нимает  всю важность  перемен, но его ничто  не  смущает.  Он был
свидетель слишком больших происшествий, сказал он мне. Сегодня была во дворе
суматоха: по саду шныряли люди, которых ранее здесь не видали.
     Сейчас окно  открыто, чернеется  парк, в нем два-три  огонька:  лицей и
фрейлинский  флигель.  Тихо.  Луна  светит, как  светила  год назад. Ночую у
одного из обывателей, затем что Василья Федоровича жена больна.
     У хозяина вид простодушный, домик удобный, в камине трещат уголья.  Как
люблю я эту любезную привычку к бытию



     Не знаю сам,  для  чего  пишу,  потому что,  кажется, все сейчас сожгу.
Страсть передавать  впечатления свои хоть  листку бумаги - не есть ли это та
же жажда общественная, жажда бессмертия?
     Был  у Александра Ивановича Тургенева. Подробности: вина M. M. не ясна;
Разумовский говорил, что это якобинец, который  сам хотел сесть  на престол,
не замечая,  что здесь  явное  противоречие  -  либо якобинец, либо престол.
Многие  называют   его  республиканцем.   Мать  нашего  лицейского,  госпожа
Бакунина, говорила при  свидании сыну, что близ M.  М-ча всегда ей казалось,
что она  слышит серный  запах, а в его глазах видела синеву адского пламени;
празднуют  падение  как  первую  победу над французами и  как смерть  самого
лютого тирана. Уныние, впрочем, также велико.
     Сколько  времени прошло  от Геттингена  и где  мы теперь очутились? Как
камень,  пущенный  из  пращи, в  полгода я  свидетель возвышения  и падения,
надежд  и безнадежности.  Война  приближается. Я  подумал о  питомцах своих,
которых мне завещал Мих. Михайлович. И они за эти полгода испытали  столько,
сколько другие дети  и  за пять  лет  не  испытывают: перемена родительского
дома, а теперь вскоре война, которая все потрясет.
     Расставаясь, Александр Иваныч в особенности спрашивал меня о Пушкине, в
судьбе которого принимает участие, и просил меня  быть внимательным  к нему,
ибо детство его  было безотрадное. Зная родителей  Пушкина как людей  весьма
забывчивых. Ал. Ив. просил меня не оставить его. Это меня тронуло, я обещал,
но сказал  с откровенностью, что  здесь нужен бы человек более душевный, чем
я: я стремлюсь повлиять на  {разум} их. Гувернеры  наши плохи. Я всего более
надеюсь  на дружбу между собою; но, правду  сказать, совершенная разность  в
первоначальных  впечатлениях  отчуждает  их друг от друга. Пушкин, о котором
Ал.  Ив.  печется,  носит  на  себе  все  несчастные  следы  своего  первого
воспитания. Умен, но застенчив; упрям, слишком скор,  вспыльчив до бешенства
и смешлив. Больше ничего сказать пока не умею.
     После крушения  - мне кажется,  не на что более надеяться, как на место
профессора для малолетних. Займусь  же  им.  Я хочу  прочесть  им лекцию  об
отечестве  и  о  долге  гражданском.   Сел  за   Карамзина.  Никто  с  таким
красноречием  у  нас,  конечно, не  пишет.  Но холод  в {разделении} любви к
отечеству на  три  любви: физическую,  нравственную  и политическую - мне не
нравится. Первая есть дело природы и обща всем; вторая - дело лет; а  третья
требует  рассуждения  и  доступна  лишь людям образованным! Любовь,  которая
делится на три любви. Фальшивая нота раздражает слух, а мнимая логика - ум.
     Все  в том же  унынии пошел я  проведать  брата Михаилу. Он болен  и  в
гошпитале. У них теперь строгости, меня не хотели было пропустить, и я сидел
недолго.  Бедняк  мне  обрадовался. Хотя начальство еще скрывает о войне, но
военные  приготовления очевидны  для  всех.  Он был  в оживлении;  вспоминал
детство наше  в  тверском  сельце - далеко и  давно  прошедшее:  как матушка
сажала хлебы в печь и как запах хлеба казался нам  тогда самым прекрасным из
всего  существующего.  Я было про это забыл. Слухи о войне его не пугают. Он
просил  об определении в армию и, кажется,  его получит.  Рассуждал довольно
здраво  о невыгодах для французов движения в неприятельской земле. Он сказал
мне,  что  когда  его  угнетает печаль или  обида, то сам  себе говорит: "Не
робей, Михаиле Петров" - и это его поддерживает. Так и теперь:
     "Не робей, Михаиле Петров" - взденет ранец, тесак в руки и пошел.
     Какой же вид любви карамзинской присутствует у бедного солдата Михаилы?
     Только  ли  людям  образованным  дан сей  разум, без которого любовь  к
отечеству  невозможна? И  что такое образованность? Истинная,  как  небо  от
земли, далека от светской, мелочной.
     Прочел  у  Жан-Жака о  воспитании:  "Чем  подвигаются сердца и  как они
начинают любить  отечество и законы его? Осмелюсь ли  сказать? Играми детей,
предметами   бездельными  в  глазах  людей  поверхностных,   но  образующими
драгоценные привычки и непобедимые связи".
     "Воспитание  должно дать сердцам форму народную и так направлять мнения
и вкусы, чтобы они  стали патриотами по склонностям своим,  по  страстям, по
необходимости.  Республиканец  истинный  да всосет  с молоком  своей  матери
любовь к  отечеству, к законам его и к свободе. Ежели  он одинок - он ничто;
ежели он не имеет  отечества - он более не существует;  и ежели он не умер -
он хуже, чем мертвец" (Жан-Жак).
     Вспомнил   о   брате   Михаиле;  подумал   о  Михаиле  Михайловиче;   о
полуигрушечном  воспитании, о котором говорил  он мне. Нужно обращаться  без
всякой детскости, они, кажется, все лучше понимают, что  о них думают.  Беда
потакать  их  слабостям:  нынче  в  моду  вошли томные  взгляды,  старчество
(Горчаков), меж ними какая-то щеголеватая шаткость.



     Я все  еще  не  сжег  записок своих. Перечел  их, и  надежды,  которыми
одержим был тому за полгода, и некоторое самодовольство молодости показались
мне  смешны.   Пора  остепениться.   Был  у  Василья  Федоровича,   говорили
откровенно. Он по-прежнему в унынии и напуган: кажется, сжег свою записку "О
созвании  депутатов"  -  плод  восьмилетних  трудов. В  случае,  если  война
откроется,  хотел пойти сражаться простым ратником, как брат мой Михаиле. В.
Ф. пришел в  ужас, что  останется в лицее Гауеншилд, а ему не справиться,  и
еще  одно  начинание  рушится,  и я обещал подумать.  Вспоминали  о  Михаиле
Михайловиче. Говорит, что должен  быть у него роман, написанный Сперанским в
молодости: "Отец семейства", - по заглавию должно быть подражание Дидероту.



     Передал  сегодня  поклон Пушкину  от Александра Ивановича Тургенева  и,
исполняя  обещание, поговорил с ним.  Дичится свыше всякой меры, но вовсе не
зол.  Теперь зачислен гувернерами в  шалуны, и в  самом деле шалун.  Видимо,
гордится сим званием. Просил Ал. Ив. прислать  ему  книгу Грессе. "Откуда вы
знаете  Грессе?" - "Я читал в библиотеке отца и у дяди". - "Что же вам более
всего понравилось?" - "Налой". Поэма неприлична;  верно, дядя дал  прочесть.
От него {ничего} не скрывали и, кажется, всегда обращались наравне со всеми.
Он  замысловат и остроумен, знает Вольтера, Грессе, Пирона и, кажется... всю
французскую насмешливую  литературу.  Кошанского вкус  ему  не нравится (мне
тоже). К удивлению  моему, полюбил мудрецов древних. Я дал ему  о  стоиках и
циниках книгу "Философические апофегмы" -  в сих анекдотах  больше толку для
отрока, чем в иных учебниках.  Он спросил меня, почему я назвал в речи своей
царскосельские сады  {пустынными лесами}? Я сказал,  что здесь  недавно  еще
были леса, а кругом - пустыня, что сады и теперь сохранили девственный образ
свой. Он  ничего не ответил, но, кажется, был доволен. Впрочем, они довольно
далеко  заходят  на  прогулках и иногда  углубляются в глушь, выходят  и  на
пустую дорогу. Удивляюсь, что он  помнит так отчетливо выражения речи  моей,
сказанной при открытии, тому боле полугода. На прощание я спросил,  не хочет
ли  он что-нибудь  передать  родителям через  Александра Ивановича.  Он было
задумался.  "Нет". Он,  видно, не  скучает  по родительскому дому. Кошанский
ошибся: он вовсе не зол. Верно, смеется над его декламацией; Н. Ф.  уязвлен.
Пушкин с  улыбкой прямо детской.  - Говорил еще сегодня  с Вальховским. Этот
гораздо более дельный и после классов подошел ко мне и спросил.
     ................................................................................................................................................................



ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

     В первый же  день он увидел в нескольких шагах от себя то, о чем Сергей
Львович говорил с  беспокойством  в глазах и закусив губу: двор. Прямо перед
ним была  сутулая  жирная  спина государя,  которую плотно  облегало  мягкое
сукно; государь, старухи и несколько молодых женщин с шифрами на плечах были
тут  же. Люди в  мундирах и фраках сидели в небольшом  зале, и среди  них он
видел  дядю  Василья  Львовича. Дядя  казался тем, чем  был  на  самом деле:
человеком небольшого роста, косоглазым и, кажется, смешно одетым.
     Небольшой,  широкоплечий,  решительный  человек, во  фраке,  с  тонкими
бачками,  прочел речь по  листкам. Это  был первый и  единственный  человек,
который в  этот день обратил на них внимание: он говорил,  обращаясь к ним и
смотря на них;  они  стояли сзади всех. Когда он кончил, многие обернулись и
посмотрели на них с удивлением, как бы  впервые их заметив. Это был Куницын,
профессор.  Он запомнил легкий говор, который вдруг прошел и смолк;  вечером
Горчаков сказал ему, что это  ждали Аракчеева, но  тот не приехал. Александр
спросил, кто таков Аракчеев, но Горчаков оглядел его, лукаво сощурясь, пожал
плечами и с самодовольствием усмехнулся. Горчаков все знал.
     А  потом  сразу,  на  другой же день, о них позабыли. Каждый  день  они
вставали засветло, в шесть часов  - и дежурный  гувернер  Илья строил  их "в
порядок"  и  вел  во второй  этаж  в столовый зал, где они пили жидкий  чай.
Строже всего Илья по заветам брата наблюдал, чтобы перед классами наверху, в
спальнях и на втором  этаже,  где  пьют чай, отнюдь  не было  игр,  ибо  они
рассеивают без нужды. Потом с семи до  девяти  были лекции, после лекций они
шли  гулять, обедали, репетировали уроки в классном зале; потом опять лекции
- счетом три; после лекций - вторая прогулка, полдник, ужин, третья прогулка
- ив  десять часов они  снова  шли "порядком", почти  никогда в этот  час не
соблюдаемым, к себе наверх, в четвертый этаж, и расходились по своим кельям,
носившим каждая свой нумер. Нумер Александра был  - четырнадцатый; рядом, за
дощатой перегородкой, тихонько посвистывал нумер пятнадцатый: Пущин. Его уже
прозвали по-французски Jeannot (1) после одного французского урока.
     Они жили во дворце, во флигеле, их комнаты были расположены рядом, и  в
каждой стояло то же бюро, или, как называл его  дядька Матвей, конторка, тот
же комод и  железная кровать, из-под которой выглядывали те же ночные туфли;
и полутемные переходы, сводчатые потолки, крадущийся у дверей надзиратель, у
которого  глаза были пронзительные, а  обличье монашеское, -  все иногда ему
казалось монастырем иезуитов, в который он так и не попал.
     Каждый  день  их  трижды  водили гулять,  и прогулки были  важнее,  чем
лекции:  Малиновский  полагал  важным  для  развития детей  воздух Царского,
который и он и больная  жена его считали чудодейственным; отроки должны быть
на воле, комната же - для при ----------------------------------------
     (1)  :Жанно готовления уроков и сна.  Их водили  гувернеры  попарно,  в
ногу,  но  вскоре  порядок  расстраивался. Постепенно он  свыкся  с  садами,
прекраснее   которых  ничего   не  было;   он  научился   отличать   старый,
елизаветинский,  спокойный   и   широкий  сад  от  нового,  екатерининского,
затейливого,   с   постройками,   памятниками   и   английскими  сюрпризами.
Елизаветинский  сад между дворцом  и Эрмитажем был со  стриженою версальской
изгородью, с купами деревьев,  и, когда  они проходили мимо боскетов,  - ему
вдруг казалось, что он узнавал эти места, может быть принимая за Юсупов сад,
который часто видел в детстве.
     Праздные,  странные  мысли  приходили ему  в голову. Он  никогда  их не
помнил и к ним не возвращался.  Иногда он улыбался  им. Пущин, который шел с
ним в  паре, привык к этому и говорил непрерывно,  не заботясь,  слушают  ли
его.
     Их водили к  Розовому Полю. Из кустов виден был сквозной и легкий домик
- турецкий киоск; старинные чужеземные камни были вделаны в одну беседку; им
сказал Чириков, что это древнегреческие  камни. Те турки, о которых Кайданов
говорил  на своих лекциях не иначе, как прибавляя слово "свирепые", здесь не
были свирепы. Небольшие пруды были вырыты лунками - память о турецкой луне.
     Раз,  когда  их  водил  гулять   Чириков,  который  был  всегда   занят
собственными  мыслями, он отстал и заглянул в узкое окно. Он увидел ковры  и
диваны  в  пустой  и  полутемной   храмине,  в   которой,  может  быть,  жил
какой-нибудь  владетель  сераля. Все убранство  было  такое,  словно хозяин,
важный  турок, только что ушел и скоро вернется  курить кальян,  стоявший  в
углу. Никто  никогда здесь  не жил. Екатерина,  любившая затеи, верно, здесь
сиживала.
     Над прудами в хижинах зимовали лебеди - в каждой хижине пара  супругов:
на сухой камышовой подстилке, зарывшись носом в перья подруги, лежал  старый
лебедь  и, чуя их приближение,  шипел и  глухо бормотал сквозь сон -  сонный
грязный  Зевес,  который из-за  своей Леды  принужден был  дрогнуть зимою  в
шалаше.
     Они проходили мимо  громадного,  пустынного  дворца. Чириков хмурился и
просил,  понизив  голос, проходить стройно и  быстро. Рябое смуглое лицо его
подергивалось.  Александр  посматривал на  окна;  тяжелые занавеси  были  на
окнах. Молчаливая стража стояла у дверей. Они шли к Розовому Полю.
     Розовое  Поле было правильной  лужайкой.  На  нем  еще зябло  несколько
розовых кустов, которые посадила Екатерина, но за ними никто уже не смотрел,
они дичали, и дни их были сочтены.
     Не обращая внимания  на  гувернера,  все сворачивали  сюда с дорожки  и
начинали играть  в  снежки. Чириков, выведенный из задумчивости, метался  от
одного  к  другому,  прижимая  руки  к  груди  и  хрипло  умоляя  прекратить
беспорядок:  Пилецкий особенно  не  любил  безобразной  и  нестройной игры в
снежки, допуская порядочные игры: загадки, шарады и проч.
     Каменные  розовые ворота в честь Орлова, прекратившего некогда в Москве
моровую  язву,  были справа -  на мраморе была неторопливо изложена  история
героя.  Все было в  таком  порядке, словно  герой должен сейчас  въехать,  и
растерянный,  насторожившийся вид Чирикова,  шикавшего на них, как будто это
подтверждал. Сад был гораздо более населен и жив, чем дворец с занавешенными
окнами, полумертвый, опустелый.



2

     Обыкновенно он  просыпался,  когда еще было темно.  В дверь тихо стучал
сонный дядька Фома и говорил, кряхтя:
     - Господа, вставать! Господи, помилуй!
     Потом его  голос слышался рядом, у  двери Пущина -  и дальше,  по всему
коридору, с тем же крехтом и непременным прибавлением: господи, помилуй.
     Ему было лень проснуться, и Пущин стучал  к нему в стенку. Вставали они
задолго до света, в шесть часов,  в коридорах горели свечи, а за окнами была
еще ночь - полутемное раннее  зимнее утро. Напротив, в фрейлинском флигеле -
второе  окно от угла - появлялся слабый огонек: это Наташа, горничная старой
Волконской,  являлась уже одевать  свою  барыню,  которой  не  спалось.  Они
встречали Наташу на прогулках, и он привык вставать по ее огоньку.
     Он проснулся от слабого стука - открыл глаза и прислушался. Было темно,
в соседней комнате все тихо, Пущин еще спал. Он взглянул в окно - Наташиного
огонька не было.
     Между  тем  стук  повторился,  слабый,  тихий,  -  дядька  Фома  стучал
обыкновенно в дверь  корявым пальцем не так. Он быстро вскочил, сунул ноги в
туфли, поправил на голове колпак и тихонько выглянул.
     Обыкновенно у печки сидел ночью в шлафоре дежурный гувернер и спал. Это
был либо Калинич, человек громадного роста, с громадным  лицом, который спал
в  креслах,  раскинувшись,  крепко,  безмятежно,   либо  маленький,  верткий
Чириков, который,  прикорнув,  тихонько постанывал. Иногда  им  не  спалось,
тогда  они  в  мягких  туфлях  шлепали  дозором  по  коридору.  Иной раз  он
чувствовал чужой взгляд на себе: верхняя  половина  дверей  была с решеткою;
кисейная занавеска только до  половины закрывала ее. Он вздрагивал  и ворчал
во сне. Гувернеры  мало-помалу  отвыкли  заглядывать  к нему в комнату. Чаще
всего они скрывались в свою дежурную комнатку, где и спали до утра.
     Теперь кресла были пусты,  вся галерея  темна и пуста.  И  вдруг тот же
стук  повторился - почти рядом,  близко. Он  вгляделся и увидел  человека  в
черном, длинную тень; человек  стоял  на коленях у стены,  прижавшись лбом к
каменным плитам, и медленно, беззвучно бил поклоны.
     Он вспомнил, что сегодня вызвался дежурить сам инспектор, и  постоял не
шевелясь. Мартин Пилецкий, подостлав  носовой  платок,  стоял  на коленях на
каменном  полу, прижимая  руки к  сердцу,  изгибаясь и всем своим положением
показывая полное  уничижение. Одни  только  огромные  ступни в черных туфлях
сохраняли человеческий вид: были похожи на ступни мертвеца.
     В  коридоре  было  холодно;  самая  молитва  иезуита,  казалось,  была,
несмотря на усердие, холодна; лоб стучал о каменный пол, как маятник.
     Александр постоял. Холод пробрал его,  и он вернулся к себе. Непонятное
отвращение мешало ему уснуть.  Стук прекратился, шагов не было слышно: может
быть, Мартин заснул на полу.
     Он  еще  поворочался  на  постели,  озлился,  что  мешают  спать,  -  и
неожиданно  заснул. Ему почудилось, что он у иезуитов, к  которым хотел было
определить  его  дяденька  Василий Львович, и  в  тихом утреннем  полусне он
ничуть не удивился.
     Скоро  церковный  колокол пробил  шесть  часов,  и он  услышал знакомый
корявый стук в дверь; дядька Фома заглянул в решетку и сказал:
     - Господа, вставать!  Господи, помилуй! Он  посмотрел  в окно;  Наташин
огонек мерцал. Ночное происшествие вдруг показалось ему смешным  и странным.
Большие ступни иезуита, распростертого на  каменном полу, занимали  его.  Он
вдруг  припомнил  старую  французскую  поэму, которую любил дядюшка  Василий
Львович,  поэму о налое,  -  зад склонившегося в молитве  послушника  служил
налоем аббату, читавшему  требник  на  этом налое; верно, у послушника туфли
так  же  торчали,  как у Мартина.  Монах  был  сущий черт, о  котором  Арина
говорила, что он великий притворщик, и самое упоминание о котором так строго
запрещала бабушка Марья Алексеевна. Теперь никто не мог  ему здесь запретить
думать  обо  всем,  что он  желает. Пастырь душ  с  крестом, иезуит,  монах,
который, оседлав черта, совершает ночью путешествие по закоцитной стороне, -
таков был инспектор Мартин Пилецкий.



3

     Он  рос один, и ему трудно было теперь привыкнуть к товарищам. Горчаков
изображал старичка:
     - Ах! Опять мои старинные болезни! - говорил он со вздохом и ковылял.
     - Мы,  старички, -  говорил он  насмешливо. Всё  давалось ему легко. Он
гордился этим. У него  были уже  поклонники. Ломоносов  и  Корсаков во  всем
подражали ему. Профессора были  к нему  благосклонны: он  сразу занял первое
место;  у него  была память, которая без  всяких усилий  и понимания,  как в
зеркале, повторяла все, что  он читал. Он учился усердно. Во всем  остальном
он был забывчив, особенно на имена, но, казалось, был даже доволен этим.
     - Этот... как его... да: Фома, никак не могу припомнить, - говорил он о
дядьке  Фоме  и щелкал  пальцами,  как  старик,  может  быть  как его  дядя,
новгородский губернатор.
     Александр завидовал ему и побаивался.
     Вальховский ночей не спал и старался также занять первое место.
     Броглио лучше  всех  подставлял подножку,  и Александр  дважды чуть  не
попался. Броглио и Данзас были отчаянные - так их аттестовал Мартин.
     Они  также соревновались между  собою - в  наказаниях. Данзас  поставил
себе за  правило ухмыляться, когда делал ему замечания Мартин. М