казал Малиновский. - Питомцы наши вместе с  ними начинали здесь бытие свое,
вместе с ними и продолжат.  Сергей Гавриловичу, - сказал он о Чирикове,  - я
уж дал  наказ - все грубости со служителями  заносить  в  журнал  поведения.
Намедни  Данзас ругал  Матвея  и гнался  за  экономим - трепать его. Я прошу
обращать  на  это сугубое внимание.  Заносчивость, запальчивость, а  купно и
низкость с  раболепствием - все  от воспитания, житья и обхождения с рабами.
Готовые  жертвы  гнева, и  сами  к  тому  привыкли.  Подчиненному иностранцу
никогда не посмеют  того сказать, что своему, потому что свой - раб. А  брат
его или земляк -  секретарь. Так гибнет везде  достоинство русское. Я не для
того с вами говорю об этом, что вы этого не видели или  не знаете, напротив;
но скоро это вам придется исправлять на деле, как нынче мне.
     Подверженный всем слабостям, директор говорил на сей раз твердо.
     - Вы  пожарища  не видали,  - спросил он  Куницына,  - военного, ветром
распространенного?  Когда   города  пожигаются?  А  я  видел.   Поле,   поле
довременное - и на нем  почернелые  трубы - вот  дом, вот  семья,  родня.  И
теперь  уж трубы российские торчат! И чтоб  не  лишить малых сих в изгнании,
как сказали вы, самой мысли о доме, нужно будет вам опекать все  затеи  их -
журналы,  песни, даже  самые куплеты,  безделицы, для того  что не годится в
этом возрасте терять свой дом.
     Куницын впервые видел его в таком расположении.
     -  Я на  них между  делом посматривал, - сказал Малиновский, - некрепки
дома у них, а теперь и этот валится.
     И они  поглядели на  лицей с темными окнами,  который казался бы в этот
час нежилым, если бы не фонарик, светивший желтым светом.
     Вдруг Куницын сказал ему решительно:
     - Без вас ехать нельзя, а вам оставаться негде.
     - Силы мои уже  не те и даром  ушли, - сказал  директор тихонько, - мне
самому утешение  нужно.  Нет его. Разом  открылись все прикровенные  язвы  -
казнокрадство, мародерство -  точно  во  вражеском лагере.  Все  на  поток и
разграбление.  Смолянин,  мой  знакомец, пишет  мне: барон  Аш,  губернатор,
принимает возами, и возы запрудили площадь. Ни  пройти, ни  проехать. На две
стороны   кто  может  воевать?  Государь   неспособен.  Обдержание  вельмож,
прелюбодеяние затмили его.
     Ночь  была  черная,  словно за  директорским  садиком -  тут  же, сразу
началась пустыня. Он похрустел пальцами и посмотрел на Куницына, вопрошая.
     - Паче всего опасаются рекрут, - сказал  он, разводя руками, - не хотят
верить  в  достоинство  россиянина  и  думают,  что.  страх  -  главное  его
побуждение.
     Куницын, бледнея, молчал, и директор вдруг остановился.
     -  Я верю, - сказал он вдруг с каким-то негодованием,  - и не  только в
Витгенштейна, который точно превосходный генерал, айв земледельца, в казака,
в  поревнование его  и  удальство.  Мы-то  черты  сего духа  знаем,  и самое
раболепствование, все искажающее, его не уничтожило. Враг не знает.
     Он перевел дух.
     - Все может случиться, - сказал он, стихая, - но россиянин докажет свое
достоинство, и ему наконец поверят и враги и свои. Иначе жизнь была бы мне в
тягость. Поверят - и рабство отменится, отпадет, как короста. Вы тогда в три
года  русской  земли не узнаете.  Дело мое  - земледелие, мануфактура, а  не
профессорство собственно, не директорство.
     И он усмехнулся.
     -  Все  это,  правда,  одно  смешное  мечтание,  когда  враг уже  около
Смоленска.  Но расстаться с надеждою  -  значит  расстаться и с жизнью. Я из
гордости сохраняю всю силу рассуждения. Беда с Разумовским: распоряжение его
о  переводе  преждевременно,  боюсь,  как  бы не  разгласилось.  Я уж  с ним
приустал.
     И они расстались.
     - Решительного ответа сейчас не прошу, - сказал он Куницыну, - но прошу
вас пока не оставить малых сих и понемногу приучиться заменять меня. Главное
-  надлежит нам  стараться,  чтоб воспитанники  и  не  догадывались, что все
нарушено.




3

     На  карте, которая была  приколочена гвоздиками в зале, Калинич красным
карандашом медленно и верно обозначил  рукою  каллиграфа движение  войск - и
толстая красная  черта  поползла  со скоростью вверх; он  долго  стоял перед
картою.
     Грузный,  неподвижный, без  всякого выражения на  лице, он каждый  день
отмечал  на  ней  движение войск  и  на этот раз был  поражен  ее  видом. Он
внимательно  смотрел  на  нее  -  и оглядел всю. Пущин, Малиновский,  Пушкин
подошли.
     Он шепотом читал названия городов и, очнувшись, произнес:
     - Как ножом.
     Они стояли перед красною  чертою, проведенною Калиничем, и ни слова  не
говорили. Малиновский посмотрел на того и другого и тихонько сказал:
     - Теперь к Аристарху в классы.
     И, обнявшись, ни слова не говоря, они побрели  медленно, не торопясь, в
класс Кошанского, забыв о шалостях.
     Малиновский умел молчать, как никто,  молчание  его было чисто казачье.
Они понимали друг друга.
     Назавтра карту убрали.
     Дорогу  от  Москвы до  Петербурга  Александр запомнил  навсегда: низкие
станционные  домики, посеревшие  от  дождей, с надтреснутыми и облупившимися
деревянными   колоннами,  воробьи,  нахохлившиеся  под   застрехой;   старик
смотритель,  избегавший смотреть  прямо в глаза, а дорогой - ямщик,  который
тянул бесконечную песню, мерно позвякивавшие  колокольцы; встречные обозы со
скрипом колес и запахом дегтя. Теперь по этим дорогам скакала чужая конница,
станционные домики были заняты  неприятелем,  несущимся  беспрепятственно во
весь опор. Мысль, что по этой дороге, которая, вероятно, ничем не отличалась
от той, по которой он ехал с дядей Васильем Львовичем, скакали чужие лошади,
чужие всадники,  тяготила  его.  Они  узнавали  теперь  географию  по  этому
движению. Россия оказалась полной городов,  сел и деревень, названия которых
они с удивлением читали в реляциях. Враг был уже около Смоленска.




4

     Лицейские  журналисты  наперебой  писали  теперь,   подражая   во  всем
Ростопчину.  Герой  прозы  Миши Яковлева  был  ныне  нижегородский  помещик,
служивший  капитаном   при  Суворове,  Сила  Силович  Усердов.   Суворовские
отрывистые  разговоры  были  теперь  законом  вкуса.  Миша  Яковлев  усердно
подражал Ростопчину. "Французы, - писал он, - заповеди топчут ногами; ерошат
лишь  голову, скалят зубы, а путного нет ничего,  бормочут о вздоре, да  как
еще вытянутся: так и соколик. Всех бы их батожьем!"
     Александр  прочел  и  ничего  не  сказал.  Ничто  не  напоминало  здесь
стремительности врагов, тайных и быстрых движений, падения одних, возвышения
других, разлучения, смерти, пожара  городов, станционных домиков, на которые
налетали  теперь неприятельские  разъезды.  Остроты были грузны  и не остры,
площадной язык вял и раздут, как  бормотанье старика. Миша Яковлев обиделся:
Пушкин  кичился своим вкусом.  Тотчас он стал изображать  Пушкина  гордецом.
Всего больше, как истый художник, он любил наблюдать именно за Пушкиным. Это
был один из  самых трудных  его нумеров.  Быть вертлявым, быстрым  и плавным
было  не легко. Этот  нумер требовал  особого  вдохновения;  перед  тем  как
изображать Пушкина, он долго прыгал через  стулья, вертел головой и раздувал
ноздри. Он  не  мог изобразить  его  так,  как других,  сидя  на  месте, без
репетиций.  Этот нумер требовал разгона, вдохновения.  Александр наслаждался
его игрою.  Паяс  совершенно  его  понимал.  Он иногда  вдруг узнавал  в его
отрывистых движениях не себя, а отца, Сергея  Львовича. Миша Яковлев  только
не любил и не понимал, когда тот сочинял: угрюмо и в  каком-то самозабвении,
"как полоумный". Он сам тоже был поэт и хорошо знал, что сочинять  легко. Он
напевал и насвистывал, когда сочинял, и строка шла за строкою.
     Героем Вальховского был  Суворов, которому  он стремился подражать:  ел
черствые сухари, спал на голых досках, каждый вечер снимая матрас с кровати.
Он был  стоик,  ставил  себе  цели,  о которых  говорил только другу  своему
Малиновскому, добивался их, строго осуждал шалости.
     Героем Горчакова был император:  он  во всем стремилея подражать ему  -
завивал перед зеркалом кудри, наворачивая  их на гребень, ходил развинченной
походкой и щурился. День открытия лицея ему запомнился.



5

     Героем  Малиновского  был  ныне  атаман донских казаков Платов.  Платов
объявил, что отдаст свою дочь и в приданое пятьдесят тысяч червонцев казаку,
который  доставит  ему  Наполеона  живого  или  мертвого.  О   Платове,  его
удивительной простоте и храбрости рассказывал сыну директор Малиновский.
     Героем Кюхли был Барклай, главнокомандующий. Он  доводился ему  родней.
Кюхельбекер прибил гвоздиком его портрет к своей  конторке у себя в комнате;
голый лоб,  голое  лицо,  глаза  без  блеска  -  таковы были  черты героя. У
одноглазого Кутузова был крепкий, как орлиный клюв,  нос, и сам он был похож
на  сильную, старую птицу,  у  которой  в воздушной драке  выклевали глаз. У
Багратиона  были  тяжелые, пламенные глаза воина. У Платова - толстая шея  и
открытое лицо. И только у Барклая не было отличительных признаков героя.
     Кюхельбекера спрашивали о Барклае, и он хвалил его.
     -  Он  высокий, -  говорил  он.  Этого  было мало. Сам Кюхельбекер  был
длинный, Илличевский тоже.
     - Он  ни с кем не разговаривает, - рассказывал Кюхельбекер, - он только
погладил меня по голове и ничего не сказал. И сразу ушел. Вот и все.
     Главнокомандующий, который  все молчал и теперь стремительно  отступает
перед  врагами, не возбуждал к себе  сочувствия. Мясоедов,  со  слов  своего
отца, сообщил однажды, что фамилию главнокомандующего переиначили в "Болтай,
да и только". Но Александр знал теперь от Кюхли, что он молчалив.
     - Он все молчит, - говорил растерянно Кюхельбекер.




6

     Александр помнил портрет Наполеона,  висевший в кабинете у дяди Василья
Львовича: пустые, как  у кумиров, стоявших в саду, глаза, отсутствие улыбки,
необычайная  правильность черт,  простота мундира. Тогда черты эти  казались
просты и прекрасны.
     Лицо, припоминавшееся  ему теперь,  было равнодушно  и  холодно -  лицо
мертвеца. Куницын сказал, что тиран, презревший общественный договор, должен
погибнуть и что есть возмездие в жизни людей и народов. Кайданов, называвший
Суллу  роскошным  убийцею,  сказал,  что  Наполеон ко  всему  равнодушный  и
холодный кровопийца. Мир устал от его убийств.
     Спросили у Будри о Бонапарте  и, столпившись вокруг него,  строго ждали
ответа.
     Старый  француз  хмуро  на  них  поглядел  и,  казалось,  не  торопился
отвечать. Какая-то важная  печаль  была на  его  лице, и  маленькие  тусклые
глазки были полузакрыты. Потом он ударил коротким, как  обрубок,  пальцем по
кафедре и проворчал хрипло:
     -  Он  будет наказан.  Для его победы нет  ни одного  достаточного  или
разумного повода, но все - для его поражения, ибо он и наследник вольности и
ее убийца.
     И, как бы не желая более говорить  и думать о  нем,  старик заворчал на
них свирепо:
     -  Сесть на  места.  Вы  забросили  "Диалоги"  и  не учите  "Маленького
Грандиссона". Вы  должны более упражняться, иначе  вы  никогда не достигнете
равенства  даже  во французском  языке. Синтаксис  и  периоды! Это  для  вас
недоступно - вам  все  еще нужно учиться орфографии. Мы будем сегодня читать
поэзию Жана-Батиста Руссо, чтобы несколько облагородить вашу память. Следите
за мною. Броглио ненавидит  труд -  он в хвосте  всего класса.  Небрежность!
Лень Данзаса! У Дельвига -  добрая воля,  но он не знает  слов!  Горчаков  -
первый   ученик,   но  суетность!   Корсаков  уверен,   что   много   знает.
Самодовольство! Пушкин, полагаясь всецело на  свою  память,  вовсе  перестал
учиться. Беспечность!



7

     Была жара нестерпимая. Калинич, который  водил  их гулять,  обыкновенно
молчаливый, вдруг пробормотал, утирая пот с лица пестрым фуляром:
     -  Зима,  пичужки;  морозы,  буяны;  вот кто  покажет! Все  засмеялись.
Малиновский сказал Калинину:
     - Какая тут зима!
     Но Калинич, с обширным неподвижным лицом, усмехнулся и возразил:
     -  Чем лето жарче, тем зима холоднее. Это была примета  старая, знание,
проверенное не ими; они замолчали.



8

     Все было полно слухами.  Говорили, что  три полка баварских передались,
что  немцы  и  испанцы  взбунтовались  и  сам  Наполеон ускакал во  Францию.
Решительные бои  близились. Передавали  слова  генерала  Раевского:  "Лучший
способ закрыть себя от неприятеля есть разбить его".
     В июле одно известие поразило лицейских. "Северная почта" переходила из
рук  в  руки.  Армия Багратиона соединилась с армиею  Барклая.  Помог  этому
Раевский,  который  командовал  авангардом  Багратиона.  Одиннадцатого  июля
Багратион  приказал  ему  атаковать  армию  маршала  Даву,  чтобы  задержать
неприятеля, без чего  армии не  могли соединиться. У  Раевского было  десять
тысяч  солдат против шестидесяти тысяч  неприятеля. Бой шел вокруг пруда. Во
время последней  атаки  Смоленский  полк  шел  к  плотине  без  выстрела,  с
примкнутыми штыками,  под неприятельским огнем, но, подойдя к самой плотине,
наткнулся на  сильную неприятельскую колонну. Раевский, уезжая в армию, взял
с собою, при  общем беспорядке, своих сыновей: старшему, Александру,  минуло
шестнадцать  лет, меньшому, Николаю,  еще  не  исполнилось  одиннадцати.  Он
записал их в один из своих полков. Во время атаки Раевский пошел с сыновьями
в голове колонны. Младшего он вел за руку. В одну из атак убили  знаменосца,
знамя лежало  на земле  рядом с убитым.  Старший,  Александр,  поднял знамя.
Войска  бросились и  опрокинули неприятеля. Багратион  достиг  цели:  отныне
соединению обеих армий под Смоленском враг не мог помешать.
     На  вопрос  отца: знают ли сыновья, для чего  он взял их в бой, меньшой
ответил: чтобы вместе умереть.




9

     Смоленск был оставлен. Говорили, что  сам  главнокомандующий предал его
огню и что город являет собою груду развалин. Пожар продолжался более суток,
и его ужасный вид сами французы уподобляли извержению Везувия. Жители бежали
в леса; в городе  остались старухи и больные. Вязьма  горела,  подожженная с
нескольких концов.
     Смоленские крестьяне прятались в лесах; неприятель находил их  и грабил
последнее, чтобы добыть себе  продовольствие.  Помещикам, также прятавшимся,
неприятель  возвращал  права над крестьянами, поколебленные было бегством  и
обстоятельствами войны, и обещал воинскую  охрану и  защиту от мародеров под
условием, что они  будут доставлять муку,  водку, зерно, скот,  овес и сено.
Фуража  не  было;  началась зараза,  более страшная, чем  война.  17 августа
Смоленск сгорел,  за ним Вязьма.  Та же  участь  грозила в недалеком будущем
Москве.  Барклай,  отступавший  перед  врагом  и  не  принимавший  боя,  был
непонятен и страшен.



10

     Часто навещала сына  Бакунина, толстая,  важная  барыня, проживавшая  в
Царском  Селе. Глаза у нее были живые  и бегали. Бакунина подозревала сына в
тайных  шалостях;  когда лицеем  правил  Пилецкий,  она  часто  шепталась  с
иезуитом; любопытство ее было ничем не ограничено.  В одно  из свиданий  она
сказала  сыну, что Барклай - изменник, что это доподлинно известно и что его
скоро сменят.
     Все  заволновались.  Кюхля,  бледный,  противился  общему  мнению,  но,
уверясь, вдруг сорвал со своей стенки портрет Барклая, разорвал его в клочки
и растоптал ногами. Потом, с отчаянием посмотрев на  растоптанные клочья, он
собрал их и положил в шкапик.
     В эти дни в  лицее шептались о падении Барклая, Пушкин молчал и слушал.
В  нем  неожиданно проявилось качество, о котором никто,  при его  известной
горячности, не подозревал:  осторожность. Он, кажется, не одобрял Мясоедова,
который  звал  теперь полководца  походя: "Болтай,  да и  только". Он  молча
слушал, как бешеный Кюхельбекер говорил  теперь о своем прежнем кумире,  что
он заслуживает  казни. Под Смоленском  платовские казаки заставили отступить
французский  корпус  -  французы  понесли  потери,  и  отступление  казалось
необъяснимым. Но он  не ругал военачальника,  как  теперь  это делали  самые
смирные,  и  даже,   казалось,  с  некоторою   брезгливостью  слушал  брань.
Безостановочное движение неприятеля, которого  ничто, по-видимому, не  могло
удержать  и  остановить,  угрюмые  лица  профессоров,  всегда  бледное  лицо
Малиновского  и особая  тишина, которая  была теперь везде,  на всех улицах,
тишина места, которое они скоро покинут, - все кругом переменилось.
     В лицее  ходили теперь тихо,  стараясь не  шуметь, как в доме, где есть
покойник. Профессор математики Карцев, который оглушительно, бывало, кашлял,
сморкался, смеялся, - точно в рот воды набрал. География,  которую читал  им
Кайданов, внезапно изменилась: в самой середине страны был неприятель.
     Несколько воспитанников  - Корф, Корсаков и Комовский  - настолько пали
духом, что стали проситься домой, и гувернеры  несколько раз должны  были их
утешать. Они  тосковали  по матерям  и  обливали слезами получаемые  письма.
Данзас был замечен Калиничем в  том, что усмехался при виде плачущих. Кто-то
из шалунов обозвал Корсакова трусом. Пушкин  неожиданно  для гувернера ничем
за  неделю не проявил дурного  нрава. Вид  плачущих его озадачил: он притих,
смотрел на них с каким-то любопытством и ничего не говорил. В эти дни он был
неразлучен с Дельвигом.
     Он его любил.  В  беспечности  и лени Дельвига была какая-то храбрость,
дерзость, и Чириков говорил о нем, что  он отчаянный. И это несмотря  на то,
что  Дельвиг  никого не задирал,  ни на  кого не нападал.  Он  учился плохо,
собственная лень доставляла ему, видимо, наслаждение; память его была тупа.
     - Я успею выучить  из "Маленького Грандиссона" и диалоги, - говорил он,
- у меня весь день впереди. В лени его была система.
     К вечеру он говорил:
     - Как время тянется! Еще вечер впереди. Я  не  стану понапрасну  терять
времени и учить до вечера диалоги.
     Вечером он говорил:
     - Будри не приедет Это уж верно. Диалоги полежат.
     Он никогда никого не дразнил, но Калинич говорил о нем:
     - Смешлив и задирает.
     Однажды после скучного карцовского класса робкий Корсаков со слезами на
глазах признался,  что хочет домой: война может затянуться, и он боится быть
оторванным от родного дома.
     Дельвиг сказал, смотря на него туманными глазами и немного кося:
     - Это не страшно. Я уж однажды потерял  и отца своего и  мать и в битве
едва не был взят в плен, а потом опять всех нашел.
     Все на него с удивлением посмотрели. Он не шутил. Корсаков отер слезы и
разинул рот. Пушкин был удивлен.
     Тогда Дельвиг медленно и равнодушно, смотря в разные стороны  туманными
голубыми глазами,  рассказал, что во время похода 1807 года он был с матерью
в обозе  отца своего. Смеркалось, когда мать вспомнила, что забыла дать отцу
ладанку, по ее мнению спасающую от ран.
     Она была в отчаянье и, оставив сына на попечении денщика, простилась, и
одна, с горничною девушкою  и  фельдфебелем, отправилась  разыскивать своего
мужа. Дельвиг  вздремнул. Во сне показалось ему,  что кругом  гремит, лошади
ржут, а он не то плывет на корабле, не то скачет в телеге.
     Но  как  все  это однажды  уже  ему  снилось,  то  он  не  почел нужным
просыпаться,  и  каждый  раз,  когда  начинало греметь,  утыкался в  жесткую
походную подушку. Однажды только он проснулся, но денщик сказал ему: "Спите,
ваше  благородие"  - и он снова заснул.  Проснулся он  утром  в  лесу  - под
телегою.  Рядом лежал денщик  с  окровавленной рукой. Оказалось,  неприятель
ночью  захватил часть обоза, но  денщик, помня наказ - не бросать маленького
Дельвига и  никуда далеко  не отлучаться, счел за лучшее понестись вместе  с
несколькими  другими телегами вскачь до ближнего леса и здесь,  сняв сонного
Дельвига, залег вместе с ним под телегою и так переждал бой.
     - И ты проспал весь бой? - спросил его ошело