ла  куча ошибок противу  правописания. Руссло их исправил,  а
наиболее  грубые  ошибки  подчеркнул двойной  чертой. Кроме  того, он  сбоку
начертал карандашом  большой  знак вопроса,  выразив  этим  свои сомнения  в
уместности стихов.
     Надежда Осиповна  покровительствовала французу, который чувствовал себя
у  Пушкиных привольно.  Сергей Львович искусно пользовался влиянием француза
для  того, чтобы устраивать свои  дела; он  нарочно вызывал его на рассказы,
когда хотел улизнуть. Надежда Осиповна любила послушать Руссло и не замечала
отсутствия  мужа.  Так  мусье Руссло  стал  необходимым  членом семьи, и ему
случалось даже  бывать  посредником  между  супругами  при  ссорах.  Надежда
Осиповна советовалась  с  ним  при шитье  платьев; комплименты  француза она
принимала с удовольствием; замечания его  обнаруживали совершенное понимание
бывалого бульвардьера и всегда касались высоты талии и глубины выреза.
     После  обеда Руссло приступил  к делу.  Он скучным голосом сказал, что,
как честный человек, вскоре принужден будет отказаться от своих обязанностей
и чувствует себя лишним. Надежда Осиповна и Сергей Львович изумились:  ничто
не предвещало  такого  заявления;  с  утра  Руссло  был, казалось,  весел  и
тихонько насвистывал, за обедом, хотя и задумчив и чем-то, видимо, занят, но
ел  так  много,  с таким  аппетитом,  что  Сергей  Львович  под  конец  даже
огорчился. На вопросы, обращенные к нему. Руссло долго не хотел отвечать, но
затем  неохотно, взвешивая слова и  выражения, пожаловался на Александра, на
его  леность  и праздность, победить которую  он  не в  состоянии. Александр
насупился и вдруг коротко и грубо сказал:
     - Неправда.
     Надежда  Осиповна  хотела  было прогнать его  из-за  стола, но  француз
удержал ее.
     Вынув из  кармана  аккуратно сложенные листки, он  начал  читать стихи,
медленно,  с  эмфазою,  подражая какому-то трагическому  актеру,  а  в конце
каждого стиха изумленно вздергивал  брови. Успех был  разительный  - Надежда
Осиповна звонко  захохотала, а  Сергей  Львович, которому  редко приходилось
смеяться, был рад, что Руссло остается и все оказалось фарсою.
     Тут они взглянули на автора, Сашку, не без  благодарности за то, что он
доставил им это развлечение. Мальчик сидел у края стола и  мял  в руках край
скатерти. Мать  постучала по столу,  как  всегда делала,  призывая  детей  к
порядку. Он не слушал и продолжал  быстро  наматывать скатерть на палец. Она
его окликнула. Тогда он встал и посмотрел на них, не видя их и как бы ничего
не понимая. Лицо его было белесое, тусклое, рот  подергивало, глаза налились
кровью. Мягким внезапным  движением  он  бросился к  Руссло,  как  бросаются
тигрята,  плавно, и вдруг - вырвал у него из рук стихи и со  стоном бросился
вон из комнаты.
     Все  остолбенели.  Руссло, оскорбленный  как  педагог и как  остроумец,
молчал и ждал,  что скажут родители.  Но Надежда Осиповна притихла, а Сергей
Львович молчал.  Что ни день, приходилось  ему либо ссориться, либо  унимать
ссоры. Пообедать не дадут. Он негодовал решительно на всех - что ни день, то
нелепости. Как на вулкане.
     Руссло  вспомнил о  своих обязанностях. Он сам отправился объясняться с
питомцем  Надежда Осиповна  сидела скучная,  отяжелевшая и  ждала. Сергей же
Львович с  тоскою вспоминал о невозвратных  днях, когда он  ел славные  щи у
Панкратьевны и Грушка прислуживала ему со всей безыскусственной готовностью.
Жива ли  она и, главное, здорова ли? Он почувствовал, что его  снова тянет к
этой  беспечной жизни,  к обществу холостяков, рогоносцев и вольных  дев.  А
между тем он  сидел  за столом, пообедав, скучая  и  ожидая конца  очередной
ссоры.  И тут  из  детской  донесся  тонкий  жалобный  крик.  Они  опрометью
бросились туда. Кричал Руссло, призывая на помощь.
     Топилась в детской печка; у самой печки лежали брошенные охапкой дрова,
и корчилась на  углях, то бледнея,  то чернея, сгоревшая бумага Руссло стоял
тут же,  у печки,  прижавшись в угол, выставив обе руки вперед для защиты  и
призывая на  помощь.  А перед ним,  как  маленький  дьявол,  стоял,  оскалив
радостно  зубы  и  высоко занеся  круглое  полено,  -  Александр.  Положение
француза было самое жалкое. Надежда Осиповна бросилась  к Александру и стала
отнимать полено. Против ожидания,  она  не могла с ним сладить, сын оказался
неожиданно сильным. Выгнувшись, как пружина, он крепко сжимал свое оружие, и
мать не могла разжать его пальцев.
     Наконец он сам метнул полено в угол и бросился вон из комнаты.
     Руссло  отдышался.  Он  был  оскорблен  до  глубины   души;  вскоре  он
рассказал:  войдя,  он  заметил, что Александр сидит на корточках и жжет эти
свои бумажонки,  paperasses. Он попросил его встать. Мальчик не повиновался.
Тогда  он притронулся  к  его плечу,  повторив приказание. Вместо того чтобы
исполнить приказ  учителя, мальчик  схватил полено  и напал на него,  не дав
даже времени для того, чтобы принять меры обороны. Руссло увернулся от удара
счастьем и всем  был  обязан своей ловкости; старый рубака  сказался в  нем.
Руссло просил освободить  его от обязанностей  воспитания  этого  маленького
монстра.
     Родители вздохнули оба разом и  стали его упрашивать  остаться. Француз
был непреклонен. Наконец Надежда Осиповна заговорила о прибавке жалованья, и
упорство  воспитателя  поколебалось. Сергей  Львович  скрепя сердце  прервал
переговоры, опасаясь,  как  бы жена не прибавила  лишнего. Наконец учитель с
чувством  поклонился  и  заявил,  что  остается  единственно из  благородных
чувств, проявленных родителями.
     Александра искали и нашли у Арины.
     К его удивлению, его не тронули.
     Но  по ночам  он часто  просыпался;  сердце  его  гулко  билось,  глаза
застилала ненависть. Он вглядывался в лицо спящего с холодом и бешенством. С
тех пор как он затолкал в печку свои листки, опозоренные рукою  француза, он
не переставал упорно, страстно  желать его смерти. Будь он старше, он вызвал
бы его; Монфор недаром рассказывал ему о дуэлях и показывал выпады в терцу и
кварту. Но шпаг не было, и его осмеяли бы.
     Незаметно воображение увлекало его. Он  бежал из этого дома, из Москвы;
бродил по  дорогам;  слава окружала его.  Он  воображал  глупый  вид Руссло,
который проснулся и не нашел его утром в комнате. Однажды он тихонько встал,
дождался  за  дверью   Русслова  пробуждения   и  сквозь  щелку  наслаждался
растерянным видом сонного Аргуса. Француз, казалось, что-то понял, заметил в
маленьком монстре; он присмирел  и стал  обращаться  с  ним как со взрослым,
льстя  его  самолюбию.  Перед  сном, ссылаясь  на то, что  из окна  дует, он
передвигал свою постель к  дверям, переносил урыльник и  спал, как цербер, у
самого порога.



3

     В  двенадцать  лет, в своем наряде, сшитом домашним портным, с  острыми
локтями,  он  казался  чужим  в  своей  семье.  Как  затравленный  волчонок,
поблескивая глазами, он шел к утреннему  завтраку и с принуждением целовал у
матери руку.  Ему доставляло радость  превратно толковать смысл родительских
разговоров.  В двенадцать лет он беспощадно  судил своих родителей холодным,
отроческим судом и  осудил  их. Они не  подозревали  об этом. Но и они стали
тяготиться  и с нетерпением поджидали, когда уж  Василий Львович вспомнит  о
своем  обещании.  Как все не клеилось в этом  году;  пусто  и холодно в этом
доме.



4

     У Сергея Львовича была  драгоценная черта, которая помогала  ему  жить,
была залогом счастия:  он  был неспособен к долгой  печали. Пролив слезу, он
тотчас же  оживлялся,  вспоминая острое слово, слышанное вчера, или забавный
случай.  Забавных случаев  было  в  Москве всегда  много.  Царь,  посетивший
Москву, в Дворянском  собрании  вел в  первой паре старуху Архарову, и в это
время  дама  почувствовала,  что  теряет  исподнее.  Как  древняя  римлянка,
старуха, не  подавая  вида, пренебрегла, наступила на  упавшее  исподнее и с
гордой осанкой села рядом с царем. Старики  московские гордились, хвастались
и утверждали, что ни одна из  нынешних модных красавиц не способна  на такой
поступок:
     - Глазом не сморгнула!
     Все  это  Сергей Львович  рассказывал  уже на  второй день после потери
Михайловского.
     Письма Ивану Ивановичу посланы, этим самым приняты необходимые меры,  и
оставалось ждать. По вечерам Сергей Львович вспоминал, как гостил у тестя, и
в воспоминаниях  село  Михайловское казалось  обширным владением, окруженным
дремучими лесами, с озером, которое по пространству  более всего  напоминало
море;  "морцо",  - сказал Сергей Львович; дом был  большой, уютный и теплый,
старинный; службы удобно размещены. Леса кругом необъятные. Надежда Осиповна
слушала и не возражала, а Марья Алексеевна, утирая слезы платочком, горевала
о  своем Захарове и все сказанное зятем относила именно к  нему. Наконец она
дала совет зятю и дочери написать прямо самому злодею.
     - Может, это на него так, нашло, а теперь уж  и передумал. У них у всех
это бывало - от мнения. Может быть, опомнился и уж сам жалеет.
     Сергей Львович нахмурился и наотрез отказался.
     - О  нет, - сказал  он с недобрым спокойствием, - он  пожалеет! Нет.  Я
писать не стану.
     В тот  же  вечер,  не  без  трепета  и  отвращения, он  написал  письмо
генерал-майору,  прося его взыскание отложить, а самое дело прекратить. Если
же сие  невозможно,  его  превосходительство  благоволит потерпеть  короткое
время, по  неимению в наличности денег. Надеясь на благородство  дворянина и
дяди, он  ждет  от  его  превосходительства ответа, а  впрочем  пребывает  с
совершенной преданностью  и проч. Надежда Осиповна сделала  к письму краткую
приписку.
     Ответа ни от Ивана Ивановича, ни от арапа не было.
     Сергей Львович начинал роптать. Он так отчетливо воображал свою потерю,
что  более  не ожидал  спасения. Он  роптал  на Ивана  Ивановича  Дмитриева,
который так занесся,  что  и  ответить не может старым  друзьям,  роптал  на
правительство.  Наконец   он   дошел   до  того,  что  объявил  единственным
царствованием прямо благородным недолгое царствование Третьего Петра.
     - Поцарствуй он еще  года  с три, - сказал он  однажды, - не я у  Ивана
Ивановича просил бы заступничества, а он у меня.
     Как   отнятое   Михайловское  в  воспоминаниях   становилось   обширным
поместьем,  так и потерянное  еще его отцом значение  становилось в  прошлом
решительным могуществом Пушкиных.
     -  А  потом пошли  tous ces coquins(1), все  эти плуты, конюхи, которые
кричат во все горло - a gorge de-



     (1) Все эти негодяи (фр.).


ployee,  -  a  о чем кричат?  Бог  весть.  И теперь  с кем  говорить?  Chute
complete!(1)
     Все эти должности, департаменты,  присутственные и судейские  места  он
строго теперь осуждал:
     - Ябеда есть ябеда, а приказный всегда крючок и более никто.
     И вдруг, когда  уж перестали ждать,  получен пакет от Ивана  Ивановича,
запечатанный толстою сургучной печатью.
     Сергей Львович распечатал пакет.  Руки его  дрожали, как в  ту памятную
ночь, когда  он был в проигрыше и  вдруг  ему  повезло: открылась счастливая
талия.
     Иван  Иванович посылал  Сергею  Львовичу  копию  с  рапорта  псковского
губернского  прокурора. Сергей  Львович прочел,  бросил  на пол  и растоптал
ногой. Он был бледен.
     Прокурор, по-видимому, был поклонник  наливок и  настоек старого арапа;
рапорт его был неприличен  и  груб.  Прежде всего  были  странны  цифры - он
насчитал  -  "видимо,  с  пьяных глаз",  - сказал Сергей  Львович  - всего в
Михайловском дворовых  людей и  в деревнях крестьян мужеска 23 и женска пола
25 душ,  а  не  двести,  как полагали Сергей  Львович  и  Надежда  Осиповна.
Господина Пушкина жалоба вовсе несправедлива, - писал  далее этот  негодяй -
ce faquin de prikazny(2),  - поелику от него платежа двух тысяч рублей нигде
не видно.
     -  Не  видно!  -   сказал,  бледнея  и  усмехаясь,  Сергей  Львович.  -
Превосходно написано: не видно.
     А кроме  того, генерал-майор  Ганнибал представил в суд  племянницы его
Надежды  и  мужа  ее  Пушкина  письмо, коим они просили  его,  Ганнибала, по
неимению денег...
     Сергей Львович пропустил  две строчки... но  он, Ганнибал, на это никак
не согласен. И, видимо, все написанное теми же Пушкиными есть одно напрасное
затруднение начальства в переписках.
     - Я  поеду  к государю,  - сказал Сергей  Львович  и  крикнул Никите: -
Одеваться!
     Только после этого прочел он письмо Ивана Ивановича. Поэт был любезен и
писал,  что  отдал  прокурору,  рапорт  коего  в  копии  он посылает  Сергею
Львовичу,



     (1) Полное падение (фр.).
     (2) Этот плут приказный (фр.).


приказ исполнение  дела отсрочить  и притеснений не чинить. К  пересмотру же
дела он, к  сожалению, поводов не находит. Далее он  просил кланяться  милым
его сестрам. Василью Львовичу он будет писать особо.
     Сергей  Львович  мгновенно  успокоился.  Взяв  с  полу  щипцами  рапорт
мерзкого прокурора, он бросил его в камин и уничтожил самый пепел.
     Назавтра никто  бы не сказал, что еще недавно Сергей Львович  был готов
ехать к  государю и бранил правительство. Исполнение дела  отсрочено - а это
было самое  главное. Могло пройти и пять и десять лет до этого исполнения, а
там наконец - глядь  - с божьей  помощью и  дядя умер. Нет, и после Третьего
Петра с грехом пополам можно было жить. Конечно, Иван Иванович, пожалуй, мог
бы и вовсе истребить это  дело, но уж бог с ним. Впрочем, совершенно излишне
посылать  какие-то  копии,  рапорты  всех  этих  каналий,  над  которыми  он
начальствует. Можно быть вельможей, не будучи светским человеком, и  поэтом,
не понимая истинного приличия. Самые стихи Ивана Ивановича вдруг стали менее
нравиться Сергею Львовичу: в них встречались натяжки.
     Михайловское  опять  принадлежало им и  уж более не  было тем громадным
поместьем, которым казалось, когда его отняли. Дом был, может быть, и уютен,
но крыт соломой.
     А  о  Сашке  и  устройстве  судьбы  его  можно  было  не   думать.  Все
складывалось превосходно: братец Базиль везет его в Петербург, к иезуитам, и
Сашка  будет  воспитываться  вместе   со  всеми  этими  юными  бездельниками
Голицыными, Гагариными  и tutti quanti(1). Ces reverends peres, святые отцы,
образуют его  характер, который,  правду  сказать, несносен. Вечная  возня в
доме, драки с Лелькой и ссоры с Руссло - хоть кому надоест.



5

     Олинька  двигалась по  дому неуверенно, всем существом чувствуя и зная,
что она нелюбима. Она боялась  матери до  дрожи в  коленках  и  бледнела  от
сурового взгляда;  она хитрила, скрывала и во всем лгала - даже тогда, когда
это было не нужно.



     (1) Прочими (ит.).


     - Parole d'honneur, честное слово, - лепетала она, когда ей не верили.
     Если бы  не  ее мелкая походка, походка девчонки,  которая  знает,  что
нашалила, и боится  наказания,  да не блуждающие  взгляды, по  которым  было
видно,  что  она  лжет, да не бесцветные ресницы, она  бы, может  быть, была
миловидной. Она была вся  в Сергея  Львовича и разве грубоватым носом да еще
чем-то  вокруг  рта  -  в  мать. Волосы  ее  вились  по  вискам.  Мимолетные
гувернантки, которые раза два появлялись в доме то на месяц, то  на неделю и
исчезали бесследно, ведали ее воспитанием. Монфор не замечал  ее. Руссло как
рачительный член семьи учил и ее изредка французской  грамматике  и правилам
арифметики. Ходил к ней одно время какой-то вечно пьяный немец-танцмейстер и
учил стучать на клавикордах; играл он плохо, да был дешев. Олинька сбивалась
с  такта, он пребольно бил  Олиньку за это  по руке  линейкой,  она хныкала,
музыка эта надоела Надежде Осиповне, и музыкальное образование  Олиньки было
закончено. На клавикордах  в будни стояли тарелки с объедками, а когда ждали
гостей, тарелки и все другое убирали и стирали пыль; но клавикордов никто не
касался; как гроб, стояли они в гостиной.
     Олинька любила Сашкины выходки; ссоры его  с матерью и Руссло были  для
нее  праздником;  она  со  сладострастием,  спрятавшись  за  дверью, слушала
выговоры Руссло,  крики матери  и в  ответ это странное, короткое фырканье -
Сашкины ответы.
     Она  была  безмолвной свидетельницей  Сашкина  нападения на  Руссло  и,
втянув плечи, с горящими глазами, открыв рот и затаив дыхание, подсматривала
в замочную скважину. Комнаты их были рядом. С  этого времени - в особенности
потому, что Сашку не наказывали, - она питала к нему боязливое уважение.
     Вдруг, в  одно утро, оказалось,  что она уже  не ребенок, что-то  новое
появилось  в походке,  вечером  ее  заметили  гости,  сказали:  как выросла!
Невеста!  -  и Надежда Осиповна испугалась.  Неужто ей впрямь тридцать шесть
лет, и  дочь  ее - подросток,  девушка,  скоро,  может быть, невеста? Она до
полдня сидела у зеркала неодетая и пристально на себя глядела. Кроме глаз да
зубов, ничего молодого  в лице не  было.  Но шея, но грудь, но  тяжеловесный
стан, который прельстил Сергея Львовича,  - неужто впрямь  она  уже старуха?
Сыновья росли, это ее  не старило,  она не много и не часто о них  думала. У
Сашки был  дурной характер,  его вскоре отвезут к  иезуитам, Левушка толст и
прелестный. Но  она не желала, чтоб ей  говорили: у вас дочь невеста.  Жизнь
пролетела и канула без страстей, без  измен, без  событий.  Она жалела,  что
когда-то, до Сергея  Львовича,  не было у нее катастрофы с тем гвардейцем, с
пьяницей.  Он, кстати,  тогда  и не был пьяница. Как надоели ей  эти мужнины
декламации перед камином, его остроты, его шлафрок, его походка.
     Она стала  строже  к  Ольге;  дети  разоряли их - одни  наряды  сколько
стоили!  Ольга отныне  ходила в затрапезе. Арина  штопала ей чулки, зашивала
дыры и молчала. Ольга шепотком, быстро ей жаловалась, но Арина привыкла к ее
жалобам и помалкивала.
     Однажды  Оле некому  было  пожаловаться,  был  вечер, родители  уехали,
Руссло  ушел со двора. Она  нашла Сашку  в отцовском  кабинете  за книгами и
быстрым  шепотком,  как всегда,  начала  жаловаться на маменьку и  папа,  на
братца  Лельку, которому  достаются  за обедом  все  лучшие  куски,  а потом
сказала с  чувством,  что  она  в восторге от  Сашки, что все его проделки -
прелесть, а Руссло - скотина.
     Дружба была заключена.
     Ему польстило признание Ольги  и почти суеверный страх и  восторг  в ее
глазах. Но  он презирал ее быстрый шепоток, ее трусость, и ему не нравилось,
что  она  всем на всех  жалуется и так умильно смотрит  на  маменьку,  желая
заслужить ее расположение.
     Ему было жаль ее и досадно.
     - Ты плакса, а я шалун, я их не боюсь, - быстро сказал он ей.



ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

     Он знал,  что скоро уезжает. Все в доме на него смотрели по-другому;  к
нему не придирались более,  и он был предоставлен себе  самому.  И сам он со
стороны взглянул на этот дом, на свою комнату,  на  тот угол, между  печью и
шкапом,  где  он,  грызя ногти, читал  книги,  а  раз  чуть  не  убил своего
воспитателя.  Все показалось  ему беднее, меньше,  жальче. Отец, которого он
считал высоким,  оказался маленького  роста. Впрочем,  он  мало думал о  них
всех.  В  мыслях  своих  он уже  мчался по столбовой  дороге,  обгоняя  всех
путешественников, а там уже был  в  Петербурге,  чудесном  городе, о котором
вздыхал отец, завидовавший ему, и который ругали все знакомые старики.
     Походка его незаметно стала более быстрой.
     У него была  особая,  плавная походка: тело  подавалось вперед, а  шаги
растягивались.  Он  много  гулял  теперь  по  Москве,  и самолюбивый  Руссло
напрасно  напоминал ему об экзаменах. Экзамены  более пугали Руссло, чем его
воспитанника.
     На  Москву, на московские  улицы,  дома,  людей он  тоже теперь  глядел
по-иному - чужим, быстрым  взглядом. Бесконечные обозы тянулись  по  Москве,
медленно кряхтели возы,  медленно шагали рядом  мужики, везущие  деревенскую
дань. А там вдруг - гремел из переулков смех и московские шалуны на тро