оего и  другого  дяди.  Разговор  завязался.
Подошли   Малиновский,    Корсаков,   другие,    чтобы    послушать   беседу
руководствующего.  Кошанский  не хотел  его  обижать, давеча  он  хотел  его
направить. Лоза была  спасительна для  этих жадных  к славе, марающих бумагу
молодых талантов. Он спросил Пушкина,  что он  читает сейчас и что хотел  бы
прочесть.
     Пушкин, оказалось, прочел только что "Модную жену" Дмитриева. Кошанский
улыбнулся довольно неохотно. Дмитриев был поэт образцовый, но именно "Модная
жена"  было  стихотворение  сомнительное,  соблазнительное.  Это было легкое
пятно  на физиономии безупречного  поэта: соблазненная жена, обманутый муж и
все черты водевиля. Пушкин, без сомнения, вывез книгу  из дому, утаил ее или
добыл  непозволительным  путем.  Может  быть, модная  жизнь  любопытна  была
Пушкину как предмет для его комедии; он бредил комедиями. Оказалось далее, и
пьеса  Крылова  о  модных  лавках  ему  известна.  Час  от  часу  не  легче.
Простонародный слог в  этой  пьесе  то и дело переходил  в  площадной,  а  в
завязке и развязке было много неприличия. Он сказал ему об этом.
     Тут   Пушкин,  смеясь   довольно  весело,  ответил,  что  на  деле  еще
неприличнее,  что Крылов  верно описал  комнату, имеющуюся у всех marchandes
des  modes  (1) петербургских  и московских, а что площадной  его слог точно
надоедлив.
     Гувернер  Илья Пилецкий спешил из дальнего  угла. Пушкин был  на особом
замечании: он требовал строжайшего надзора, Мартинов брат неустанно пекся  о
нем  и не терял его  из виду, следуя за ним по пятам. Он помнил  наставления
брата  своего:  следить  даже  мимические  разговоры,  пошепты и  мгновенные
урывки. С Пушкиным  к этому прибегать было излишне: он был поврежден в самом
существе, был озорник - с  ним нужно  было не  моральное  ухо или  моральный
глаз, а  глаз и ухо  простые,  обыкновенные. Заслышав смех  воспитанников  и
увидя, что профессор в  негодовании  пожимает  плечами,  он  приблизился  и,
вытянув шею, прислушался. Разговор Пушкина  был необычайно дерзок Он говорил
о  каких-то   обстоятельствах,   происходящих  в  модных  лавках,   за   что
содержательницы оных высылаются, но о  каких  именно  обстоятельствах  -  не
расслышал и  даже  побоялся расслышать,  трепеща  за воспитанника. Кошанский
краснел все более и сказал в негодовании:
     - Я повыше вас, я  опытнее, а, право,  не выдумаю такого  вздора, да  и
вряд ли кому придет это в голову.
     Мартинов  брат не  мог более доверяться своей  памяти: тихонько раскрыл
черную тетрадь и стал записывать.
     Кошанский  как  бы впал  в  задумчивость,  но,  увидя  гувернера  Илью,
вносящего в свой журнал его слова, вдруг погрозил ему пальцем. Гувернер Илья
спросил было:
     - Чаво-сь?
     Но профессор, круто  повернувшись,  удалился.  При  крутом повороте  он
пошатнулся, и гувернер поддержал его.
     Приятное  расположение  духа,   в  котором  Кошанский  находился,  было
потеряно. Повеса, столь рано искушенный во  всех родах бесчинств, ставил его
в тупик.
     ----------------------------------------
     (1) Модисток (фр.)
     Он   хотел  приободрить  шалуна,   которого  косвенно  подверг  критике
жестокой. Шалун догадался, но нимало, оказывается,  не был смущен.  Гувернер
Илья, кажется, заметил его шаткость. "Чаво-сь?" - бормотал Кошанский. Ставят
гувернерами  невежд  и  хотят  от  воспитанников  образованности.  Внезапное
подозрение пришло  ему в голову:  не  потому  ли  Пушкин заговорил  о  таком
предмете, как модная  лавка,  что считал его,  подобно многим в  лицее, - он
знал  об  этом,  но  считал  ниже  себя опровергать  - щеголем  и хотел  это
показать?  Он  все  более  мрачнел.   Он  хотел  было  сегодня  обойти,  как
рачительный  воспитатель, будущий директор,  всех воспитанников. Но  отменил
решение. Пройдя  к  себе,  он размотал свой бант и  рухнул в постель.  Он не
успел  даже  перечесть   на  ночь  свое  стихотворение  "На  смерть  княгини
Касаткиной-Ростовской",  напечатанное в "Новостях литературы",  -  и заснул.
Воспитание юнцов утомляло его.



7

     Критика Кошанского подействовала. Все в Кюхельбекере возбуждало, даже у
самых  смирных, желание дразнить: походка, рост, глухота. Он был трудолюбив,
упрям,  тщеславен, обидчив. Дурно зная язык, он читал и писал по целым дням,
не  отходя  от  своей  конторки,  вскакивал  по  ночам и  писал  в  темноте.
Илличевский учил его писать стихи. Он требовал от него легкости, а сам между
тем  украдкою писал на него эпиграммы. У Кюхельбекера были задуманы  романы,
драмы, поэмы, оды, элегии.
     Теперь, после критики Кошанского, стихи его вошли в пословицу.
     Заслышав  звон колокола  в  лицейской  церкви,  возвещающий  утро,  они
произносили:

     Страх при звоне меди
     Заставляет народ устрашенный...

     Строясь в ряды при прогулке, они говорили:

     Зри, боже, число, великий...

     Ходил по  лицею листок,  где в описании  летнего  вечера  употреблялось
слово {сидюл} вместо {сидел}. Яковлев клялся, что это написал Кюхельбекер.
     Вместе  с тем  его боялись  дразнить открыто: нрав его был бешеный.  Он
готов  был на месте убить обидчика, проткнуть  его вилкою,  если это было за
обедом, пустить  чернильницею в  классах,  сбить  с  ног во время  прогулки.
Составился заговор: смеялись  тайком  и тайком сочиняли на  него стихи.  Его
звали  Дон-Кишотом, Вилею,  Вилинькою, Вильмушкою. Они любили  его. И каждый
вечер  они шушукались теперь  и  читали друг  другу на ухо эпиграммы. Он был
жертвою,  приносимой  богу  смеха  Мому.  Штаны  его,  нос, упрямство, стихи
осмеивались. Имена  его героев, из старых немецких книжек, были удивительны:
Зами, Зульма, Теласко. Он был во всем странен.
     Эпиграммы писали,  кроме  Александра, Илличевский,  Миша Яковлев. И тут
произошла  неожиданность. Стихи никому не удавались. Этот род оказался самым
трудным. Легче всего дался он Мише Яковлеву: он писал эпиграммы на случаи из
жизни Кюхельбекера: у Вили лопнули штаны - эпиграмма;  Виля учил  английские
диалоги  по книжкам,  которые прислали ему из дому, -  другая. Все  вызывало
общее веселье:

     Ах, батюшки, какой урод!
     Широкий нос, широкий рот!

     Добрый Матюшкин и Комовский были переписчики. Кюхля подозревал, что над
ним смеются, но чем более смеялись, тем с большим упорством он писал  стихи.
Он где-то  вычитал, что и вообще над поэтами смеялись; переписывая громадную
поэму  Шапелена о девственнице Иоанне д'Арк, он  в  предисловии  прочел, как
смеялся над злосчастным  поэтом  Буало  и засмеял чуть не до  смерти. Он  не
любил насмешливого рода. Буало написал на трагедию Корнеля "Агесилай":

     J'ai vu l'Adesilas Helas! (1)

     По мнению  Кюхли,  такие стихи писать было легко. И  правда,  Броглио -
самый  беззаботный,  последний   ученик,   всегда  слонявшийся  по  лицею  и
насвистывавший  песенки, знать  не хотевший  ни о Буало, ни  о  Шапелене,  -
пустил по лицею стишок о Дельвиге.
     ----------------------------------------
     (1) Я видел Агесилая Увы! {(фр.)}
     Ха-ха-ха, хи-хи-хи,
     Дельвиг пишет стихи.

     Однажды Кюхельбекеру сунули  эпиграмму на него и ждали, затаив дыхание,
действия.  Кюхля  дважды  прочел   и   сказал  отважно,  хотя  и  побледнев,
дернувшись, раздув ноздри, что эпиграмма дурна: слог площадной, без остроты,
и рифма плохая.
     Яковлев, оскорбясь, предложил ему самому попробовать.
     Тотчас появилась эпиграмма на "нового Лагарпа". Кюхля был смешней всего
в гневе.
     Но  Александр, продолжая  вместе  со всеми  писать  на  Вилю эпиграммы,
уверился, что они и впрямь плохи.
     Он сел за Лагарпа.
     По  Лагарпу,  нынче  каждая язвительная  черта в  разговоре  называлась
эпиграммою. Но  предмет подлинной эпиграммы была мысль остроумная и простая.
Каждый может сочинить эпиграмму, но талант заключается в применении точном и
остром каждого стиха.
     Эпиграммам на Кюхлю недоставало краткости и простоты.
     Александр не давал своих  стихов Кошанскому. Глубокое уныние, в которое
впадал непризнанный  поэт при чтении  чужих стихов,  его бесстрастный голос,
когда он делал свои замечания, почти всегда дельные, самые похвалы, жеманная
улыбка  -  отучили Александра. Заметя  погрешность,  Кошанский  с  некоторою
хищностью  вырывал  листок  из рук юнца-поэта,  со сладострастием зачеркивал
ненужное или бессмысленное  слово и тут же надписывал исправление.  При этом
обнаружилась важная черта: для него были погрешностями  равно ошибки противу
слога   и  правописания.  Для  его   самолюбия  была  чем-то   оскорбительна
скороспелая  поэзия. Они посягали  на священное ремесло, предназначенное для
людей ученых, зрелых, искушенных. Удачные стихи, которые  вдруг попадались у
мальчишек там и  здесь,  были дело  несправедливого случая и заставляли  его
сомневаться в себе.



8

     Александр привык в отцовском доме к разговорам о стихах: особый блеск в
глазах  появлялся у дяди,  отца, друзей их, когда  они  говорили  о  стихах,
театре,  женшинах  и  счастье  в  картах.  Счастливый   стих  вызывал  смех,
восхищение,  зависть,  как  красавица,  увезенная  из  дому,  из-под носу  у
родителей, шалуном, или талия,  пригнавшая игроку счастье. Если славный стих
был печален, все  смотрели друг  на друга сощурясь,  с видом  таинственным и
важным,  как  заговорщики. Если поэма была зазорная,  все  замолкали,  когда
мать, тетка или гостья  приближались к  столу;  лукавые,  счастливые  своими
знаниями, они  обиняками  подзадоривали любопытство. Кошанский  читал  стихи
плавно,  покрикивая  в главных местах,  понижая голос до  шепота  в  других,
прерывая стих и останавливаясь для пояснений; он знал куда  больше, чем дядя
Василий Львович, но знал не то. У Александра почти на глазах писалась дядина
поэма.  Он видел листки,  на  которых еще не высохли чернила;  он знал,  что
поэты хвастают,  когда стихотворение удается.  Кошанский более  всего бранил
нескромность  и  тщеславие.  Дядя  ругал  Державина,  ворчал  на  Дмитриева.
Кошанский  ругал  только  Тредиаковского.  Кто был  славен, тот вызывал  его
почтение во всем. И он не верил Кошанскому, когда тот критиковал  его стихи.
Каждая строчка была неверна, рифмы бедны,  не было плавности, но он  никогда
не говорил обо всем стихотворении.  Он был прав и неправ. Когда он говорил о
высокой  поэзии,  он  закатывал глаза.  То  же,  когда  говорил  о женщинах.
Изящность его была жеманная.
     У Александра был свой  критик  -  гувернер Иконников. Любитель  правды,
сумрачный, бледный, с дрожавшими от пьянства руками и  диким взглядом, - был
несчастный безумец. Он любил стихи и свои и  чужие, но мало о них  говорил и
почти  вовсе не  делал дельных замечаний.  Подняв палец  к бледным губам, он
слушал  их -  и бледнел  еще  больше. Он дважды сухо сказал  Александру, что
стихи дурны, и Александр не подумал обидеться. Он вдруг понял, что стихи и в
самом  деле  дурны,  В третий  раз  Александр прочел  стихи, которые  считал
вздором, и Иконников  бросился его обнимать. Этот бедный  безумец, донкихот,
знал, казалось, какой-то секрет,  быть может точно, у  этого вздора, который
он прочел, были свои достоинства.
     Вскоре  в  лицее  стало  известно,  что  Иконникова  изгоняют за дурные
привычки  и  дурное  действие  на  учеников.   Подозревали  и  Кошанского  и
Пилецкого. Бледный,  с  длинными дрожащими пальцами, любитель правды сунул в
карман единственное свое имущество -  стихи Горация в  кожаном переплете - и
пришел проститься.
     Он простился с Чириковым. Всегда чинный, маленький Чириков  упал к нему
на грудь и хриплым голосом пророкотал:
     - Прощай, друг!
     Они  все собрались кругом и посматривали:  нейдет ли Пилецкий. Любитель
правды обратился к ним.
     - Льщу себя  надеждою, милостивые  государи, - сказал он,  -  что связь
наша не прервется, - басни господина  Яковлева  и Дельвига,  песни господина
Пушкина всегда пребудут  в моей памяти.  Уважая ваши  занятия,  поручаю себя
вашему благоволению.
     Иконников  поставил  себе   за  правило  говорить  с  ними  без  всякой
короткости.  Они  не  были  для  него  юнцами,  отроками  и проч. Маленького
Комовского он обнял и прижал к груди.
     - Прости, любезный мой, - сказал он, - дружба наша утвердится разлукою.
     Пушкину и Дельвигу он сжал крепко руки,  раскланялся чопорно и удалился
мерным военным шагом.
     Александр видел  дружбу,  безумие, честность,  гордость,  нищету  -  он
никогда не видел ранее такого {бедного человека}.



9

     Мартином были недовольны Дельвиг, Мясоедов и другие. Родители приносили
в лицей  все неустройство  отчего дома:  давно уже они никуда не выезжали, и
старомодные выходцы из другого мира толпились чванно,  с некоторою робостью,
по   праздничным  дням  в  приемном  зале.  Длинная  немецкая  шаль  госпожи
Кюхельбекер волочилась по полу: в Павлове царствование она была, быть может,
прилична; родитель Вальховского был беден  как  церковная мышь. Не  мудрено:
фамилии давно утратили первоначальную  цель своего существования либо  ее не
достигли.
     Дед Дельвига,  голштинец, как дед Александра, был верен Петру Третьему,
и с тех пор фамилия утратила блеск, а состояния не имела; отец Кюхельбекера,
ученый немец и поэт, чуть не попал  в милость к императору  Павлу, который в
последние  дни своего  царствования  его  приблизил.  Он  мог  стать  графом
Кюхельбекером, но так и не стал. Отец Вальховского всегда пребывал в средних
чинах и бедности. Больших трудов стоило им  привести в порядок свои сертуки,
шинели,  шали.  Лицейские  все  это  знали  лучше, чем Мартин,  стремившийся
истребить родительскую власть.
     В  часы  приемов,  редких   свиданий,   со  своею  кошачьей   повадкою,
неопределенною  улыбкою,  иезуит всегда  оказывался  в приемной зале. Он  не
вступал в  разговоры, но  слушал все,  что говорилось,  и не скрывал  этого.
Иногда, когда матери слишком долго обнимали сыновей, он бледно улыбался. Как
бы   деля  с  родителями  и  матерями   родительскую  власть,   он   обнимал
воспитанника, уводя  его от отца или  матери.  Он  с  добродушием  говорил о
родителях, родительницах и даже давал им шутливые прозвища, показывая, что и
он не вовсе чужой.
     - Однако какой он у  вас...  брамарбас, - сказал он, умильно  улыбаясь,
Мясоедову о его мешковатом родителе.
     Мясоедов после этого  стал говорить, что  стоит папеньке захотеть, и от
лицея мокрого места не останется. Простой  и глупый, он был  упрям. Он  то и
дело громко  ворчал под нос бранные слова, и все знали, что Мясоедов говорит
об инспекторе. Малиновский его стал останавливать.
     - Да, ты не хочешь слушать, - сказал плаксиво Мясоедов, - а знаешь, как
он твоего отца обзывает?
     - А как? - спросил пораженный Малиновский.
     - Да так, - ответил Мясоедов.
     - Как? - наседал на него дюжий Малиновский.
     - А вот так, - отвечал несколько перетрусивший Мясоедов.
     И он сказал Малиновскому, что инспектор  надеется "поддеть" директора и
"ссадить", а самому сесть на  его место. И что  он слышал,  как Мартин ругал
директора брату своему Илье.
     -  Он-де,  директор,  такой -  он слаб,  он  баба, -  будто  бы  сказал
инспектор Мартин, - где ему.
     Малиновский сжал кулаки, и Мясоедов зажмурился.
     - Добро ему, - сказал Малиновский, и слезы показались у него на глазах.
     Кой-кому и здесь  повезло. К Горчакову, например, мать не ездила, затем
что  была  почти  всегда  за  границей, где лечила  младшего сына. Дяденька,
покровитель, писывал племяннику.  Письма его  писаны  были  черно и кругло -
почерк воина,  как  говорил Калинич. Тетушка писала по-французски.  Горчаков
писал письма засветло и жаловался тетушке, что его бедные глаза слипаются.
     - Тетушке на папильотки, - говорил он об этих письмах.
     - Матушка недовольна  Веною, - говорил он,  -  дует  теплый  ветер, она
простужена.
     Ему ничего не стоило получить письмо из Вены, Бадена, Парижа. Мартин не
спрашивал его о родителях и этим выказывал некоторое уважение.
     - Дяденька Пещуров,  - говаривал  Горчаков с улыбкой  Пушкину, - пишет,
чтобы я присылал лицейские стихи, собираюсь послать, да все не соберусь. Нет
ли нового? У меня есть эпиграмма на трех депутатов - уморительна.
     Мартин щадил и Бакунина.
     К  Бакунину являлись  мать  с сестрою.  Все заглядывали  в  приемную и,
несмотря  на запрещение,  часто  пробегали  мимо. Бакунин останавливал их  и
представлял.  Сестра  была стройна,  большеглазая. Мать  же  была дородна  и
болтлива. Она была  известная придворная сплетница, и  прибытие ее означало,
что  двор переехал  в Царское Село.  Пилецкий  не был недоволен,  когда  они
заходили. Он  задерживал пробегающих  и с удивлением спрашивал их, зачем они
здесь.  Лицо его  оживлялось. Может быть, он готовился искоренять  грехи,  а
быть  может, молоденькая Бакунина ему  нравилась.  По  крайней мере Пушкин и
Дельвиг именно так полагали.
     Однажды, задержав таким образом Пушкина, иезуит его спросил:
     -  А  наш  поэт, скоро ли опять пожалует? Александр побледнел.  Дядюшка
Василий  Львович после открытия лицея  с ним не виделся. Иезуит говорил не о
нем, а о Сергее Львовиче. Он прозвал его сейчас поэтом, как месяц назад отца
Мясоедова - брамар-басом.
     Александр  посмотрел  на  Пилецкого, и  ноздри его задрожали.  Лицо его
вдруг пожелтело и стало безобразно. Ни слова не сказав, он скрипнул  зубами,
повернулся на каблуках и пошел прочь.
     - Ого, - сказал ему вслед Пилецкий.




10

     Пилецкий  знал  трудную науку  физиогномики. Его нельзя  было обмануть.
Неподвижные лица и уклончивые  взгляды, которые он стал встречать, бездушные
и   краткие  ответы  не  показывали   откровенности.   Вообще  поведение  их
изменилось.  Спасительный страх исчез. Родители жаловались  в своих письмах,
что сыновья не пишут; видно, письма  задерживались на почте. Пушкин, который
почти не писал писем  домой, которому приходилось  даже об  этом напоминать,
громко утверждал, что  инспектор берет их письма из ящика и читает, оттого и
теряются. Пилецкий как духовный отец действительно предложил своим  любимцам
проверять их письма, более  со  стороны грамматической  отделки, -  но это /
касалось  только  заслуживших  его  доверенность,  и они  делали  это вполне
добровольно. Илья  Пилецкий донес брату, что Пушкин  дважды  громким голосом
изобличал инспектора. Илья  не знал теперь покоя ни днем, ни ночью. Что-то в
лицее готовилось. Они собирались  теперь кучками  то в зале, то в  коридоре,
спорили  о  чем-то.  Завидев  Илью, тотчас  расходились. Корф  и  Ломоносов,
усердные, как  всегда,  не  скрыли,  что  на  инспектора  пишутся куплеты  и
какое-то прошение. Однажды, когда Илья исполнял свою обязанность воспитателя
- подслушивал за дверью, он был застигнут Пушкиным, Дельвигом и Малиновским.
     Они стали  подходить к нему  с видом недобрым.  Малиновский даже как бы
стал  засучивать  для  чего-то  рукава;  Дельвиг спросил его  со  всегдашним
притворным  спокойствием,  которое не внушало  доверия, что  гувернер от них
хочет,  -  может  быть,  ему  что-нибудь  здесь  нужно?  Илья   был  человек
простосердечный. Увидя недобрый вид воспитанников, он переспросил:
     - Чаво-сь?
     И поразился: гнева как не бывало. Пушкин смеялся с добродушием, Дельвиг
тихонько.  Приободрясь, Илья, в  свою очередь,  спросил, не нужно  ли  каких
пособиев, и он мигом все доставит.
     Пособия были не  нужны, и все  спокойно разошлись. Оставшись один, Илья
Пилецкий тихонько прошептал, глядя им вслед:
     - Разбойники.
     Пушкин,   когда  сердился,  говорил  Илья,  более  всех  напоминал  ему
разбойника. И он тотчас пошел докладывать брату.



11

     Корф  был  благопристоен  и избегал  скандалистов. Услышав  от кого-то,
будто инспектор назвал его  родителя бычком, он запыхтел,  долго не  решался
что-либо предпринять  и  наконец,  проливая слезы, отправился  к  Пилецкому.
Инспектор успо