яются у Чаадаева после написания им первого
"Философического письма", но еще задолго  до его опубликования в  1836 году.
Можно  представить себе, с каким чувством  философ  воспринимал негодование,
разразившееся в русском обществе после появления "Письма" в печати: сам он к
тому  времени  уже сильно  переменил свои взгляды. Уже в  1834 году  Чаадаев
писал Вяземскому: "Мы находимся в совершенно особом  положении  относительно
мировой цивилизации и положение это еще не оценено по достоинству. Рассуждая
о том,  что происходит в  Европе, мы более беспристрастны, холодны, безличны
и,  следовательно, более  нелицеприятны  по  отношению  ко  всем обсуждаемым
вопросам, чем европейцы.  Значит, мы в какой-то степени представляем из себя
суд присяжных, учрежденный для рассмотрения  всех важнейших мировых проблем.
Я убежден, что  на нас лежит  задача  разрешить важнейшие  проблемы  мысли и
общества, ибо мы  свободны от пагубного влияния  суеверий  и  предрассудков,
наполняющих умы  европейцев. И целиком  в нашей власти  оставаться настолько
независимыми,  насколько  необходимо,  настолько   справедливыми,  насколько
возможно. Для них же это невозможно.  Прошлое давит на них невыносимо тяжким
грузом воспоминаний, навыков, привычек и гнетет их, что бы они ни делали".
     Это  уже  вполне славянофильская точка  зрения. При этом надо отметить,
что  к  самому  славянофильству,  как  к  общественному  движению,  Чаадаев,
видевший  проблему  во   всей  ее  сложности,  относился   отрицательно.   С
удивительной проницательностью он предугадывает появление этого течения, еще
только  зарождавшегося в  то время, и, как  и  Пушкин, сразу  же занимает по
отношению к  нему критическую позицию.  В  1835  году Чаадаев  пишет  А.  И.
Тургеневу: "В  настоящую минуту у нас происходит какой-то странный процесс в
умах. Вырабатывается какая-то  национальность,  которая, не имея возможности
обосноваться ни на чем, так  как для сего  решительно отсутствует какой-либо
материал, будет, понятно, если только удастся соорудить что-нибудь подобное,
совершенно искусственным созданием". "Скажите,  разве это не жалость видеть,
как мы в то время, как все народы братаются, и все местные  и географические
отличия стираются, обращаемся  таким  образом вновь на себя и возвращаемся к
квасному патриотизму?  Вы  знаете, что  я держусь того взгляда,  что  Россия
призвана к  необъятному  умственному  делу:  ее  задача  дать  в  свое время
разрешение  всем  вопросам,  возбуждающим  споры  в  Европе".  "Но если  это
направление  умов продолжится, мне  придется проститься с  моими прекрасными
надеждами: можете судить, чувствую ли я себя  ввиду этого  счастливым.  Мне,
который любил в своей стране  лишь будущее, что прикажете мне тогда делать с
ней?".  Таким  образом, учение славянофилов выступает здесь  чуть ли  не как
главная угроза великой миссии  России.  Взгляды  Чаадаева правильнее считать
скорее мессианскими, чем славянофильскими.  Славянофилы, как и Чаадаев, тоже
любили Россию. Западник  Герцен говорил об этой любви, что она  была "одна",
но не "одинаковая": "мы, как Янус или  как двуглавый орел, смотрели в разные
стороны  в  то  время,  как сердце билось  одно". Славянофилы, в  отличие от
Чаадаева,   любили  в  России  в  первую   очередь   ее   прошлое,  особенно
допетровское,  казавшееся  им  каким-то  блаженным,  идиллическим  временем.
Преобразования Петра  Великого  представлялись им  болезненным  и  уродливым
уклонением  от  истинного пути  России, и  они призывали отказаться  от всех
реформаторских нововведений,  возвратившись  к допетровской  старине. Эта их
заветная мечта исполнилась  в 1917 году,  когда  здание  Империи  рухнуло  и
столица была  обратно  перенесена  в Москву.  Чаадаев и  это  предвидел;  он
говорил о Пушкине,  писавшем  историю  Петра:  "его  книга придется  как раз
кстати, когда будет разрушено все дело Петра Великого: она явится надгробным
словом ему".
     Со временем мессианские мотивы  все нарастали  в творчестве Чаадаева. В
письме  А.  И.  Тургеневу 1835 года он говорит:  "Мы призваны обучить Европу
бесконечному множеству вещей, которых ей не  понять  без этого. Не смейтесь:
вы знаете, что  это  мое глубокое убеждение. Придет  день,  когда  мы станем
умственным  средоточием Европы,  как  уже сейчас  являемся  ее  политическим
средоточием, и наше грядущее могущество, основанное на разуме, превысит наше
теперешнее   могущество,  опирающееся  на  материальную  силу.  Таков  будет
логический результат нашего  долгого одиночества; все  великое приходило  из
пустыни". В заметках Чаадаева появляются  и другие подобные мысли,  довольно
неожиданные в  устах  того,  кого  считали патентованным западником: "С того
дня,  как мы произнесли  слово "Запад" по отношению к  самим себе -  мы себя
потеряли".  "Русский либерал - бессмысленная  мошка, толкущаяся  в солнечном
луче; солнце это - солнце Запада".
     После "катастрофы 1836 года" Чаадаев пишет одно из  самых замечательных
своих произведений,  под названием  "Апология сумасшедшего" ("Apologie  d'un
fou").  Это   итоговый  свод  всех  мотивов,  звучавших  в  его  творчестве:
мессианских, славянофильских и западнических; впрочем, Чаадаев здесь активно
полемизирует  и  с  западничеством,  и  со славянофильством.  Он делает  это
довольно  оригинально: начиная с иронического  изложения  обоих  доктрин, он
постепенно, как  бы увлекаясь, переходит от насмешки к серьезному осмыслению
и  развитию той или иной концепции.  "Уже  триста лет", говорит  он, "Россия
стремится  слиться  с  Западной  Европой,  заимствует  оттуда  все  наиболее
серьезные свои  идеи, наиболее плодотворные свои познания  и  свои  живейшие
наслаждения.  Но вот уже  век  и  более, как  она не ограничивается  и этим.
Величайший из наших царей, тот, который, как  говорят, начал  для нас  новую
эру, которому, как все говорят,  мы  обязаны нашим величием, нашей  славой и
всеми благами, какими мы  теперь  обладаем,  полтораста лет тому назад  пред
лицом всего  мира отрекся от старой  России". "С  этого  времени мы только и
делали, что  не  сводя  глаз  с Запада, так сказать, вбирали в  себя веяния,
приходившие  к  нам  оттуда,  и  питались  ими". Эти иронические  интонации,
однако,  вскоре исчезают.  Чаадаев  замечает:  "надо  сознаться  - оно  было
прекрасно, это создание Петра Великого, эта могучая мысль, овладевшая нами и
толкнувшая  нас на  этот путь,  который  нам  суждено  было пройти  с  таким
блеском".  "Высокий  интеллект  этого  необыкновенного  человека безошибочно
угадал, какова  должна  быть  наша  исходная точка  на  пути  цивилизации  и
всемирного умственного движения. Он видел, что за  полным отсутствием у  нас
исторических  данных мы не можем утвердить  наше будущее на этой  бессильной
основе; он хорошо понял, что, стоя лицом к  лицу с европейской цивилизацией,
которая  является последним выражением всех прежних цивилизаций, нам незачем
задыхаться в  нашей  истории и  незачем тащиться,  подобно западным народам,
чрез хаос национальных  предрассудков, по  узким тропинкам  местных идей, по
изрытым колеям туземной  традиции;  что  мы  должны спонтанным порывом наших
внутренних   сил,  энергическим   усилием  национального  сознания  овладеть
предназначенной нам судьбой".
     Приняв  эту  точку зрения,  Чаадаев,  конечно, уже  не может  разделить
подход славянофилов,  которых  он называет "nos Slavons  fanatiques"  ("наши
фанатические славяне"). Он по-прежнему настаивает на том, что у России нет и
никогда не было "истории". Славянофилы, говорит  он,  "в своих разнообразных
поисках  будут время  от  времени  откапывать  диковинки для наших музеев  и
библиотек; но, по моему мнению, позволительно  сомневаться, чтобы им удалось
когда-нибудь извлечь из нашей исторической  почвы нечто такое, что могло  бы
заполнить пустоту наших душ и  дать плотность  нашему расплывчатому сознанию
(condenser le vague  de nos  esprits)". Интересно,  что Чаадаев полемизирует
здесь со  славянофилами  еще  задолго до того,  как оформилось их учение, до
того,   как   появились  их  программные   документы.   Именно   зарождением
славянофильских  настроений  в русском обществе  он  и объясняет  ту  "бурю,
которая только что над ним разразилась". "Вы видите", говорит он, "что у нас
совершается  настоящий  переворот  в национальной мысли,  страстная  реакция
против просвещения и тех идей, которые сделали  нас тем, что мы есть". "Куда
приведет  нас  этот  первый  акт  эмансипированного  народного  разума?  Бог
весть!".
     Решительно разойдясь со славянофилами в  оценке исторического  прошлого
России,  Чаадаев  тем  не  менее несколько  парадоксально  совпал  с ними  в
предсказании  ее великого  будущего. "Было бы преувеличением",  замечает он,
"опечалиться хотя  бы на  минуту за судьбу  народа,  из недр  которого вышли
могучая  натура  Петра Великого,  всеобъемлющий ум Ломоносова  и  грациозный
гений Пушкина".  Чаадаев снова повторяет свою излюбленную  мысль  о том, что
Россия призвана  решить большую часть социальных  проблем старого общества и
"ответить  на важнейшие  вопросы,  которые  занимают человечество". То,  что
кажется отсталостью  - на самом деле следствие исторической юности  русского
народа, уже вполне готового к тому,  чтобы создать свою  великую культуру  и
сыграть свою роль  во всемирной истории. В отношении же к Западной  Европе у
Чаадаева  теперь  появляются очень заметные критические и скептические ноты.
Он говорит,  что  "эти  страны"  он,  наверное,  "слишком уж превознес". Они
действительно являются "наиболее полными образцами цивилизации",  но  у этой
цивилизации  уже  нет будущего. "Большая часть  народов носит в своем сердце
глубокое чувство  завершенной  жизни,  господствующее  над  жизнью  текущей,
упорное воспоминание  о протекших  днях,  наполняющее каждый нынешний день",
пишет философ. "Оставим их бороться с их неумолимым прошлым".

5

     Чаадаевский  "выстрел,  раздавшийся  в  темную ночь" пробудил давно уже
зревшие  в  русском обществе  славянофильские  настроения.  Своим  "Письмом"
мыслитель выпустил, так сказать,  джина из бутылки, и потом, уже не в  силах
повлиять  на  него,  мог  только  иронизировать над  крайностями, в  которые
впадали ревнители нового вероучения. Но  и до  1836 года будущие славянофилы
уже   высказывали   многие   свои   основополагающие   тезисы.   Предыстория
славянофильства,   как  общественного   движения,   начинается  с  поражения
декабристов на Сенатской площади: это была еще одна, особая попытка выйти из
тупика, в котором оказалась тогда русская мысль и русская действительность.
     Представители  этого  направления долгое  время  избегали называть себя
"славянофилами"; этот термин был внедрен в  обиход их идейными противниками,
Белинским и Герценом, и звучал поначалу как насмешливая кличка. Само по себе
это  название,  надо  сказать,  не  слишком  удачно.  Как  я  уже  упоминал,
политические  симпатии  к   западным   славянам  изначально   не  входили  в
славянофильский  "символ веры", они появились лишь  на более  позднем  этапе
этого движения. Сам  термин "славянофил" означал  вначале  просто  "поборник
старины".   Белинский   взял   его   из  эпохи   борьбы  "карамзинистов"   и
"шишковистов": адмирал  А.  С.  Шишков,  бывший также  писателем,  министром
народного просвещения и президентом  Академии  Наук,  выступал за  усиленное
культивирование архаических тенденций в русской литературе, которая, как  он
считал,  должна  ориентироваться в  первую очередь  на старославянский язык.
Батюшков в  связи с  этим изобразил  его  в  своем сатирическом  "Видении на
брегах   Леты"  в   виде   "бледной   тени",   которая   говорит   о   своих
коллегах-академиках:

     Стихи их хоть немножко жестки,
     Но истинно варяго-росски, -

     а о  себе  -  "аз  есмь  зело славенофил".  Иронический  оттенок  этого
наименования  сохранился  и  в 1840-х  годах,  когда  оно  стало  обозначать
новоиспеченное движение. Славянофилы действительно последовательно выступали
за  возрождение общественного устройства Древней  Руси, искаженного, как они
считали,  петровскими  реформами.  Со  временем,  когда  прижившийся  термин
утратил  свою насмешливую окраску и приобрел более нейтральное звучание, они
смирились с  ним;  впрочем,  в  то  время первоначальный  смысл его  уже был
утрачен,  и слово "славянофил" стало пониматься буквально. Как бы поддавшись
этому лингвистическому гипнозу, сами  славянофилы стали тогда больше уделять
внимания судьбам славянства.
     Психологическая  основа славянофильства,  обретшего  свои  классические
очертания  в 1840-х годах,  была  очень давней.  "Славянизм,  или русицизм",
писал  Герцен, "не как  теория, не  как  учение, а как оскорбленное народное
чувство,  как  темное  воспоминание  и  верный инстинкт, как противодействие
исключительно  иностранному влиянию, существовал со времени  обрития  первой
бороды  Петром  I.  Противодействие  петербургскому  терроризму  образования
никогда не перемежалось:  казненное,  четвертованное,  повешенное  на зубцах
Кремля  в  виде  буйных  стрельцов,  отравленное  в  равелине  Петербургской
крепости в  виде царевича Алексея,  оно  является  как партия Долгоруких при
Петре  II, как ненависть к немцам при Бироне, как  Пугачев при Екатерине II,
как сама Екатерина II, православная немка при прусском голштинце Петре III".
Но в сороковых годах XIX века, после появления "Письма" Чаадаева, этого, как
характеризовал  его  сам   философ,   "своеобразного  обвинительного   акта,
предъявленного  великому  народу",  славянофильство  впервые  оформляется  в
цельную концепцию.
     Парадокс,  однако,  заключается  в  том, что  славянофилы  1840-х годов
сказали  не  много нового по сравнению  с тем, что уже  звучало  в 1836 году
непосредственно  "в ответ Чаадаеву".  Славянофильские идеи тогда  носились в
воздухе. Очень любопытными для рассмотрения этого вопроса являются статьи Н.
И. Надеждина,  редактора  того  самого злосчастного журнала, в котором  было
опубликовано  "Письмо" Чаадаева. Они были  написаны сразу  после  того,  как
разразился  страшный  шум  в  связи с этой публикацией, частично обращены  к
правительству, и выглядят  поэтому как отчаянная  попытка  оправдаться в его
глазах. Этим объясняется заметно  повышенный эмоциональный  тон этих статей;
по  этой  же  причине  здравые   мысли  в  них   перемежаются  основательным
количеством  верноподданнических  пассажей  (которые,  замечу мимоходом,  не
помогли  Надеждину:  его  работы  не были опубликованы, уже  потому,  что  о
Чаадаеве  вообще  запрещено  было  упоминать в  печати; сам  же редактор  за
публикацию в "Телескопе" был сослан в Усть-Сысольск). Тем не менее интересно
уже  то,  как именно  Надеждин, общественный и научный деятель, склонявшийся
скорее к западничеству, критикует "Письмо" Чаадаева.
     Это "Письмо", пишет Надеждин, "возбудило  самое сильное и  естественное
негодование". Оно "возмутило, оскорбило, привело  в содрогание народную нашу
гордость. Как?  Мы, русские,  никогда не  жили,  ничего не сделали, ничем не
наполнили истории?  Этот  дивный  великий народ,  который  даровал  свое имя
седьмой  части  земного  шара, который  за тысячу лет  озарился Божественным
светом   христианской  веры,   начала  всякого   просвещения,  и  разлил  ее
благодатные  лучи  на безмерном,  ужасающем  мысль пространстве,  от подошвы
Карпат до хребтов Алтая; народ, который в одно столетие успел присвоить себе
все,  что  есть  лучшего  в  европейской  образованности,  созданной  рядами
столетий, который в один год, прошедши  Европу из края в край с мечом победы
и  оливною  ветвью мира,  начертал  себе  такую  блистательную  страницу  во
всемирной  истории  человечества,  какой не  может представить  ни  один  из
древних и новых  народов света:  этот-то  народ поставить  на  самой крайней
степени ничтожества?  Такое дикое ослепление мало назвать  заблуждением: это
бред, горячка, безумие!".
     Далее Надеждин горячо опровергает  центральный  тезис Чаадаева ("мы  не
имеем  прошедшего, не имеем истории,  не  имеем преданий и воспоминаний"). В
его страстной речи  мелькают следующие исторические  лица  и события: Рюрик,
положивший  "первый  камень  общественного благоустройства на  отдаленнейшем
севере  Европы",  Олег,  прибивший  "щит русский  на  стенах гордой  столицы
древнего  мира",  то   есть   Константинополя,  равноапостольный   Владимир,
"грозная, но  величественная череда Иоаннов"; наконец, Надеждин  переходит к
более  новым временам  и говорит: "что  значат, наконец, эти  два  последние
века, два  века непрерывных чудес,  которые отдаленнейшее  потомство  сочтет
баснословною  поэмою;   эти  два  века,  записанные   во  всемирную  историю
человечества приобщением к Европе двух третей ее и половины Азии, основанием
нового  Царя-града  на  пустынных  берегах  Финского   залива,   округлением
европейского Востока в одну  великую, твердую и могучую державу, избавлением
и  умиротворением европейского Запада, водружением северных орлов  на стенах
Парижа и на хребтах Арарата? Это ли не история?".
     Но Чаадаев отвергал не только русскую историю; он отрицал и способность
русских к просвещению и  художественному творчеству. "У нас нет  искусств!",
восклицает на это Надеждин. "А давно ли картина русского художника, несмотря
на все усилия зависти, получила  первую награду, увенчана торжественно в том
самом  городе,   который  считается  столицею   так  называемой  европейской
образованности"  (очень характерно здесь это  "так называемой"; речь  идет о
картине  К.  Брюллова  "Последний  день  Помпеи",  получившей  на  Парижской
выставке 1834 года почетную медаль). "И не приезжают ли толпами", продолжает
Надеждин, "просвещеннейшие европейцы любоваться, дивиться нашему Петербургу,
этому великолепнейшему, изящнейшему городу не  только в Европе, но и во всем
свете!  У  нас  нет промышленности!  А между  тем богатая,  неистощимая наша
природа  ежедневно разверзает свои  недра  и дарит  труду  новые  сокровища.
Хребты Урала  и  Алтая кипят  золотом;  на брегах  Крыма  и  подошвы Кавказа
виноград стелется лесами, шелковичный червь прядет в изобилии свои нити, все
нежные произведения юга  распложаются,  пускают корни  и  делаются русскими.
Мерзлые тундры Камчатки и раскаленные солончаки киргизских степей засеваются
хлебом, обращаются в золотые нивы. Русский путешественник на  утлом  челноке
отважно носится  по  волнам двух  океанов, не  боясь  вечных льдин  одного и
грозной тишины другого".
     Но вот Надеждин от России переходит к Западу. За  три года до появления
программных статей славянофилов он предвосхищает чуть ли не все важнейшие их
положения:  и  о  том, что  в Европе  власть  во все времена основывалась на
насилии, "замешивалась  на крови", и об исторической обреченности  западного
мира, и о своеобразии русской цивилизации, идущей  ему на смену. "У них есть
длинная,  тысячелетняя история", пишет  он. "Но  чего  она им  стоит? В этой
истории воспоминания  и предания, накопленные  веками,  представляют  борьбу
разнороднейших,  враждебнейших  стихий; и эта  борьба  оставляет их в вечном
колебании, в вечном  раздоре, в вечных муках болезненного разрушения". "Боже
мой!  Как  жалко унизились  бы  мы  в  собственных  глазах,  если  бы  стали
сокрушаться о том, что мы  созданы быть народом самобытным самообразованным,
а  не слепком, не копией у других народов! Неужели  нынешний европейский быт
есть   крайняя   ступень  совершенствования   человеческого,   окончательная
развязка, последний акт всемирной истории? И народ, который мыслит,  который
чувствует,  но который живет не как нынешние европейцы, уже не имеет никакой
надежды спасения, должен повергнуться в мрачное, безотрадное состояние, хотя
бы  он,  как  мы,  состоял  из  шестидесяти  миллионов,  наполнял  бы  собою
пространство, в котором  уместится  десяток и больше Европ? Нет! Не на