вищ полны корабли
     Дерзают в море за тобою;
     Ты сыплешь щедрою рукою
     Твое богатство по земли.

     Как  мы увидим  ниже, и  дальше для русской  поэтической  традиции тема
всеобщего  мира окажется одной из  центральных (своего  итогового воплощения
она  достигнет в  "Скифах" Блока).  Но  уже  у  Ломоносова  ее разработка не
свободна от существенного внутреннего противоречия. Как могли, в самом деле,
совмещаться в его творчестве горделивое упоение  военной мощью России, перед
которой  трепещет  вся  Европа,  не  говоря  уже  о  Турции  или  Персии,  и
утверждение неподдельного миролюбия русских, и даже яростное обличение  того
же Запада  и  той  же Турции как  зачинщиков кровавых конфликтов? Ломоносов,
видимо, и сам ощущал здесь некую несообразность.  Вот  одна из  его  попыток
разрешить это противоречие:

     Российский род, коль ты ужасен
     В полях против своих врагов,
     Толь дом твой в недрах безопасен.
     Ты вне гроза, ты внутрь покров.
     Полки сражая, вне воюешь;
     Но внутрь без крови торжествуешь.
     Ты буря там, здесь тишина.

     Почти назойливое повторение одной и той же мысли на все  лады, невольно
вызывающее в памяти речи Полония из "Гамлета" ("найти причину этого эффекта,
или  дефекта,  ибо  сам эффект  благодаря причине  дефективен",  перевод  Б.
Пастернака) совсем не  характерно  для поэзии Ломоносова. Подобное несколько
нарочитое акцентирование темы,  выдает,  возможно,  некоторое замешательство
автора  и  неполную его уверенность в своей правоте. Во всяком случае, когда
Ломоносову  доводилось воспевать  события, не вызывавшие  у него внутреннего
сопротивления, он обычно выражал  свою точку  зрения  куда более лаконично и
недвусмысленно. Например, когда в 1748 году  одно только продвижение русских
войск   к  Рейну  вызвало  окончание   династической  войны  за  австрийское
наследство,  пять лет терзавшей Западную Европу,  Ломоносов высказался очень
коротко и ясно:

     И меч твой, лаврами обвитый,
     Необнажен, войну пресек.

2

     В  июле  1741  года, нарушив "вечный мир", заключенный Петром I, Швеция
начала военные действия против России. Это бодрое  решение  взять  реванш за
поражение  под Полтавой  было принято под  заметным влиянием  Франции, очень
усердно подстрекавшей шведов  к тому, чтобы одним  ударом  разбить русских и
оттеснить  Россию от Балтийского моря. Ломоносов не мог  не  откликнуться на
эти  события. Когда русские  войска  одержали  победу  под  Вильманстрандом,
решившую  участь шведской  кампании, он  написал по  этому поводу  большую и
очень обстоятельную оду (она приводится здесь в Антологии). Видимо, придавая
особое  значение  этому  произведению,  Ломоносов   выпустил  оду  отдельным
изданием и  подписал  ее своим полным именем, чего  никогда не делал раньше.
Ода  начинается весьма примечательным  утверждением  о  том, что "российских
войск  хвала  растет"  и  "младой  Орел  уж  Льва терзает". Позднее мысль об
исторической юности  русского  народа,  особенно  заметной  на фоне дряхлой,
впадающей в  умственное  и  творческое  бессилие  Европы,  будет  бесконечно
проходить во всех построениях русских авторов, обращавшихся к теме "Россия и
Запад". Она приобретет множество смысловых оттенков; скажем, западники будут
говорить  не  столько  о  "молодости"  русской  цивилизации,  сколько об  ее
"отсталости", обусловленной  татаро-монгольским игом и долгой  оторванностью
от общения с Западом. Но для Ломоносова здесь не было никакой двусмыслицы; в
его стихах звучит  искреннее ликование по тому поводу, что и  Россия, долгое
время  прозябавшая  на  задворках  западной  цивилизации,  вышла  наконец на
мировую арену, на широчайший простор всемирно-исторического движения. Так же
относился к этому и тот, кто затеял все эти перемены в жизни России, Петр I.
Как-то в  1713 году, осушив стакан по поводу только что спущенного корабля в
Петербурге, он  сказал присутствующим,  указав на новую столицу: "Снилось ли
вам, братцы,  все  это тридцать лет  назад?  Историки  говорят,  что  науки,
родившиеся  в Греции, распространились в Италии,  Франции, Германии, которые
были погружены в такое же невежество, в каком остаемся и мы.  Теперь очередь
за  нами: если  вы меня  поддержите,  быть  может, мы еще  доживем  до  того
времени, когда догоним образованные страны".
     Ломоносовская ода 1741 года почти вся и состоит  из детального описания
того, как  именно российский  "младой Орел" терзает "Льва", то есть  Швецию.
Красочно изобразив  в ней  поражение Карла  XII  (под именем Градива-Марса),
Ломоносов  далее  описывает  "приход  Венеры  и  Дианы",  которые  облегчают
страдания "прехраброго  воина"  целительными  мазями,  замешанными  на  воде
Секваны (Сены).  Речь идет о  дипломатических усилиях  Франции по вовлечению
Швеции  в войну, не обличить которые Ломоносов,  разумеется, не мог. Затем в
оде снова, уже  вполне традиционно,  прославляется всеобщий мир,  нарушаемый
злокозненным  Западом,  выражается  уверенность  в  непобедимости  России  и
многозначительно  перечисляются  победы  русского   оружия.  Однако  в   ней
появляется и совершенно новый мотив - мотив, который позже сыграет громадную
роль в  русской политической поэзии. Повторяясь вновь и  вновь, многообразно
видоизменяясь, он  встретится у Державина, Пушкина,  Лермонтова, Тютчева - и
так  далее вплоть  до Блока  и  Мандельштама. Это прямое обращение к Западу,
гневное и негодующее:

     К пределам нашим что ж пришли?
     Надежда кажет что впреди?
     Надежда ныне вам не лжива!
     К себе вас та земля влечет,
     В которой мед с млеком течет?
     Ну ж впредь; пройдите! Нет и дива!

     Оно  поразительно  напоминает  подобные  же   обращения   в  знаменитых
стихотворениях  Пушкина  "Клеветникам  России"  и  "Бородинская  годовщина",
написанных через девяносто лет после появления  ломоносовской  оды.  Однажды
найденная  форма  оказалась   наиболее  удачной;  дальше   поэты  будут  уже
сознательно  опираться на  те образцы такого рода поэзии, которые  были даны
Пушкиным; но  это первое  совпадение удивительно. Нагромождение риторических
вопросов и восклицаний, саркастические призывы вроде  "Ступайте ж к нам: вас
Русь   зовет!"   ("Бородинская   годовщина"),   общий   строй  произведения,
обличительный  и  развенчивающий -  все  это  здесь  оказывается удивительно
схожим  у  обоих  авторов.  Конечно,  у Ломоносова  это выражено  еще  очень
тяжеловесно  по сравнению  с  Пушкиным.  В  связи  с  этим  можно  вспомнить
известное высказывание  последнего  о  поэзии  Державина:  "дурной,  вольный
перевод с какого-то чудесного подлинника". Развивая метафору, можно сказать,
что у  Пушкина перевод оказался несравненно  благозвучней, чем у Ломоносова,
но оригинал в данном случае  остался  тем  же. Кстати,  для сравнения  можно
привести   и   соответствующую  строфу  Державина,   также  очень  любившего
педагогические обращения к Западу:

     О вы, что в мыслях суетитесь
     Столь славный россу путь претить,
     Помочь врагу Христову тщитесь
     И вере вашей изменить!
     Чем столько поступать неправо,
     Сперва исследуйте вы здраво
     Свой путь, цель росса, суд небес;
     Вы с кем и на кого хотите?
     И что ваш року перевес?

     ("На взятие Измаила", 1790)

     Вообще  у  Ломоносова   не  так  уж  редко  встречаются  строки,  своей
интонацией  вызывающие в  памяти те или иные  произведения Пушкина. Возьмем,
например,  отрывок  из  "Оды  1748  года"  (она  также  приводится  здесь  в
Антологии):

     Да движутся светила стройно
     В предписанных себе кругах,
     И реки да текут спокойно
     В тебе послушных берегах;
     Вражда и злость да истребится,
     И огнь и меч да удалится
     От стран твоих и всякий вред, -

     и сравним его с "одическим" вступлением к "Медному всаднику":

     Красуйся, град Петров, и стой
     Неколебимо, как Россия.
     Да усмирится же с тобой
     И побежденная стихия;
     Вражду и плен старинный свой
     Пусть волны финские забудут
     И тщетной злобою не будут
     Тревожить вечный сон Петра!

     И в оде Ломоносова, и в "петербургской повести" Пушкина (к рассмотрению
которой  мы еще  вернемся),  в  сущности,  речь идет об одном и том же.  Ода
написана "на день восшествия на престол Елисаветы Петровны", дочери Петра I.
До нее на этом престоле (после самого Петра) побывали и Петр II, при котором
столица  была перенесена  обратно  в Москву,  и герцогиня  курляндская Анна,
которая,  не  доверяя  русским,  набирала  свое правительство  в  Германии и
оставила после смерти  регентом "каналью курляндца", Бирона.  Неудивительно,
что с воцарением Елизаветы, заявлявшей  о  своем намерении следовать заветам
отца,  у  русских  появились надежды  на избавление  от придворного  засилья
немцев  и  возобновление  петровских начинаний. Ломоносов,  разделявший  эти
настроения,  постарался  передать  их  в  своей  оде со  всем доступным  ему
красноречием. Почти через столетие  и  по другому поводу у Пушкина в "Медном
всаднике"  появляются те же мотивы:  незыблемость  Петербурга здесь означает
прочность,   непоколебимость  петровских  свершений  и  долговечность  всего
петербургского периода русской истории.
     В  "Оде 1748 года" у Ломоносова  не встречается  почти ничего нового по
сравнению  с  его  более ранними произведениями;  но обычные  для него  темы
разработаны здесь с исключительным для XVIII века совершенством поэтического
языка. Россия выглядит в оде уже как нечто непомерно огромное и мощное:

     Она, коснувшись облаков,
     Конца не зрит своей державы;
     Гремящей насыщенна славы,
     Покоится среди лугов.

     В  остальном  тут звучат уже известные нам мотивы;  зато в  "Оде  Петру
Феодоровичу",  написанной  в 1761 году, появляется много нового. Приветствуя
вступление  на русский престол  герцога  Голштинского, нареченного  в России
Петром  Федоровичем,  Ломоносов как  бы  между  прочим  поручает  ему  такую
программу внутренней и внешней  политики, с которой  не справился бы и  Петр
Великий. Петр  III,  мелочный и  скудоумный,  с наслаждением  одевавшийся  в
прусский мундир и горячо  почитавший великого монарха Фридриха  II  (который
еще при  Елизавете Петровне был наголову разбит русскими  войсками, взявшими
Берлин в 1760 году), узнает из  ломоносовской оды, что несмотря на жалость к
истерзанной войной  Германии, ему необходимо довершить начатое, удержать  за
Россией  занятую  ею Восточную  Пруссию  и  навести окончательный порядок  в
Европе, которая

     Внимая смотрит на Восток
     И ожидает изумленно,
     Какой определит ей рок.

     Но и  это между  делом. Главное, чем  надлежит заняться новоиспеченному
русскому императору - это подготовкой грандиозной всеазиатской экспансии:

     Чтоб Хины (т. е. китайцы - Т. Б.), Инды и Яппоны
     Подверглись под твои законы.

     Тогда,  говорит Ломоносов  Петру III, по  окончании  этих  дел, покорив
Китай, Японию, Индию  и  умиротворив Европу, можно будет на досуге проводить
время в полезных для России трудах:

     И каждой день златого веку,
     Коль долго можно человеку,
     Благодеяньями венчать.

     Как  известно, Петр  III  вскоре  достойно оправдал  эти  надежды. Труп
Екатерины  Петровны  не успел  еще  остыть,  а  новый русский император  уже
отправил к прусскому королю курьера с письмом, в котором в самых искательных
и раболепных  выражениях предложил  ему возобновление  "доброго  согласия  и
дружбы". Уступив своему кумиру  Фридриху  все  уже завоеванные  было Россией
территории, Петр  III  занялся  на  досуге округлением  границ своей  родной
Голштинии, двинув русское  войско на  ее обидчицу Данию.  Может быть,  из-за
всего  этого  в  следующей  своей  оде,  посвященной  восшествию на  престол
Екатерины II, Ломоносов уже не отдается так непосредственно  геополитическим
мечтаниям.  Ода написана  более  сухим  тоном и,  в  сущности, лишь выражает
надежду,  что новая государыня будет продолжать  хотя бы политику Елизаветы.
Традиционные славословия русскому  монарху, открывающие оду, Ломоносов здесь
произносит  как  бы  скороговоркой,  сразу  переходя  к  делу  -  долгому  и
страстному  обличению "поносного мира", заключенного  свергнутым императором
Петром III:

     Слыхал ли кто из в свет рожденных,
     Чтоб торжествующий народ
     Предался в руки побежденных?
     О стыд, о странной оборот!

     Увлекаясь,  поэт  изображает даже  раскрывшийся  гроб  Петра  Великого,
откуда сам  пробудившийся преобразователь,  перечислив "тьмы своих  заслуг",
взывает:

     На то ль воздвиг я град священный,
     Дабы врагами населенный
     Россиянам ужасен был
     И вместо радостной столицы
     Тревожил дальные границы,
     Которы я распространил?

     Что-то  очень  личное  чувствуется  здесь  в  горячности  Ломоносова; и
действительно,  ученому  на  протяжении  всей  его жизни  приходилось  вести
изнурительнейшую   борьбу  с  высокопоставленными  иностранцами,  жившими  в
России. Иногда горечь от этого противостояния в самом деле доходила до того,
что  и  весь  Петербург  мог  показаться  Ломоносову  городом,   "населенным
врагами".  Современникам  Петра   все  чужеземцы,   окружавшие  реформатора,
казались его верными сподвижниками; в то же  время все родное и национальное
связывалось в их сознании с глухим противодействием реформе. Это было вполне
естественно, потому  что  сами петровские преобразования имели западническую
направленность. Во времена  Ломоносова всем  уже стало  ясно, что европейцы,
осевшие в России, могут повернуть  вспять дело  Петра еще успешнее,  чем это
сделали бы сами русские.  Ничто  так не отравляло жизнь Ломоносову, как  это
вечное противоборство с влиятельными  чужаками. В "Оде Екатерине Алексеевне"
он то и дело упоминает о них, более или менее уничтожающим образом; наконец,
видимо,  не  выдержав,  поэт  разражается  несколькими  яростными  строфами,
обращаясь в них уже прямо к надменным пришельцам с Запада:

     А вы, которым здесь Россия
     Дает уже от древних лет
     Довольство вольности златыя,
     Какой в других державах нет,
     Храня к своим соседам дружбу,
     Позволила по вере службу
     Беспреткновенно приносить;
     На то ль склонились к вам монархи
     И согласились иерархи,
     Чтоб древний наш закон вредить?

     И далее:

     Обширность наших стран измерьте,
     Прочтите книги славных дел,
     И чувствам собственным поверьте,
     Не вам подвергнуть наш предел.
     Исчислите тьму сильных боев,
     Исчислите у нас героев
     От земледельца до царя
     В суде, в полках, в морях и селах,
     В своих и на чужих пределах
     И у святого алтаря.

3

     В  конце  жизни  Ломоносов  высказал  опасение,  что  все  его  великие
начинания умрут вместе с ним. Ровно через сто лет после его смерти, в апреле
1865 года, Тютчев писал по этому поводу:

     Он, умирая, сомневался,
     Зловещей думою томим -
     Но Бог недаром в нем сказался -
     Бог верен избранным своим...

     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

     Да, велико его значенье -
     Он, верный Русскому уму,
     Завоевал нам Просвещенье,
     Не нас поработил ему, -

     Как тот борец ветхозаветный,
     Который с Силой неземной
     Боролся до звезды рассветной
     И устоял в борьбе ночной.

     Здесь "борец ветхозаветный" -  это  библейский патриарх  Иаков, который
боролся  однажды до рассвета с  кем-то неведомым, и не  был  побежден; утром
Иаков  понял, что  боролся с самим Богом.  Сравнение очень сильное; пожалуй,
нигде  больше  Тютчев не воздает должное Западу так прямо.  Как  видно, даже
такой непреклонный обличитель погрязшего в пороке Запада, каким был  Тютчев,
временами оказывался близок к отчаянию. Однако важно здесь и то, что само по
себе  завоевание  европейского  просвещения однозначно расценивается  им как
благо; в этом Тютчев отличался от столь близких к нему по духу славянофилов.
Но самое главное в  этом  стихотворении - это противопоставление Ломоносова,
вышедшего победителем из схватки с Западом, и тех,  кто потерпел поражение в
этом  столкновении, попав в духовное  и  нравственное подчинение к  Западной
Европе. О  таких  русских  Тютчев  обычно высказывался самым  саркастическим
образом:

     Как перед ней ни гнитесь, господа,
     Вам не снискать признанья от Европы:
     В ее глазах вы будете всегда
     Не слуги просвещенья, а холопы.

     Интересно, однако, что  в стихотворении, посвященном Ломоносову, Тютчев
говорит "нас поработил", как будто и себя причисляет к поддавшимся западному
влиянию.   Его    личности    была   свойственна   какая-то   дисгармоничная
раздвоенность,  внутренняя противоречивость.  Об этом разладе  Тютчев  часто
упоминает в  своих  стихах;  незадолго  до  смерти  он говорит  о  "страшном
раздвоенье, в котором жить нам суждено", то есть переносит эту черту  на всю
свою эпоху (в самом конце  петербургского периода Мандельштам скажет об этом
теми же  самыми словами: "Сколькие  из нас  духовно  эмигрировали на  Запад!
Сколько среди  нас - живущих в бессознательном раздвоении, чье тело здесь, а
душа  - там!"). Тютчев  был прав, когда противополагал себя и свое поколение
Ломоносову  - никто  в  XIX  веке уже не  имел той  внутренней  цельности  в
отношении  к  Западу,  которой  были наделены  Ломоносов  или  Петр I  -  за
исключением, может быть, только Пушкина.
     И все же  Ломоносов  и Тютчев имели много общего. Совсем неудивительно,
что Тютчев,  пытаясь  избавиться от душевного разлада,  обращается  именно к
Ломоносову: между ними  была какая-то духовная связь; но даже подробности их
биографии   во   многом   совпадали.   Ломоносов,  основоположник  "русского
направления" (по выражению К. Аксакова), жил и  учился в Германии почти пять
лет.  Тютчев,  в  стихах  которого славянофильство  получило  свое  наиболее
совершенное выражение,  провел  в Германии целых  двадцать два  года, причем
впервые оказался там в восемнадцатилетнем возрасте (Ломоносову было двадцать
пять, когда он отправился в Марбург на  учебу). За границей они оба  усердно
знакомились  с немецкой  культурой,  причем Ломоносов обучался в Марбурге  у
известного  в  то  время философа Х. Вольфа,  а  Тютчев  был близко знаком с
Шеллингом. И Ломоносов, и  Тютчев  (как  и Жуковский,  кстати)  женились  на
немках.  Ломоносов  владел  немецким,  французским,  итальянским,  латинским
языками; Тютчев же вообще почти не употреблял русский язык  в  общении;  его
частная  переписка, публицистические  произведения  и  даже  славянофильский
трактат  "Россия и Запад" написаны на  "языке  Европы" (выражение Пушкина из
письма к Чаадаеву, в котором  он просит извинения за то, что не может писать
по-русски). Более того, даже в поэзии, по-видимому, французский язык  иногда
помогал  Тютчеву собраться с мыслями: во  всяком случае, переводя на русский
знаменитое четверостишие Микеланджело "Grato m'e 'l sonno, e piu l'esser  di
sasso..." ("Молчи,  прошу,  не  смей  меня  будить..."),  поэт  перевел  его
предварительно на французский.
     И все же, несмотря на все эти сближения,  в одном они отличались  очень
сильно.  Ломоносова  еще  нельзя назвать  ни  западником,  ни  славянофилом;
никакой  двойственности  в  его  отношении   к  Западу  не  было.  Ломоносов
чрезвычайно   энергично   содействовал   насаждению   в   России   западного
просвещения, но при этом он придерживался мнения,  что Россия не только ни в
чем  не  ниже своей соседки Европы, но, напротив,  превосходит ее во всем, и
главным  из этих  превосходств оказывалось превосходство нравственное. Как и
Петр,   он  стремился   перенести  в  Россию  европейскую   науку,  технику,
образование  -  и много  чего  еще  вплоть до  поэзии;  но вся  эта  кипучая
деятельность была направлена скорее на то, чтобы сделать из России достойную
соперницу  Европы, чем на то,