание
поддержала  Греция, но и  она  под давлением  западных  держав  вскоре  была
вынуждена   отказаться   от   Крита.   Это  очередное   притеснение  турками
православного  народа, произведенное при полной поддержке Запада, до глубины
души задело  Тютчева и исторгло  у него не  то что  новое  стихотворение,  а
просто горестный вопль, вопль отчаяния:

     Ты долго будешь за туманом
     Скрываться, Русская звезда,
     Или оптическим обманом
     Ты обличишься навсегда?

     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

     Все гуще мрак, все пуще горе,
     Все неминуемей беда -
     Взгляни, чей флаг там гибнет в море,
     Проснись - теперь иль никогда...

     Впоследствии Россия все-таки сделала  попытку вмешаться в  это дело, но
безуспешно.  Тогда Тютчев написал стихотворение  "Хотя  б она  сошла  с лица
земного...".  Сговор западных стран с  Турцией, направленный  против России,
раздражал  Тютчева  необыкновенно; он  считал,  что  эти  страны  тем  самым
окончательно разоблачают свою антихристианскую сущность. Когда в 1869 году в
Турции  проходили  пышные  торжества  по  случаю  открытия Суэцкого  канала,
строившегося с помощью Франции, Тютчев написал самое  ядовитое стихотворение
по этому поводу (полностью оно приводится здесь в Антологии):

     Флаги веют на Босфоре,
     Пушки празднично гремят,
     Небо ясно, блещет море,
     И ликует Цареград.

     И недаром он ликует:
     На волшебных берегах
     Ныне весело пирует
     Благодушный падишах.

     Угощает он на славу
     Милых западных друзей -
     И свою бы всю державу
     Заложил для них, ей-ей.

     Из премудрого далека
     Франкистанской их земли
     Погулять на счет пророка
     Все они сюда пришли.

     Пушек гром и мусикия![
     ]Здесь Европы всей привал,
     Здесь все силы мировые
     Свой справляют карнавал.

     К  середине   1860-х  годов  Тютчев   занял  весьма  заметное  место  в
политической  жизни  России. Он был близким другом министра иностранных  дел
кн.  А.