ь  в  монастыре,  на  соломе,  и  питаться
аредами...
     - Акридами, - поправил Сергей Львович.
     ...чем вернуться в этот дом.
     Потом Надежда Осиповна пошепталась с сестрицей Аннет, и  сестрица Аннет
всплеснула руками.
     - Если вы, Nadine, можете верить злодейке, - сказала  она, - бойтесь за
себя!
     И брат с сестрой тотчас же поехали к Василью Львовичу.
     В Василье Львовиче  в этот вечер  они застали разительную  перемену: он
опять малодушествовал, бегал по комнате и  стонал. Испугавшись за его жизнь,
Анна  Львовна  уложила его  в  постель. У него, видимо, начиналась  горячка.
Слабым   голосом   Василий   Львович   потребовал   Аннушку.   Несмотря   на
противодействие  Сергея  Львовича,  Аннушка  приведена.  Анна  Львовна  даже
усадила ее у постели больного - как сиделку. Послано за доктором.
     Доктор  объявил  жизнь  Василья  Львовича  вне  опасности.  Горячка  не
открылась, но Василий Львович к вечеру сказал сестре, что он пропал.
     Он рассказал, что  к нему явился посланец от Капитолины Михайловны или,
может быть,  от князя В.  -  он не желает  об этом знать - и вынудил у  него
письмо. Упомянув о письме, Василий Львович стал метаться на своем ложе. Анна
Львовна спрыснула его  водой. Отойдя немного, Василий Львович признался, что
в  письме  он  взвел  на себя  чудовищный  поклеп и совершенную  напраслину,
скрепив все своею подписью.
     -  Аннушка,  выдь, - сказала строго  Анна Львовна.  -  Но, мой  дружок,
душенька Базиль, как же вы написали такое?
     - В полном беспамятстве, - сказал, разведя руками, Василий Львович.
     Тут он соскочил с постели и сказал сестре с необычайной живостью:
     - Развода нет и не будет  - в наказанье,  - суда  не  боюсь, милостивая
государыня, и еще увидим!



2

     К   Капитолине  Михайловне  послан  для   переговоров  Сонцев.   Матвей
Михайлович вернулся,  пыхтя,  и  сказал, что сам  поверить  своим  глазам не
может:  ему  показывали  письмо, и  в письме  рукою  Василья  Львовича  ясно
написано,  что  как Василий Львович  уже  два  года  и один месяц  состоит в
противозаконной связи со своею  крепостной девкой, то не  может  по  совести
противиться разлучению с ним супруги  его и дает ей  полную  мочь делать что
хочет и даже выйти замуж, за кого ей будет угодно.
     Василий Львович сказал, морщась:
     -  Не помню. Полнейшее  забытье  и беспамятство.  И вовсе не  похоже на
правду. Ничего не помню.
     Он  было застонал,  но  уже  гораздо легче, чем в первый раз, и  вскоре
натура взяла свое - назавтра же пошел  он, как ни в  чем не бывало, гулять и
стал выезжать в театры.
     Общее любопытство,  однако,  было  сильно  возбуждено.  Распространился
слух, что Василий Львович в  самом деле  сожительствует с  некоей  горничной
Анкой.
     Даже  толстяк Сонцев  однажды вечером,  сидя в семейном кругу, рядом  с
сестрицей Аннет, когда речь  зашла  о Василье Львовиче, зажмурился, колыхнул
животом и сказал, что у Василья Львовича  всегда  была эта народная  русская
фибра,  жилка, Василий  Львович, мол,  всегда  любил  эту известную  женскую
простоту. Сестрица Аннет тотчас попросила его замолчать.
     Василью  Львовичу приходилось  раз  по  пяти  на  день  клясться  своим
приятелям,  что  он нимало  не  виноват, но приятели,  льстя  его самолюбию,
называли его селадоном, фоблазом и усмехались.
     Василий  Львович  с  ужасом  почувствовал,  что  его  прежняя  приятная
репутация стихотворца,  человека  самого по себе, и не без веса, колеблется.
Его вдруг стали тютоировать  - говорить  ему  ты, попросту тыкать  - люди, с
которыми он вовсе не был короток.
     Слава петербургского  бригана с  галеры  была  очень приятна в  Москве,
когда относилась к  прошлому,  так сказать, окружала его  издалека. Нынче же
она была вовсе неуместна: Василью Львовичу иногда уже мерещился камергерский
ключ; он не хотел  званья какого-то фоблаза и, наконец, в самом деле, по его
словам,   был  не   так  уж  виноват.  Во  всем  виноваты   были  несчастные
обстоятельства.
     Он никак не желал этой  близости со всеми молокососами, которая грозила
ему после скандала. О нем шептались, на него указывали пальцами.
     Желая  прекратить  такое  двусмысленное  положение,   Василий  Львович,
внутренне  негодуя на жену,  обратился  лично  к тестю.  Тесть  его,  старый
переводчик, человек  в  своем роде почтенный,  но  медленного соображения  и
незначительный, был перед Васильем  Львовичем в долгу: только за год до того
Василий  Львович сработал для глухого  тестева издания  "Приношение религии"
два  вполне приличных  духовных стихотворения: "О ты, носившая  меня в своей
утробе"   и  о  "жене,   грехами  отягченной".  Второе  стихотворение   было
трогательное и, начинаясь описанием этой блудной жены:

     Жена, грехами отягчения,
     К владыке своему течет бледна, смущенна, -

     кончалось ее полным прощением.
     Василий  Львович  приготовился  в  разговоре  с  тестем  применить  это
стихотворение к Капитолине Михайловне.
     Но дурак тесть его не принял.
     Все  попытки  взять  важный   тон  и   отстранить  от  себя  назойливое
любопытство молокососов не привели ни к чему: важный тон сам Василий Львович
выдерживал не более получасу, молокососы все более набивались в друзья.
     Наконец он увидел себя сказкою всего города.
     Тем временем Капитолина Михайловна подала прошение о разводе в суд.
     Василий Львович этого не  ожидал.  Он кое-как отписался,  откупился, но
жить в Москве  становилось ему трудней день ото дня.  Даже  сестрица  Аннет,
девотка,  негодуя  на  злодейку,  стала  ворчать  втихомолку  и  на  Василья
Львовича,  а  Сергей  Львович  решительно  отстранился:  пожимал  плечами  и
уклонялся,  когда  его  спрашивали о  брате,  притворяясь непонимающим, а  с
братом стал разговаривать отрывисто.
     Однажды, вернувшись домой  из театра, Василий Львович нашел  в  кармане
бумажку,  на которой было  аккуратным детским  почерком  написано  известное
стихотворение Грекура о служанке, в неизвестном переводе: "Пусть, кто хочет,
строит куры всем прелестницам двора, для моей нужно натуры, чтоб от утра  до
утра, забывая ночь  ненастну,  целовать служанку прекрасну". Василий Львович
обомлел.
     Перевод был  решительно  дурной, бессмысленный, с  ошибкой против меры.
Без  сомнения,  это было дело рук юных негодяев,  набивавшихся в  друзья,  а
чтобы не возбудить подозрений, они  дали дитяти переписать стишки.  При всем
негодовании Василий Львович тут  же исправил безграмотный  последний стих на
другой,  гораздо  лучший:  "Лобызать  служанку  страстну" -  и только  потом
изорвал бумажку в мелкие клочки.
     Хуже всего  было  то,  что  к  московским  юнцам  пристал  его  близкий
приятель,   товарищ  молодости  и  собутыльник  по  петербургской  "галере",
родственник и однофамилец, Алексей Михайлович Пушкин. Алексей Михайлович был
существо необыкновенное. Отец его и дядя были  шельмованы и сосланы в Сибирь
по  суду,  как делатели фальшивой  монеты, и их  приказано  было  именовать:
"бывшие  Пушкины".  Сын  бывшего  Пушкина  воспитывался  у  чужих   людей  и
неосновательностью    характера   напоминал   отца.   Более   того   -   эту
неосновательность  он возвел в закон и правило.  Он  проповедовал в гостиных
афеизм -  что все в жизни есть одно  воображение, туман  и  ничего более.  В
Москве  он  имел  решительный  успех  и  скоро  стал  незаменим  в  играх  и
спектаклях. Он был желчен и зол, но в злости его было нечто забавное.
     Встречаясь с  Васильем  Львовичем  в театрах  и  свете, он усвоил  себе
особую  привычку изводить  его  намеками  и  остротами, вместе с тем слишком
бурно проявляя любовь  и дружбу.  Он обнимал  его, прижимал к  груди, крепко
целовал, потом строго смотрел в глаза ошалевшему Василью Львовичу и говорил,
содрогаясь:
     -  О, все тот же! Шалопут! Соблазнитель! - и тотчас отталкивал его, как
бы боясь прикосновенья.
     Духовные стихи  Василья Львовича, изготовленные им для  тестя, вызывали
самую   неприличную  веселость   Алексея  Михайловича.  На  людном   балу  у
Бутурлиных, стоя рядом с Васильем Львовичем и отозвавшись о стихах с горячею
похвалою, он вдруг неожиданно громко прошипел в сторону, a parte:
     - Тартюф!
     Василий Львович  решительно уклонялся от всяких  встреч с  кузеном, но,
после  того как  развод его огласился, от  афеиста-кузена не стало житья. Он
громко  вздыхал,  завидя  Василья Львовича в обществе, и сурово  грозил  ему
пальцем. Василий  Львович стал подозревать, что стишки были посланы также не
без содействия кузена.
     Скандальная слава ему прискучила. Самолюбие его было пресыщено.



3

     Василий Львович всем объявил, что едет в Париж. Кто из приятелей верил,
кто не верил; но  общее любопытство  было  занято. Сергей Львович  в глубине
души не  верил.  В Москве  только и было  разговоров, что о  поездке Василья
Львовича.  Юные  бездельники-друзья  ставили  на  него  куши  -  поедет  или
останется?
     На  одном  балу Василий  Львович  слышал, как старый  князь  Долгоруков
сказал своему собеседнику:
     - Покажи, милый, где Пушкин, что в Париж едет?
     Василий  Львович притворился, что не  слышит,  сердце его с приятностью
замерло, он осклабился - что ни говори, это была слава.
     - Невидный, - сказал князь, - что ему Париж дался?
     Так  Василий  Львович  оказался  вынужден  в  самом  деле  хлопотать  о
разрешении посетить  Париж  с целью  лечения у тамошних  известных  медиков.
Неожиданно разрешение получено.
     Василий Львович преобразился. Он вдруг стал степенным, как никогда, как
будто шагал уже не по Кузнецкому мосту,  а  по  Елисейским  полям.  Для того
чтобы не ударить в Париже лицом в грязь,  он каждый день что-либо покупал на
Кузнецком  мосту во французских  лавках - и накупил тьму стальных цепочек  с
фигурками, платочков, тросточек. При  встречах его спрашивали с уважением, с
завистью:
     - Вы все еще здесь? А мы думали, вы уже в Париже.
     Теперь   не  только  юные  бездельники,  но   и   старые  друзья  вновь
заинтересовались им. Карамзин наказывал немедля, как приедет в Париж, писать
и присылать ему письма для печати.
     - Я  буду  писать решительно обо всем на свете, - твердо обещал Василий
Львович.
     Наконец срок отъезда назначен.  Общее  участие  в  сборах  вознаградило
Василья Львовича за месяц болезненных припадков.
     За три дня до отъезда Иван Иванович Дмитриев, который тоже был задет за
живое поездкой Василья Львовича, написал поэму: {Путешествие N. N. в Париж и
Лондон:} "Друзья! сестрицы! я в Париже!"
     Поэма тотчас разошлась  по  рукам,  скорей,  чем ведомости. Стихи  были
гораздо  лучше  всего  того,  что  поэт писал  в  важном  роде; они  были  в
совершенно новом, живом и болтливом роде. Так  не только стихотворения, но и
самые приключения Василья Львовича давали новую жизнь поэзии.
     Один  из  юных бездельников сунул-таки  новую  поэму Василью  Львовичу,
сказав, что это - так, безделка.
     Василий Львович впопыхах забыл о ней. Вечером, усевшись у окна и смотря
на всегдашний вид улицы,  он хотел было писать элегию,  но элегия не  пошла.
Ему стало в  самом  деле грустно,  а в грустном расположении  он  никогда не
писал элегий.
     Тут он вспомнил  о  безделке,  данной  ему утром приятелем. С первых же
строк он понял, в кого автор метит: это было воображаемое путешествие самого
Василья Львовича.  N.  N. и  был Василий  Львович. Он усмехнулся.  Это  была
слава.

     Все тропки знаю булевара,
     Все магазины новых мод...

     Часть вторая его несколько огорчила: Василий Львович будто жил в Париже
- в шестом этаже.
     -  Вот и  видно, что  в Париже не бывал,  - сказал,  усмехаясь, Василий
Львович,  - там и  дома-то в шесть  этажей не часто встретишь, а на чердаках
отроду не живал.
     Затем говорилось, правда мило, и о слабостях его:

     Я, например, люблю, конечно,
     Читать мои куплеты вечно, Хоть слушай, хоть не слушай их...

     - Куплетов  не пишу,  -  сказал тихонько,  с  бледной  улыбкой  Василий
Львович, - а элегии... или басни... как и вы, Иван Иванович.

     Люблю и странным я нарядом,
     Лишь был бы в моде, щеголять..

     - Как все французы, - еще тише сказал Василий Львович.

     Какие фраки! панталоны!
     Всему новейшие фасоны...

     - Рифма... нетрудная, - сказал, прищурясь, Василий Львович.
     Кто был в  этом повинен -  неизвестно: но слава Василья  Львовича,  чем
громче она  становилась,  тем более  отдавала фанфаронством, в  ней  не было
ничего почтенного.
     Горько  глядя по сторонам, Василий Львович увидел Аннушку,  она умильно
на него глядела, как всегда бела, мила и дородна. Он ее обнял и утешился.
     - Стихотворец и всегда лицо публичное! -  сказал он ей. Аннушка была на
сносях.
     В день отъезда Василий  Львович струхнул. Он впервые уезжал так далеко.
Сергей Львович, сестрица Аннет и все родные присутствовали при его отъезде и
ободряли его.
     Сергей Львович с душевным сожалением  и завистью смотрел  на  увязанные
вещи.  Аннушка  тихо плакала большими бабьими  слезами  и лобызнула  барское
плечо,  причем Василий Львович, уже на  правах заграничного путешественника,
громко ее  чмокнул и  в  первый  раз назвал  Анной  Николаевной.  Все друзья
провожали Василья Львовича до заставы, там распили в честь его бутылку вина,
Василий Львович  обнял всех, всхлипнул, уселся, махнул платочком, тросточкой
и поехал в Париж.



ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

     К шести годам он был тяжел, неповоротлив, льняные кудри начали темнеть.
У  него  была   неопределенная  сосредоточенность  взгляда,   медленность  в
движениях. Все игры, к которым принуждали его мать и нянька,  казалось, были
ему  совершенно  чужды.  Он  ронял  игрушки  с  полным  равнодушием.  Детей,
товарищей  игр,  не запоминал,  по крайней мере ничем не обнаруживал радости
при  встречах  и  печали при  разлучении. Казалось,  он  был занят  каким-то
тяжелым,  непосильным  делом, о  котором не  хотел  или  не  мог  рассказать
окружающим. Он был молчалив. Иногда его заставали за каким-то подобием игры:
он соразмерял предметы и  пространство, лежащее между ними, поднося пальцы к
прищуренному  глазу, что  могло  быть игрою геометра, а  никак  не светского
дитяти. Откликался он нехотя, с досадою. У него появлялись дурные привычки -
он ронял носовые платки, и  несколько раз мать заставала его грызущим ногти.
Впрочем, последнее он, несомненно, перенял от самой матери.
     Мать  подолгу  смотрела на него, когда он замечал это, отводила взгляд.
Дяденька Петр Абрамович был прав, он был решительно похож на деда, на  Осипа
Абрамыча;  она  не  помнила  отца  и  с  детства  боялась  его имени;  Марью
Алексеевну она не спрашивала, но  всем существом понимала и чувствовала: сын
пошел в него - и ни в  кого другого. Она стала прикалывать булавками носовой
платок, который мальчик терял. Это было неудобно, и  он начал обходиться без
платка.  Она  стала  связывать  ему руки поясом,  чтобы он  не  грыз ногтей.
Неизвестно,  как  и откуда  могли  прийти  опасности,  проявиться  дурные  и
странные черты у этого мальчика, похожего на своего деда. Мальчик не плакал,
толстые губы его дрожали, он наблюдал за матерью.
     Вообще он обещал быть дичком. Тетка Анна Львовна верхним чутьем все это
почуяла. Она теперь  часто бывала у них. Брат Василий был временно спасен, в
Париже, приходилось спасать брата Сергея. Надине она  ничего не говорила, но
все кругом  подмечала,  все  непорядки. Если к  столу  подавали,  случалось,
надтреснутый стакан, она говорила:
     - Ах, стакан битый!
     Когда Никита  раз позабыл поставить Сергею Львовичу уксус,  она сказала
ему холодно:
     - Принеси уксус, горчицу и все к тому принадлежащее.
     Надежда  Осиповна  при  ней  нарочно  роняла   чашки,  чтоб  чем-нибудь
разрядить гнев, который у нее накипал.
     Но в одном они сходились - и Аннет и Надина  -  Александр рос совсем не
таким,  как нужно:  в нем не было любезности. Тетка полагала, что воспитание
виновато.
     - Александр, встаньте, - говорила она.
     - Сашка, поблагодари отца и мать.
     Сашкой  звали  его отец  и  мать, когда изображали  нежность. Но  тетка
произносила это имя со злостью, и он не терпел, когда его так называли.
     Александр вставал.  Он благодарил отца и  мать. Однажды,  посмотрев  на
тетку,  он  вдруг  улыбнулся. Тетка обомлела:  улыбка дитяти была  внезапна,
неуместна и дерзка.
     -  Чему  ты смеешься, что зубы  скалишь? - спрашивала она с тревогой. -
Ну, что смешного нашел?
     - Сашка, поди вон, - приказал Сергей Львович.
     Александр встал из-за стола и пошел вон.
     У дверей наткнулся он на Арину. Глядя на него жалостливо,  Арина сунула
ему пряник и мимоходом прижала к широкой, теплой груди.
     Он  пробирался  по  родительскому  дому волчонком - бочком, среди тайно
враждебных ему предметов. Он  был неловок, бил  невероятно много посуды; так
по крайней мере казалось Сергею Львовичу. Сергей Львович с тоской чувствовал
ценность падающих из рук этого ребенка стаканов. Не замечая окружающих вещей
и  не дорожа ими, он с  необыкновенной  ясностью  ощущал их незаменимость  в
момент боя.  Это было главным страхом семейства  Пушкиных  - убыль  и  порча
вещей. Сергей  Львович  приходил  в  отчаяние  из-за  пропажи  какого-нибудь
платочка,  он  изнемогал  от  волнения, когда  не  находил  на  месте  новой
французской  книжечки. Без нее  жизнь казалась неполной и жалкой. Он во всем
винил детей. Книжечка находилась, и он  равнодушно швырял ее в сторону. Вещи
казались незаменимыми, гибель их неоплатной. Каждый стакан был в опасности.
     Надежда  Осиповна била непроворного  мальчика по  щекам, как била слуг,
звонко и наотмашь,  как  все Ганнибалы.  Родители склонялись над  осколками.
Сергей Львович пытался восстановить первоначальный вид стакана и  безнадежно
махал  рукой:  невозможно! Александр  бил вдребезги. Надежда Осиповна  несла
свой гнев в девичью;  она  возвращалась тяжело дыша и с отрывистой речью, но
умиренная. Из  девичьей доносилось осторожное, тонкое всхлипывание - побитая
девка скулила.
     Постепенно, не  сговорясь, родители  начинали глухо  раздражаться, если
приходилось  подолгу  смотреть на сына. Это  был ничем не  любезный ребенок,
обманувший какие-то надежды, не наполнивший щебетаньем родительский дом, как
это предполагал Сергей Львович.
     Вскоре родился третий сын и наречен Львом.
     Лев  был кудрявый,  веселый,  круглый.  Сергей  Львович  в  первый  раз
почувствовал  себя  отцом.  Он  умилился  и  поцеловал  Надежду  Осиповну  с
чувством.  Слезы  текли  по его лицу. Надежда  Осиповна тоже  полюбила сына,
сразу и  вдруг, без памяти.  Остальные дети  для  нее более не существовали.
Через неделю все пошло своим порядком.
     Иногда  Сергей  Львович,  занятый  своими мыслями,  вдруг  с удивлением
замечал своего  старшего сына. Он  недоумевал,  огорчался. Дети  кругом были
именно детьми,  во всем милом  значении  этого слова. Его сын напоминал сына
дикаря, какого-нибудь Шатобрианова натчеза.  Он  охотно читал Шатобриана,  и
самолюбию его льстило,  что его  брак с Надеждой Осиповной всеми замечен. Но
одно дело  любовница,  даже  жена, и  совсем  другое  дело  сын.  Так  жадно
стремиться к тому, чтобы все было как у всех достойных, - и  встретить такое
жестокое отовсюду  непонимание! Сергей Львович втайне сам становился в тупик
перед своей семейственной жизнью.  В квартире - а они меняли их что ни год -
он  прежде  всего  занимал  кабинет  и  место  у  камина.  В  кабинете стоял
письменный  стол в  полкомнаты, на  котором всегда лежал лист чистой бумаги.
Сергей Львович писал там свои письма. Он смотрел в окно  и останавливал всех
людей, пробегавших на кухню ив  людскую. Он спрашивал их,  кто, куда и зачем
послан.  Писем он писал мало. Чистый лист лежал неделями на его столе. Глаза
застилало дымкой, губы шевелились и улыбались.  Сергей Львович  п