йках,
с  бубенцами, пролетали, махнув на все рукой. Дома то прятались в  садах, то
здесь и  там  лезли каменными ступнями на  обочины, словно строптивые глухие
старики, наступающие прохожим на ноги.
     Широкие улицы Москвы показались ему теперь нестройными.
     Шли  дома  вельмож,  спрятанные  в  глухие,  как  лес,  дремучие  сады,
московские замки,  в которых  смеялись  над  Петербургом  и над  франтами  и
старели  среди  войска  старух,  отрядов дворни,  арапов,  мосек; и  вдруг в
неурочный  час  доносилась  оттуда роговая музыка:  старый Новосильцев кушал
чай.
     С криком:  "Пади!" пробежали скороходы, и тяжело  прогрохотала странная
карета. И Александр с изумлением, со стороны - заметил этот выезд: стояли на
запятках пять арапов, а впереди, в  странных  нарядах,  с белыми перьями  на
шляпах, бежали скороходы и, задыхаясь, кричали:
     - Па-ди!
     Пошли главные  улицы,  и  один  дом  был  страннее  другого.  Стоял  по
Неглинной китайский дворец,  зеленый и золотой, как павлин. Драконы разевали
пасти  на прохожих москвичей,  а в спокойных нишах стояли желторожие болваны
под зонтиками - мандарины.  Роскошь, сон и  прохлада были в  мутных  стеклах
дома, в котором,  казалось, никто не жил. Но медленно, с московским  хрипом,
открылись ворота - старик Демидов отправился на прогулку.
     Он пошел по Тверской.
     Насупив  брови, проехал  мимо  князь Шаликов, его  не заметивший,  -  в
кондитерскую.   А  вскоре   он   увидел:  с  беззаботной  улыбкой,   закатив
бледно-голубые глаза, еще не старый, хоть и обрюзгший, семенил  по улице его
отец и смотрел, щурясь,  в  лорнет  на  проезжавшую  старуху.  На  коленях у
старухи была моська; Сергей Львович поклонился ей, и старуха остановила свой
дормез. Быстрее молнии Александр свернул в переулок.
     Через месяц  был  назначен  его  отъезд.  Он  уезжал  с  дядей Васильем
Львовичем в Петербург.



2

     Была весна, время птичьих прилетов.  В кустах на бульваре и на деревьях
в садике появились задорные пискливые птахи, имени  которых  Василий Львович
как  горожанин  не  знал. Соловья он дважды  слышал  у графа  Салтыкова  под
Москвой, и  его болтливые трели  нравились Василью  Львовичу  так же, как  и
подражанье  соловью:  у  Позднякова  на   балах  дворовый,  скрытый  в  тени
померанцевых дерев, щелкал соловьем.
     Птицы прилетели, и Василий Львович собрался в Петербург.
     Он написал  петербургским  друзьям, и на Мойке у  Демута сняли для него
удобные нумера, не очень дорогие. В Петербурге  Василий Львович  намеревался
прожить  несколько  месяцев, побывать в  свете,  обновить  дружеские связи с
Дмитриевым, которые начали уж угасать, - и, наконец, определить племянника в
пансион к иезуитам. Дел было много.
     Приближалось  время  отъезда.  Уже  на  почтовом  дворе  справлялись от
Василья Львовича об удобной коляске для бар и телеге для поклажи и людей.
     Сергей Львович  встрепенулся. Отъезд  сына приближался;  между тем, как
нарочно,  случилась  история  с  старым  арапом. Пришлось  откупаться,  чтоб
заткнуть временно глотку жадному африканцу, которого отныне Марья Алексеевна
звала не иначе  как злодей. А сколько дано приказным! Сергей Львович  лишний
раз убедился в черствости  и корыстолюбии приказного  племени которое всегда
ненавидел.
     Как  бы то  ни было,  пересчитав  свою казну, Сергей  Львович нашел  ее
поредевшею.  Решено  пойти на жертву:  не был сшит  превосходный  зеленый  с
искрой фрак, с высоким лифом, который  Сергей Львович собирался шить к лету;
была уже  выбрана  модная  картинка,  и Сергей  Львович  уже воображал  себя
облеченным во фрак: оставалось только сунуть в  петлицу цветок. Подумывали о
том,  чтоб  продать Грушку,  которая разленилась и вообще  стала  не нужна в
доме.  Родители  скопидомничали;  обеды  у Пушкиных  становились  все  гаже.
Болдинская дань не помогала.  Стоял июнь месяц.  В один  день Сергей Львович
круто все  изменил: заложил болдинские души, разбогател и успокоился; тотчас
фрак был заказан. Александр мог воспитываться у иезуитов.
     Между  тем, раздобывшись  деньгами,  Сергей Львович, как всегда бывало,
занесся. Сам черт  был ему  не брат.  Он с загадочным выражением  поглядывал
иногда  на  Надежду  Осиповну,  и  Надежда  Осиповна   холодела  от  страха:
предприятия Сергея Львовича всегда казались ей сомнительны и даже опасны.  В
один из таких дней он прочел постановление об открытии в Царском Селе  лицея
и взволновался. Он неясно  представлял себе,  что такое лицей,  но внезапная
мысль  пришла  ему в голову. Он  поговорил с  приятелями. Ходил  слух, что в
заведении будут воспитываться великие князья.
     Случай,  который  управлял  жизнью  и давал неожиданное  счастье в  два
предыдущие царствования,  снова  представлялся.  Молодой человек  мог  стать
товарищем  игр  будущего  кесаря  или,  гуляя, случайно  повстречать в  роще
императора с  императрицей; так или  иначе,  судьба его решилась. Вспоминали
всем известные анекдоты  прежних царствований.  Сергей  Львович  представлял
себе, что Сашка воспитывается в  Царском Селе,  чуть не во  дворце, и понял,
что   это   случай  единственный.   Иезуиты  показались  ему   уже  не   так
привлекательны.  Вместе  с тем  в  глубине  души он  был  почти  уверен, что
Александра  не  удастся  определить  в новое заведение. Честолюбие его  было
сильно занято. Он трепетал.  Тайком от жены он решился попытать счастья. Чин
и вес  его  были  недостаточны, прошений, он понимал, будет подано  много, и
боялся отказа. Таясь от Надежды Осиповны, он послал прошение о принятии сына
его  в новое учреждение.  Труся, он решил  не  сдаваться:  либо коллеж, либо
Царское Село. Прошение было хорошо написано, но этого одного было мало.
     Самая  справка  о  древности  его  рода  нелегко  ему  далась. Пришлось
прибегнуть к  сильной защите Ивана Ивановича Дмитриева. Нужное свидетельство
было  прислано.  Предстательство  поэта,  однако,  убедило  еще  раз  Сергея
Львовича, что поэт и  министр был педант. Подписи министра юстиции Дмитриева
и  графа   Салтыкова  значились   под  свидетельством  незначащим   и   даже
двусмысленным.  Вельможи свидетельствовали,  что недоросль  Александр Пушкин
есть  действительно  законный сын  служащего  в  комиссариатском  штате 7-го
класса   Сергея  Львовича  Пушкина.  Подобное  свидетельство,   без  всякого
сомнения, могло быть добыто по приходской записи.
     Старинное  слово "недоросль", осмеянное еще Фонвизиным и  примененное к
его сыну, не только обидело, но и несколько испугало Сергея Львовича.
     - Законный или нет в собственном смысле,  это вас, сударь, не касается,
- прошептал он.
     Однако подписи и титло министра говорили за себя.
     Скрепя  сердце Сергей Львович открыл свои планы брату Василью Львовичу,
предоставив  ему выбирать между  иезуитами  и  лицеем, да написал  короткое,
чрезвычайно  любезное   письмо   Александру   Ивановичу  Тургеневу.   Самому
Александру  отец  раза  два  туманно  говорил  о  Царском  Селе,  в  котором
открывается лицей, но сразу же уклонялся в описания природы и умолкал.
     Иезуиты были вернее,  все у них менее  официально, а впрочем, и  они не
верны.  Все должен  был  решить Василий Львович на месте.  Как старый игрок,
Сергей Львович верил в удачу, и вместе самолюбие его было заранее уязвлено.
     Он  с  легкой досадой  смотрел  теперь на  сына - стоил  ли  сын  таких
попечений,  забот?  Это был сын первой страсти  -  и вот рос бесчувственным.
Иногда  по  вечерам  он подробно,  с  житейской  мудростью  человека,  много
видевшего, давал  сыну  наставления.  Постепенно он до тонкостей  и  мелочей
вспомнил  Петербург, Невский  проспект,  гвардейскую  молодость,  потерянную
карьеру, и ему самому вдруг смерть  захотелось  туда,  на место несмышленого
юнца. Что Сашка найдет в Петербурге?  Зачем  ему, в самом  деле, понадобился
Петербург? Мог  бы отлично воспитываться и в Москве.  Скольких  трудов стоит
ему воспитание детей!
     Было, однако же, поздно менять.
     Со вздохом и горечью давал он сыну наставления:
     -  Саек в  Гостином дворе и  пирожков  отнюдь не покупай. Тебя обступят
купцы и станут кричать: "Саек, саек горячих!" Эти сайки  -  яд,  и я однажды
чуть не умер от них.
     -  На Невском  проспекте,  помни,  ты  можешь  встретить  государя, он,
говорят,  нынче каждый день  гуляет  по Невскому  проспекту. Завидя  его, ты
должен стать вот так и поклониться вот так.
     Сергей Львович учил Сашку кланяться и оставался недоволен.
     - Так, а не так!
     Он побывал  в герольдии:  и  там  толстяк  Сонцев  выдал  свидетельство
Александру в том, что он  происходит из древнего дворянского рода  Пушкиных,
коего герб внесен в общий гербовник. Судьба Александра была устроена. Сергей
Львович сделал для сына все, что мог, и временно забыл о нем.
     Во всем этом  и сестрицы - Анна, а за нею и Лизета - принимали участие.
Анна  Львовна  недаром читала "Утренник  прекрасного  пола",  который был ее
настольной  книгой.  Он  был  очень  удобен:   в  конце  книжки  шли  чистые
разграфленные листы - одна графа  для визитов  и посещений,  балов, другая -
для записи карт, выигрыша и проигрыша, а третья - самая большая - для записи
анекдотов и острых слов. Анна Львовна довольно  регулярно вела эти записи. В
анекдоты она помещала все сведения о женской неверности по Москве, а в отдел
острых слов - изречения своих братьев. Первый отдел книжки "Славные женщины"
- был любимым  ее чтением. Ужасные нравы Поппеи, Фульвии и Клеопатры были ей
знакомы.   Цезония,  или   Милония,   которую  наглец   Калигула   показывал
приближенным в виде Венеры, нагою и увенчанной розами,  - всегда вызывала ее
сожаление. Но тут же  был помещен обзор  героинь более тихого нрава, и среди
них  императрица  Катерина I, пожертвовавшая  для выкупа  своего  супруга из
плена от турков все свои  украшения.  Анна Львовна стремилась играть в среде
родных именно такую роль, роль спасительницы.



3

     Прошел май, прошел июнь, а Василий Львович все никак не мог тронуться в
путь.  Сергей  Львович  боялся напомнить ему -  неравно раздумал.  Александр
томился  и  часто  просыпался  среди  ночи в  холодном  поту. Француз, желая
блеснуть   познаниями   питомца,   морил   его    вокабулами   и   правилами
арифметическими. Александр был рассеян и дик. Время шло медленно.
     Наконец, когда  уже кончился июль, Василий Львович объявил,  что  едет.
Был назначен день отъезда.
     В этот день Арина встала пораньше;  все было давно починено, заштопано,
уложено.  Учебные  книжки, которые брал  с  собою  Александр  Сергеевич, она
разложила  поровней,  чтоб  не  развалились  при тряске; на  окне  нашла она
забытый  томик и, подумав, тоже сунула его  в чемодан. Томик был - мадригалы
Вольтера. Потом осторожно сняла с полок Сергея Львовича самые малые книжечки
в кожаных переплетах  - Александр Сергеевич ими более всего  занимался, да и
книжечки были махонькие. Сергей Львович давным-давно  не подходил  к полкам.
Она уложила тихонько в чемодан и эти книжечки, числом не меньше двадцати.
     - Кому здесь нужно, - проворчала она сурово, но не без робости.
     Книжки были самого веселого свойства: Пирон, Грекур,  Грессе,  новейшие
анекдоты. Александр Сергеевич, читая их, всегда посмеивался.
     - Все веселее будет,  - решила  она.  Ей не сиделось. Сбегала на кухню,
где жарили телятину на дорогу; еще раз почистила платье.
     Больше делать  было нечего, и она пригорюнилась. Заглянула  тихонько  в
дверь: Александр Сергеевич спал спокойно и ровно. Такая беспечность поразила
ее.
     - Молод, совсем дите еще, - сказала она Никите, - на кого посылают-то.
     Никита   не   любил   с  нею   разговаривать,  почитая   женщин  вообще
бестолковыми.
     - Для образования, - сказал он неохотно.
     -  Для образования, - повторила с сердцем Арина, - у  чужих людей! Плох
был мусье, что ли?
     Монфор как воспитатель произвел на Арину самое отрадное впечатление.
     Никита не счел нужным ей возражать.
     - Всякий обидит, - сказала Арина и поднесла передник к глазам.
     - Мусье не обижает, - ровно возразил Никита.
     Дворня терпеть не могла Руссло.
     - Всё дома, - сказала Арина.
     Никита махнул рукой и пошел.
     Было жаркое утро, солнце припекало.  Мать,  отец, тетки  сидели чинные,
притихшие и смотрели на отъезжающего  косвенным, посторонним взглядом. Арина
стояла бледная, ни кровинки. На пороге она перекрестила его и пошептала - он
не расслышал. Сердце его сжалось.
     Уезжали они по Тверской дороге.
     Провожали их до самой заставы.
     Василий  Львович,  осмотрев  коляску,  остался  недоволен  и  разбранил
смотрителя. Таково было обыкновение всех путешественников.
     В  самый миг расставанья Анна  Львовна, смотря не на племянника,  а  на
братьев, вручила Сашке запечатанный конверт.
     - Здесь  сто рублей, это тебе на орехи, -  сказала  она значительно,  -
смотри не оброни.
     Сергей   Львович  всплеснул   руками   и  нежно  попенял  сестре.   Она
расточительна.  Василий Львович  был заметно  удивлен. Он  сказал, что берет
деньги на  сбережение; взял конверт,  который Александр держал  в руках,  не
зная, что с ним делать, и положил в карман.
     Анна Львовна осталась довольна впечатлением, произведенным  на братьев.
Сашка поблагодарил, но, казалось, не был тронут или поражен. Ничего другого,
впрочем, она от него и не ожидала.
     Ямщик уселся, колокольцы залились, и он уехал.
     На повороте Василий Львович обратил  на него  важный взгляд свой - юный
птенец впервые покидал  отеческих пенатов. И обомлел: глаза юнца горели, рот
был  полуоткрыт  со странным  выражением,  которого  Василий Львович не  мог
понять; ему показалось, что юнец смеется.





 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЛИЦЕЙ *



ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

     День министра кончался.
     Сегодня он  не  ездил  ни  в  Государственный  совет,  ни  во  дворец к
государю.  После   обеда  были  у  него  посетители;  последний  посетитель,
незаметный  чиновник  секретной  экспедиции,  передал  ему  молча   пакет  и
удалился. Этот посетитель обычно не задерживался.
     Немец-секретарь, бесшумно заглядывая в дверь, видел  громадную  сутулую
спину министра.  Он писал, неподвижно сидя,  и по спине  секретарь знал -  к
кому:  к государю. Так  шло час  и  два.  Без  остановок  и промедления, как
машина, исписывал он ровным круглым почерком лист за листом. Тишина стояла в
доме:  он  требовал тишины  абсолютной,  нерушимой.  Большие английские часы
методически  ходили.  В  мягких туфлях  сердито передвигалась по дому старая
хозяйка,  мистрис Стифенс.  Десять  лет  назад, когда  он  был экспедитором,
незначительным  чиновником,  умерла  после  родов  его  жена-англичанка.  Не
взглянув на ребенка, он ушел из дому  и  пропадал  две  недели. Он не был на
погребении  жены,  и  все  считали его погибшим.  Вернулся  он домой  в виде
истерзанном, мокрый и  грязный. Глаза его блуждали. Из всех живых существ он
замечал  только  свою  дочь.  Он  молчал с месяц,  а  потом  стал  ходить  в
должность. Он  никогда  не  заходил  в комнату  покойной.  Сердце  его  было
разбито,  и  жизнь,   казалось,  кончена.  В   действительности  она  только
начиналась.
     Теперь ему было сорок лет, он был министр и  государственный секретарь.
На деле все государство,  за исключением дел военных, лежало на нем.  Власть
его была обширна, и границы ее стали теряться. У него было много врагов: его
кляло дворянство, проклинали чиновники,  боялись и ненавидели придворные. Он
жил теперь на Сергиевской улице, в небольшом двухэтажном доме, куда переехал
после  смерти жены. Дом  был  уютный, с английскою  мебелью. Кабинет наверху
невелик;  тут  же на  кожаном  диване он  и спал. Окна  кабинета выходили на
пустой замерзший Таврический сад; приземистый дворец Потемкина, уже четверть
века  необитаемый, с заколоченными  окнами, виднелся из-за деревьев.  Только
иногда, в именины Александра, Константина, Елизаветы, дворец  вдруг оживал и
далеко светился.  Все дорожки бывали тогда в саду  расчищены,  по саду снова
гуляли  нарядные люди, посматривая  на  Сергиевскую  улицу  с разнообразными
чувствами.   Потом   именины,  дни  тезоименитств  кончались,  окна  надолго
заколачивались;  снег заносил дворец  Потемкина, как пустой театр, в котором
представление кончилось, а бродячая труппа уехала.
     Он жил в стороне от  света, вдалеке от  движения и никого  не принимал.
Изредка,  посещали  министра  ближайшие  приятели:   горнозаводчик  Лазарев,
откупщик Перетц.  Лазарев был  предприимчивый  и сильный армянин, осевший со
всем  своим  родом  и  близкими  в Москве, в  переулке,  оттого  назвавшемся
Армянским.  В последнее  время он был занят мыслью об  устройстве  обширного
восточного  училища  для  своих  соотечественников  и  часто  советовался  с
министром. Перетц был столь изворотлив и смел по финансовой части, что часто
забавлял министра неожиданными мыслями.
     Наконец он перестал писать и разом встал.
     Он был высок  ростом, с  длинными руками, ширококостый.  Лицо его  было
белое, лоб покатый,  а  глаза  полузакрытые,  китайские. Он бережно  сравнял
листы, запер их в секретер и, позвонив в колокольчик,  велел  позвать к себе
секретаря.
     Франц Иваныч, личный секретарь, явился.
     - Илличевский прибыл?
     - Два  дня как  приехал и сегодня просился принять. Завтра, как слышно,
уезжает.
     - Илличевского бы сегодня не нужно.
     - Невозможно отменить, не обидев.
     - Франц Иваныч, милый друг, - сказал  министр, - распорядись вином; мне
нужен  портвейн  добрый,  но  обыкновенный.  В  прошлый  раз  прислал Бергин
портвейн чрезвычайный. Такого  не требуется. Он невкусен. А шато-марго  всем
надоело. Я не знаю, для чего он стал слишком разборчив.
     Министр улыбнулся. Улыбка его была влажная:  десны  с крепкими  желтыми
зубами обнажились.
     Сегодня  вечером  он  ждал  гостей.   Илличевский,  однокашник  его  по
семинарии, был назначен томским губернатором и отправлялся к месту служения.
     Министр положил громадную руку на листы.
     -  Подумайте  и  изберите  другого   докладчика,  со  штилем  несколько
грамотным; посмотрите, что пришлось сделать с сим.
     Длинные узкие листы были согнуты пополам; написанное писарскою рукою до
сгиба было  все, по строкам, ровно зачеркнуто, а рядом - на другой  половине
листа - все написано самим министром.
     - Ищем год и найти не можем. Не о штиле приходится думать, но о простой
связи.
     - Экие чудаки, - сказал министр с сожалением.
     -  Я покорно прошу вас  переменить  ваших  людей, - сказал  вдруг Франц
Иваныч потише. Оба помолчали.
     - Говорите, - сказал министр другим голосом.
     -  Достоверно, что  Лаврентий сулил вчера графа Кочубея камердинеру сто
рублей, чтобы узнать, куда граф ездит по вечерам. Он шпион.
     Министр и секретарь опять замолчали.
     -  Я с охотою  отпустил бы, - сказал министр скучным голосом,  - но кем
заменить? Нет верного человека.
     Он опять остался один; наступил час самый важный - час корреспонденции.
     Он   достал   пакет,   который  давеча   принес  экспедитор,   и   стал
просматривать. Это были копии перлюстрованных писем, для него одного снятые.
Вести были дурные. Французскому  эмигранту писали  из  Австрии о войне как о
деле решенном и  так, как будто  она уже  шла.  Письмо из Твери подтверждало
все, что было ему известно, - царю вручен еще один "вопль", объемистый, и на
сей раз действие ожидается верное.
     Великая княгиня Екатерина  Павловна, любимая сестра императора,  живя в
Твери, стремилась руководить братом и  передавала ему записки от угнетаемого
дворянства,  которые министр  называл воплями  и к  которым  привык. Автором
последнего вопля назывался в письме Карамзин. Он бросил листок в камин. Взяв
щипцы,  он  смешал пепел. Кроме  имени Карамзина, ничего нового  для  него в
письмах не было.  Карамзин  был  враг  страшный.  Он  однажды сумел от  н