А когда вернулся к себе, уже темнело.
     Лавров  был тем известен, что  признавал полицейскую старину, задумчиво
.смотрел  на  свой  кулак,  поросший волосом, и на арестованного. И арестант
этот  взгляд  понимал. У него  были свои  привычки. Было  особое полицейское
уважение к знаменитым ворам и крупным убийцам. Пушкина он счел  преступником
крупным, но не пойманным. Тем лучше. Пусть подумает. Время есть.



36

     Казалось бы, изменницы,  основою всей жизни которых была измена, должны
были быть самыми пылкими в самой измене, самой  страсти, должны быть бешены,
неукротимы, без устали предаваться любви.
     Ничуть  не бывало.  Холодны,  умеренны. Странная это  была умеренность.
Любовь была  их делом, а  интересоваться  делом  было скучно, неуместно. Они
придавали себе цену,  относясь небрежно, поверхностно к объятиям, страсти их
не согревали.
     Они  были расчетливы и очень  самолюбивы.  Ревность их была  холодна  -
торговая ревность, - а самолюбие бешеное.
     Однажды  он  попал  к  такой,  которая  знала  стихи,  читала последние
журналы, вообще была образованна. Она была модница.
     - Теперь Вольтера никто не читает, кому он нужен? Пушкин прислушался.
     - А кто нужен? - спросил он.
     - Бассомпьер, - сказала модница.
     Был  и такой. Она и  его читала.  В  объятиях она  зевнула. Между делом
дважды выбросила высоко ножку и сказала равнодушно:
     - А теперь опять.
     Равнодушье было удивительное.
     Он спросил  ее  имя.  Имя было нерусское,  нарочитое: Ольга Масон.  Все
заблужденья с  ней были  нарочиты,  порок невесел.  И Олинька Масон,  и Лиза
Штейнгель  прибыли с  разумной целью.  Из недалеких  мест, которыми  бредили
романтики, они приезжали не для страсти - ибо страсть крепка, - а для пользы
вещественной. Ревнивые тетки со строгостью  их сопровождали. Они  умели быть
незаметными.  Они не мешали. Потом росли пуховики, прибавлялись вещи.  И они
уезжали  для  семейного счастья,  оставляя скуку  и неосторожное  раскаяние.
Бедность  охраняла от гибели.  Все  же, когда  Пушкин брел раз в  надежде на
ночной  приют  и  вдруг карман его оказался  пуст,  од  вспомнил  солдатскую
песенку  о бедном  солдате: "Солдат бедный человек", до  конца  почувствовал
бедность и забормотал:

     Пушкин бедный человек,
     Ему негде взять,
     Из-за эфтого безделья
     Не домой ему идтить.



37

     Спокойствие Федора Толстого стоило страстей. И молодые должны  были это
признать. А  кто не признавал, тот скоро в этом убеждался волей или неволей.
Он вовсе не  стремился к дуэлям. Но и не бегал от них.  Говорили уже, что до
сотни жизней было за его дуэлями.
     Он услышал, что Грибоедов в своей комедии о нем упомянул так:

     В Камчатку сослан был, вернулся алеутом
     И крепко на руку нечист.

     И про  Камчатку было верно и про алеутов. И, встретив Грибоедова, Федор
Толстой сказал, чтобы он исправил стих и написал: в картишки на руку нечист.
Не  то  подумают,  что  он  таскает  серебряные  ложки  со  стола.  Это  его
бесстрастие было более убедительно, чем дуэли.
     Федор Толстой терпеть не мог светской уклончивости. Решал он все быстро
и прямо. Имя Пушкина его занимало. Как все о нем говорят!
     Услышав, что Пушкин был отведен к Лаврову и  пробыл там до вечера и что
все разно  об этом судят, что неизвестно, что там было и что с ним в полиции
сделали, Федор Толстой сказал об этом просто и кратко:
     - Выпороли.
     У франтов словно глаза открылись. И как же они раньше не догадались!
     Через час одна пожилая дама рассказывала об этом с подробностями:
     -  В  комнате  один  стол  и  ничего  более.  И  стоять  негде.  Вдруг,
представьте,  опускается пол,  а там стоят люди с розгами - и все происходит
как нельзя лучше. А кто и как распоряжается всем, наказуемый не знает.
     К  вечеру все об  этом знали. Рассказывали, судили,  рядили. Появлялись
все  новые  подробности.  К  вечеру, идя по  улице,  Пушкин  встретил  троих
знакомых, они взглянули быстро и отшатнулись. Или ему показалось?
     Фон Фок кончал присутственный день в Особой концелярии.
     Фон Фок был доволен днем.
     Будучи  знаменит, он добился  такого дня,  когда не был упомянут никем,
нигде.  О Пушкине говорили,  что он выпорот,  высечен в  полиции. Высеченный
поэт  важных стихов, заразительных стихов более не пишет. Все помнят, что он
высечен. Более он не опасен. Пока, разумеется, он не выслан еще, но высечен.
Высылка? Это большой вопрос. Не торопиться. Фон Фок успеет.
     Между  тем  высылка   его  затягивалась  потому,  что  сразу  оказалось
несколько мест, несколько направлений.
     Да полно, только ли о высылке шла речь?
     Нет,   Фотий  знал  только  одно  место  для  Пушкина,  гибельного   по
заманчивости стихов: Соловецкий монастырь.  Там  гибельные девки ему  бы  не
снились, там нашли бы  узду. Просидев десять лет, стал бы он бить поклоны. А
на большее неспособен. Пляски словесные навек бы забыл.
     Аракчеев  полагал  крикуна  поместить  в  Петропавловскую крепость  или
отдать в солдаты навечно.
     Князь  Голицын полагал послать любителя  вольности в Испанию, как место
для него подходящее. И хоть с Пушкиным было просто покончить, но единства во
взглядах все же не было. И что еще важнее - единства в бумагах о Пушкине. Да
и самой бумаги еще не было. Как быть? Чему быть?
     Чаадаев скачет.
     И хоть ему  нужно быть как можно скорее в столице, хоть его конь скорее
всех и всего на дороге, - идет он бешеным шагом ровно.
     Чаадаев скачет.
     И если все же  конь придет не скоро, если придется мчаться помедленнее,
чтоб не задержала случайность, все же сегодня  до вечера все будет  сделано.
Он застанет дома  Карамзина и будет с ним говорить. Ждать  нельзя. Ни одного
случайного  или ненужного жеста. Ровно дышит  конь, мчится ровно. Сегодня же
помчится  он  обратно. Воинские  часы непрерывны.  Он  скажет  Карамзину  об
опасности,  которая  грозит  Пушкину.  Поэт  ненавистен  любителям  рабства.
Самовластие в слепоте. Защитники рабства уже ополчились. Поэт им ненавистен.
Час наступает. Без поэта нет будущего. Внимание!
     Чаадаев скачет.
     Тонкие конские ноздри дышат глубоко и ровно.
     Не упадет конь, не оступится.
     Без  стиха страна бессловесна, народная память нема. Не изведут Пушкина
рабы.
     Прискакал Чаадаев,  спешился, посмотрел в конские умные глаза. Конь был
гордый и на людской взгляд ответил: закинул голову.
     Начинали  уже  привыкать к  пушкинскому  неблагополучию, к  ссылке его,
которая не начиналась, к слухам о нем, которые все росли. Привыкали.  Приезд
Чаадаева   все   изменил.  Точно,  Пушкину  грозила  беда.  Время  не  стало
неподвижным. Что грозит? Но ведь что бы из всех  приговоров ни грозило, было
ясно одно: пришла пора спасать - гусары заговорили.
     Катерина Андреевна  долго ничего не говорила.  Чаадаев, как всегда, был
спокоен, внимателен.  И,  конечно,  он  был  прав.  Николай Михайлович,  как
всегда, тонок и мудр.  Она  знала, что завтра предстоит  главный разговор. И
она решила, что скажет, как  всегда,  правду, и только  правду: единственный
человек,  который  может  спасти  Пушкина, это Николай Михайлович. Его голос
перед государем - все решит. Чаадаев  прав. Она знала, как трудно это будет.
Ну, что же, она опять будет хитрить, будет лукавствовать, будет спокойной.
     У  Николая Михайловича  будет свидание  с  государем скоро.  Как трудно
говорить об  этом! Но не погибать же Пушкину. Конечно, Пушкин безумец, а его
эпиграммы тем  ужасны, что смешны. И в каждой эпиграмме виден он сам, слышен
он сам - оттого и смешны, тем и страшны.
     Так все  и  вышло.  Самым  важным  оказался  простой  вопрос:  если  не
крепость, если не Испания, то к кому и куда?
     Император вдруг  краем  губ улыбнулся. Он не склонен  был в этот день к
грозным явлениям.  У Карамзина была  милая жена.  И когда Карамзин сказал  о
юге, он вдруг ответил ученому:
     - Инзов? Хорошо.
     Это  странное  имя принадлежало главному попечителю  колонистов  южного
края.  Это был юг: Екатеринослав. И  так это была Коллегия иностранных дел -
это даже не ссылка. Перевод.
     Императрица  Екатерина  играла  именами.  В  одной  пьесе  она  назвала
авантюриста: Калифалкжерстон. Это был ряд имен многих авантюристов.
     Так и это странное имя сочинила императрица.
     У великого князя Константина Павловича  был сын. Следовало его  назвать
так,  чтобы  все  было  неясно.  Он  назван  был  по-немецки:   Константинс.
Прибавлено окончание: ов и вычеркнуто имя: Инсов.
     Катерина Андреевна ждала мужа с трепетом. Она боялась и за Пушкина и за
всю затею, все эти хлопоты, такие  непростые.  Она почувствовала  вину перед
мужем. Она была виновата в этих хлопотах. Катерина Андреевна даже заплакала.
И  когда Пушкин  явился, она  встретила  его спокойно,  молчаливо. Он  будет
говорить сейчас с Николаем Михайловичем.
     Николай  Михайлович  не стал говорить о будущем, которое ему предстоит,
ни о его поэме (он еще называл ее {поэмкой)}.
     Он был немногословен и просто сказал Пушкину, что он должен ему обещать
исправиться. Обещает ли он? Дает ли обещание?
     Пушкин сидел как на иголках. И вдруг сказал:
     - Обещаю...
     Катерина  Андреевна вздохнула с  облегчением.  Точно гора  свалилась. И
вдруг Пушкин прибавил смиренно и точно:
     - На два года.
     Он  обещался  на  два  года, Катерина Андреевна  вдруг  засмеялась. Как
точен!  Хорошо хоть, что на два. Пушкин остался все тем  же, собой, и,  если
было б иначе, как стало бы скучно!
     Однако куда же он все-таки поедет?
     Нельзя же ехать в пустыню без имени, без названья, без воспоминанья.
     Он  едет в  Крым. Что же это такое? Каков  Крым? Она ничего об этом  не
знала.
     И,  стоя  у  новых книг  Николая Михайловича, которые  ему  посылали из
лавки, она  стала привычной рукой  перелистывать  одну за  другой эти книги.
Пушкин должен знать, куда он едет.
     И  вдруг она остановилась. Из лавки прислали описание  Черного  моря  и
местностей близлежащих, сделанное в Париже по приказу Наполеона. Виды Крыма,
видно, необычайно занимали Наполеона. Книга была не  нова,  но роскошна.  На
больших  листах художники живо  изобразили удивительные  места.  С  отвесной
скалы  спускалась девушка в длинной одежде и несла на плече стройный кувшин.
Горец сверху следил за ней.
     Катерина Андреевна прочла название места: Эрзерум.
     Катерина  Андреевна  посмотрела на  Пушкина.  Он внимательно смотрел на
рисунок и вдруг сказал ей:
     - Этого я не забуду.
     Катерина Андреевна с удовлетворением убедилась, что Пушкин и впрямь  не
забудет и что занятия с  ним по географии  не меньше важны, чем ее занятия с
Николаем Михайловичем по истории.



38

     Левушка, Лев Сергеевич,  наконец явился. И Пушкин сказал ему, что будет
писать письма ему, и только  ему. Они  - друзья. И он будет писать ему все о
себе,  о своей жизни. Левушка  будет его уведомлять  о всех родных, где они,
что говорят, что думают.
     Пушкин действительно  собирался писать обо  всем  брату. Не было вернее
средства сделать свои письма известными всем. И  вдруг, уезжая, пожалел, что
так  и не  сблизился  с  Левушкой,  -  времени  не  было.  Лев был  быстрый,
ущемленный поэзией  - невозможностью писать, имея его старшим братом.  Итак,
письма на имя Льва - все будут знать, о чем он пишет.
     В последние два  дня все собрал, всем  распорядился. "Руслан и Людмила"
печатались. Смотрел Семенову, увидел Гнедича и сказал ему: печатается поэма,
он уезжает, должен ехать. И Гнедич, который в  него и в его судьбу  верил и,
встречая в театре, ценил его как зрителя, - склонил худую шею: поможет выйти
в  свет  поэме,  которая выходит  в свет  сиротою.  И  оба  стали смотреть в
последний раз Семенову.
     Кончал  новую  книгу  стихов  и  полюбовался  толстой рукописью,  своим
свободным  почерком.  Он кончал свои дела. Времени  оставалось немного. Была
весна. Он хотел проститься со всеми.
     Предпоследнюю ночь он был у Никиты Всеволожского. Без  гусаров прощанья
с жизнью, которая должна была измениться - пусть на два года, по его словам,
- прощанья не было.
     Нужно было  проститься по-настоящему.  Никита Всеволожский был человек,
понимающий размеры всему. Прощаться с  Пушкиным нужно было с умом и полетом.
Не расчетливым же, не скупым же быть!
     Итак, шире и крепче гусарские объятья!
     К утру штос разгорелся. Всеволожский был крепок, как молодой дуб.
     Никита Всеволожский был крупный игрок.
     - Веньтэнь? - спросил он.
     Играли быстро, ставили крупно.
     - Веньтэнь врет, - сказал Никита, - верней штос. Идет?
     Деньги он подбрасывал, они звенели.
     Наконец он взял разом целую кучку.
     - Желай мне здравия, калмык, - сказал Никита. Маленький калмык стоял за
столом, разливал вино. Пробка хлопнула. Калмык поднял бокал.
     Пушкин закусил губу.
     Все деньги были проиграны.
     Он взял  свой новый  том  - рукопись в переплете;  он  все подготовил к
печати.
     Наконец игра выяснилась как нельзя более, его долг также.
     - Сколько? - спросил он.
     - Сочтемся, -  сказал  Никита. - Штос  твой. Тогда  он взял свой  том и
поставил его на стол боком.
     - За мной старого больше. Все вместе. Ставлю. Никита стал метать.
     - Не ставь на червонную, - сказал он Пушкину, - твоя дама не та.
     Пушкин заинтересовался необыкновенно.
     - А моя какая? - спросил он Никиту. - Не бубновая же?
     - Ты не можешь этого знать, - сказал Всеволожский. - Может, и бубновая.
Она.
     Пушкин и не думал смеяться.
     Он  был  суеверен  и роскошен,  Всеволожский.  Выражался  он  всегда  с
роскошью, бубнового валета звал бубенным хлапом.
     - Хлапа в игре не считаю.
     Хлапа не считал, но и на него выигрывал.
     К утру Никита бил все карты с оника.
     Том пушкинских рукописей он отложил с некоторым уважением.
     Пушкин шел домой пешком.
     Ночь была ясней, чем день.
     Его шаги звучали.
     Он снял шляпу и низко поклонился.
     Кому? Никого не было видно.
     Петербургу. Он уезжал на юг.
     Здесь  Нева  катилась  ровно, царственно. Как всегда. Как  катилась при
Петре, как будет катиться при внуках.
     Он уезжал завтра на юг, незнакомый.
     Он поклонился  Петербургу,  как  кланяются  только  человеку.  Постоял,
скинул шляпу. Всмотрелся. И повернул.



39

     Был у генерала Раевского.
     Генерал был не стар, суров и внимателен.
     Он сказал Пушкину:
     - Мой сын с вами дружен.  Дочки малы. Вы едете с нами. Я еду в  Крым. В
Екатеринославе встретимся.
     Генерал знал, что Пушкина высылают. Он смотрел на это как на неудачу по
службе поручика или капитана.
     И генерал прибавил неожиданно:
     - Время пришло. Пора.
     И кивнул головой.
     И Пушкин понял,  как генерал, быв героем народной Отечественной войны в
1812 году, ни одного дня не  переставал быть отцом и  теперь без малых дочек
никак не мог ехать в Крым.
     Сын его Николай был гусар и в Царском Селе привык  его встречать, ждать
его стихов.
     А он сам, Пушкин? Он не был военным, а теперь был выслан и, стало быть,
был беззащитен. Не тут-то было.
     Нет,  он  не  был  беззащитен.  Нет,  он был воином, хотя и  был только
поэтом. Он был полководцем.  Пехота ямбов, кавалерия хореев, казачьи  пикеты
эпиграмм,  меткости  смертельной,  без промаха.  Чем  они  были  короче, тем
страшнее, как пули. Генерал Раевский, генерал Отечественной войны, говорил с
ним просто и кратко, как с младшим военным, поручиком или капитаном, другого
вида оружия.
     Он пережил Отечественную войну, никуда  из Царского  Села не уезжая. Он
знал  войну. Знал  силу  врагов. И в  первой поэме -  о древних богатырях, о
враге всего русского - Черноморе - он думал о войне другого времени  - войне
за русскую славу и прелесть - Людмилу,  древней войне, которая вдруг кажется
войной будущего, - Черномор, тщедушный и малый, летал и так похитил Людмилу.
     Казалось ему,  почем знать,  может  быть, будет и такая война. И  такая
победа будет.  Он думал  о  черной силе войны:  измене. О  Рогдае,  о жирном
Фарлафе.
     Однажды Катерина Андреевна  вдруг сказала ему, что он  думает о Людмиле
как о живой и что он, кажется, в нее, в Людмилу,  влюблен. Он испугался, что
сейчас упадет к ее коленам и признается,  что в Людмиле, когда писал, всегда
видел ее.
     Так случалось с ним: думая  о ней, он  представлял себе, какой она была
раньше. Поэтому, когда он писал о Людмиле, он писал о ней не без лукавства.
     Все  произошло, как  и должно было произойти. Он увидел в последний раз
Арину. И простился как должно. Обнял ее.
     - Прощай, мать, - сказал он ей.
     И Арина диву далась. Посмотрела, не шутит ли.  Нет, не шутил. Взглянула
на все стороны. Никого не было, слава создателю.
     - Что  вы, Александр Сергеевич, - сказала она, оторопев, - есть  у  вас
мать.
     - Есть, - сказал он серьезно. - Ты и есть мать.
     И слезы полились у Арины, тихие, скупые. Привычные.
     Уезжал он на почтовых. Пришли провожать все, кого ожидал.
     Пришел Пущин. Посмотрел лошадь, упряжь, остался недоволен.
     - Не перекладные небось, почтовые небось, - сказал ямщик.
     Малиновский пришел. Он всегда был  нужен во  время отъездов,  приездов,
перемен.  Он  носил еще в лицее звание казака, и память  об этом у всех была
жива.  Уже  далека   была  память  лицейского   начала,   его  отца,  память
Сперанского. Он был и  остался  казаком.  И так как Пушкин в стихах звал его
казаком, он любил и Пушкина и стихи.
     Пушкин  ехал далеко в службу.  И  чем дальше, тем крепче было прощанье,
ближе Пушкин.
     - Садятся  на  коней  ретивых,  - сказал  Малиновский, вспомнив  кстати
"Руслана".
     И все заулыбались - цитирующий Малиновский был лукав.
     Кюхля, запыхавшийся, сказал, щурясь:
     - Малиновский читает на память "Руслана"? Каково!
     И все  замолкли.  Да.  "Руслана".  Который еще  не напечатан! "Руслан и
Людмила"! Каково!
     С Царского Села начиналась его слава.
     Его высылали. Куда? В русскую землю. Он еще не  видел  ее всю, не знал.
Теперь увидит, узнает. И начиналось не с северных медленных равнин,  нет - с
юга, с  места страстей, преступлений. Голицын хотел его  выслать в  Испанию.
Выгнать.  Где  больше страстей? Он  увидит родину, страну  страстей.  Что за
высылка! Его словно  хотят насильно завербовать в преступники. Добро  же! Он
уезжал. Вернется ли? Застанет ли кого? Или повернет история? Она так быстра.
     Спокойствие. Ямщик ждет.



40

     Подлинно, он узнавал родину во всю ширь  и мощь на больших дорогах.  Да
полно, не так и не там ли нужно ее узнавать? Ямщик пел.
     Так вот она какова,  русская песня! Нетороплива, печальна,  раздумчива.
Он с  жадностью  слушал  час,  другой,  третий.  Так  вот почему эта  грусть
величава,  широка,  нетороплива.  Она поется  на  дорогах,  ямщиками. А путь
далек, без конца. Дремота сменяет  песню. Его жизнь начиналась стремительно,
а не поспешно, что не одно и то же.
     Почтовый  колоколец  примолк. Ямщик исчез. Он  был один  в  условленном
месте - Екатеринославе. Никого с ним не было. Расправился, потянулся.
     От  дорожной  тряски  ноги  отерпли. Высылка  была именно  высылкой, не
ссылкой: никто  не  ждал,  не  встречал, да и  остановиться было  негде.  Он
сунулся в единственное подходящее место, открытую дверь.
     Оказалась харчевня. Он ее проклял - низкие потолки были теперь для него
что гроб.
     Купаться! В  городе было  наводнение. Днепр протяжно  поревывал,  потом
стонал, наконец  стихал. Харчевня была почти  затоплена, вода подымалась над
полом.  Он  не  стал  ничего  ждать  и  тотчас бросился  вниз,  к  раздутой,
вздыхающей  воде.  Она  переводила дух  до  нового приступа.  Лодочник внизу
посмотрел на него  внимательно, не торопясь.  Все  же, услыхав,  что  никуда
точно везти не нужно, а нужно покататься, - подал.
     Внимательный